– Это они могут, изверги.
– То-то и оно. Нам одним против них не выстоять, а нас завалят – всем остальным житья не будет. Некоторые из мужиков и фраеров за нами, может быть, и пойдут, только остальные вряд ли, а вот за тобой, Скворец, и твои вояки пойдут, и даже политические потянуться могут.
– Вояки не мои, у каждого своя голова на плечах.
– Ты что же, челюскинцем решил стать? Смотри, один на льдине долго не продержишься, одиноким волком долго не побегаешь, но не за то базар имею на данный момент. Уважение большое ты среди многих каторжан за это время поимел. Всем в лагере теперь известно, что ты бывшего власовца Бугая, лучшего из бойцов Адама, в БУРе вырубил, и еще четверых. О том, что ты до этого с захидниками на этапе не поладил, мне Кешка с Саидом поведали. Бандеры этого тебе не простят, сначала с нами разберутся, потом за вас возьмутся. За тебя в первую очередь, так что шевели рогом, на чьей стороне стоять будешь. Сухаря-то Бабенко на тебя натравил и бандеров в БУР не случайно определили. Заточка, которой они тебя завалить хотели, у них тоже не из воздуха нарисовалась. Посему смекай…
– Мне думать не надо, я против фашистов пойду.
Угрюмый одернул пиджак, снял кепку, пригладил редкие поседевшие волосы.
– Лады, коли так. Кстати, чтоб ты знал, Сухаря по моей настоятельной просьбе на перо посадили.
– Я понял. Говори, что задумал?
Глава двадцать седьмая
Угольно-черное небо, украшенное тускло мерцающей россыпью серебристых звезд, распростерлось над лагерем, когда скрытая полуночной тьмой толпа бандеровцев скрытно подошла к бараку воров. Раздались глухие удары, затрещали доски. Сломав дверь, бандеровцы ворвались в темноту барака. Первые ряды, спотыкаясь об натянутую у дверей веревку, падали на доски, меж которыми были втиснуты короткие заостренные колышки, по ним бежали следующие, на которых напирали сзади. В темноте они нарывались на ножи, заточки, топоры, палки с гвоздями, табуретки, острозаточенные колья. Неожиданно тусклым светом вспыхнули лампочки освещения, и нападающие увидели вместо спящих урок вооруженных и готовых к бою воров, которые уже приступили к кровавой работе. Те из обитателей воровского барака, кто не имел «оружия», выхватывали его из рук убитых бандеровцев и тут же пускали в ход. И все же, несмотря на неожиданный «подарок» воров, бандеровцы напирали. Драка шла уже в проходах между нарами, когда на улице раздались крики «Ура-а!» Звонкий голос Кешки разлетелся по бараку:
– Братва-а! Помощь пришла! Дави фашистов!
Ему вторили снаружи:
– Бей фашистов!
Теперь бандеровцев давили с двух сторон. Пока они пытались покончить с засевшими в бараке ворами, сзади на них напали зэки во главе со Скворцовским. В ночной тьме слышались хлесткие звуки ударов, хрипы, стоны, топот, приперченные отборным матом крики. Мужики, фраера, автоматчики, политические вымещали обиды на бандеровцах. Они дрогнули, вырываясь из окружения неприятелей, попятились, побежали к своим баракам, надеясь на помощь оставшихся там земляков. Надежда на помощь оказалась тщетной. Деревянные строения с подпертыми дверями уже лизали языки пламени. Запертые там захидники кричали и выли, пытаясь выбраться из огненной ловушки. Воры лавой хлынули из своего барака. По лагерю метались отблески пожара, лучи прожекторов и толпы обезумевших заключенных. Отовсюду слышались множественные крики, стоны, вопли, топот ног, к которым прибавился треск очередей ручных пулеметов, стрелявших с вышек. Над головами зэков засвистели пули, в зону забежали автоматчики. Полковник Чумаченко, поняв, что дело обернулось не в пользу его земляков, поспешил остановить поножовщину. Солдаты оттеснили толпу от бараков бандеровцев, отворили двери. Некоторые из зеков начали тушить пожар, но к тому времени несколько бандеровцев успели задохнуться. Однако трупы были не только здесь. Убитые валялись в бараке воров и по всему лагерю. В кровавой поножовщине расстался с жизнью предводитель бандеровцев Адам, его подручный власовец Бугай, фронтовик Моряк, политический Мамай, один из братьев Афанасьевых, чеченец Саид и Пономарь. О том, что он помирает, Вячеславу сообщил Кешка. Разыскав его рядом с бараком бандеровцев, он сказал:
– Скворец, двигай со мной. Похоже, Пономарь ласты завернуть собрался, тебя кличет. Он с Адамом сошелся, тот ему живот вспорол, мразь, а сам от заточки Прыща кончился.
Григорий лежал недалеко от барака воров. Рядом с ним сидел на коленях Угрюмый. Он приподнял ему голову, когда над ним склонился Вячеслав. Пономарь постарался изобразить подобие улыбки, тихо сказал:
– А-а, Скворец, явился. Дело у меня к тебе напоследок имеется. Крест с меня сними, он мне от отца остался, отдашь Тоньке, когда увидишь, – Гришка перевел взгляд на Угрюмого. – Никогда никого ни о чем не просил, а тебя перед смертью прошу: поспособствуй, чтобы Скворец это сделал.
– Лады, – прохрипел Угрюмый.
Взгляд Пономаря устремился к небу.
– Как хочется…
Что ему хотелось, никто не узнал. Это были последние слова Григория. Сняв с покойника висевший на кожаном шнурке небольшой почерневший серебряный крест, Вячеслав вернулся в свой барак. В проходе его встречал вылезший из-под нар Соломон.
– Если бы вы только знали, молодой человек, как я рад, что вы живы.
Скворцовский удивленно посмотрел на еврея:
– Ты чего под нарами делал?
– Таки лежал. Если бы Соломон не лег под нары, то он лег бы под ножами тех извергов, которые благодаря вам не явились сюда. – Заметив на правом бедре и на левой руке Вячеслава кровь, предложил: – Давайте я перевяжу вам раны. Я ж-таки кое-что умею в медицине.
Скворцовский отмахнулся:
– Ерунда, царапины, – забравшись на нары, он прикрыл отяжелевшие веки и почувствовал, как усталость и опустошение навалились на него, погружая в дрему.
К утру всё стихло. Заключенных с трудом разогнали по баракам. Бандеровцы ютились в одном, наименее пострадавшем от огня. Места им хватало, поскольку после кровавого ночного побоища их число в лагере заметно сократилось. Оставшись без главарей, они предпочитали вести себя тихо. Выжившие в поножовщине Богдан и Наум старались не показываться Скворцовскому на глаза. Верх на зоне теперь взяли воры-законники, а это грозило немалыми неприятностями Вячеславу, но обошлось без конфликтов. Угрюмый сдержал слово, данное Пономарю. Вскоре сменилась власть и в администрации. Не прошло и месяца после происшествия, в лагерь приехала комиссия. Долго разбирались, наказывали виновных, а через полгода после их отъезда на зону определили нового хозяина. Первым об этом ему сообщил Соломон:
– Вы знаете, что у лагеря новый хозяин? Нет. Таки знайте. У него фамилия Осипович, а значит, он вполне может быть евреем по национальности. Я так полагаю, что если при полковнике Чумаченко хорошо жили украинцы, то возможно, что при еврее Осиповиче и мне станет жить легче.
Скворцовский усмехнулся.
– Ваш Осипович вполне может оказаться порядочной сволочью. Так что я на вашем месте не возлагал бы на него больших надежд.
Еврей развел руками:
– Все может быть. Возможно, вы правы. Издали все люди неплохие. Что ж, если жизнь не меняется к лучшему, подожди – она-таки изменится к худшему, но я все-таки надеюсь на лучшее.
Соломону жить легче не стало, но и хуже тоже, а вот Скворцовский стал всерьез опасаться, что его жизнь в лагере может значительно усложниться, поскольку новым хозяином стал его давний знакомец и недруг Александр Савельевич Осипович. Поэтому, когда через месяц его вызвали к начальнику лагеря, он с досадой подумал, что попал из огня да в полымя. От этой встречи он не ждал ничего хорошего, памятуя об их прежних, далеко не безоблачных отношениях. Полковник Осипович встретил Вячеслава благожелательно, поприветствовал, предложил сесть, положил перед ним раскрытую пачку «Казбека», спички.
– Кури, разведка.
Вячеслав не отказался.
– Благодарствую, гражданин начальник, – Вячеслав прикурил папиросу, глубоко затянулся.
– Давно мы с тобой не виделись.
Скворцовский выпустил сизый клуб дыма, разогнал его ладошкой.
– Давненько, с осени сорок третьего.
– Не ожидал тебя здесь увидеть. Известно мне, что и ты здесь корешей своих из прежней воровской жизни повстречал, Угрюмого с Пономарем.
– Ты к чему клонишь, начальник? Я этой встречи не желал. Судьба штука такая, не знаешь, где сведет, а где разведет. Я вот как с поезда после войны в родной город вернулся, так сразу на вокзале Мансура Алабердыева встретил. Помните татарина из нашего взвода разведки?
– Как же, помню.
– Ныне покойный.
Осипович вздохнул:
– Каждому свой срок.
Скворцовский горько усмехнулся.
– Вот и я свой мотаю.
– Прискорбно, а я думал, что ты в звании не меньше капитана войну закончил.
– Судьбу на кривой не объедешь. Всякому свой крест. А дослужился я только до старшего лейтенанта, капитана наверху зажали. Ну, да бог им судья.
– Жаль, что так получилось. Читал я твое дело. У тебя ведь жена, дети, – Осипович протянул Скворцовскому листок бумаги. – Читай, это тебе письмо от жены. Дочь у тебя родилась. Поздравляю.
Вячеслав схватил листок, стал жадно читать. Зинаида писала, что у неё родилась дочь, которую она назвала Дарьей. Сообщала, что Арсений учится на отлично и во всём ей помогает, что всё у них хорошо, а после того как отменили карточки, жить стало немного легче. Также сообщала, что к ним приходил сосед, предлагал помощь и новую жилплощадь в бараке общежития в обмен на их однокомнатную квартиру. Она прогнала его прочь и сказала, что муж пообещал по возвращении из лагеря отправить его на тот свет, если он будет строить их семье козни, а если он будет упорствовать, то она, не дожидаясь возвращения супруга, сделает это сама. Скворцовский мотнул головой, с возмущением подумал: «Вот гад, этот майор Светлоярцев! Все ещё не угомонится, сволочь! А Зинаида молодец! Боевая у меня жена! Не зря бывшая подпольщица». Улыбнулся, перевернул листок, дочитал размашисто дописанные в конце письма слова: