авить бумаги в огонь, Скворцовский успел их посмотреть в том порядке, в каком они лежали в шкатулке.
Первой была потускневшая семейная фотография, как гласила надпись внизу, сделанная в городе Астрахани в 1910 году. За столиком с гнутыми резными ножками, на котором стояла белая античная ваза с цветами, сидел лысоватый бородатый мужчина лет около пятидесяти, в черном костюме и жилете. Длиннополый пиджак отца семейства украшала медаль «За усердие», а жилет – цепочка от карманных часов. С другой стороны стола сидела красивая тридцатилетняя женщина в пышном белом платье и шляпке. Шляпку Скворцовский признал. Это была та самая шляпка, которую Володька Косой вынес из квартиры старухи. На руках женщины сидела миловидная девочка лет восьми в нарядном кружевном платьице и бантом в курчавых льняных волосах. Позади стола, между мужчиной и женщиной, стояли худой гимназист с редкой бородкой и юношескими усиками и светловолосый мальчик лет тринадцати в белой матроске. На следующей фотографии этот мальчик, повзрослевший, был одет в пехотную форму унтер-офицера царской армии. За фотографией следовало пожелтевшее от времени письмо. Вячеслав раскрыл послание, стал читать.
«Любезная моя и незабвенная матушка, шлю горячий сыновий привет, поздравляю Вас с наступающим Великим постом и от искреннего сердца желаю многие годы здравствовать на радость всему нашему семейству! Отправляю Вам сие письмо по случаю со своим сослуживцем и хорошим моим товарищем подпоручиком Анатолием Городовиковым, который отправляется в отпуск за геройские дела и по причине ранения. Он при встрече Вам все расскажет, а посему писать о делах военных много не буду. Только спешу уведомить, что не далее как позавчера Ваш любезный сын Евгений Плотников был представлен к получению Георгиевского креста. Также сообщаю, что здоровье мое вполне нормальное. Однако по большей части меня интересует Ваше состояние. Мучают ли Вас, как и прежде, мигрени? Как брат мой Алеша? Справляется ли с делами покойного батюшки? Идет ли торговля? Как поживает моя любимая сестричка Машенька? Очень по Вам всем скучаю. Надеялся на скорое с Вами свидание, но сдается мне, что эта порядком осточертевшая война затягивается, и когда суждено нам свидеться, известно только Господу, на милость коего уповаю и возлагаю надежду на помощь Его. Засим прощаюсь. Молитесь за меня, посылаю Вам свой низкий поклон. Любящий Вас сын Евгений».
Ком подступил к горлу. Подумалось о своей матушке, которую он по причине малолетства не помнил. Ему писать нежных писем матери не довелось…
Вячеслав вздохнул, взял следующую бумажку. Это было похоронное удостоверение, в котором сообщалось о том, что прапорщик Плотников Евгений Елизарович убит в бою с германцами пятого июня тысяча девятьсот шестнадцатого года, что было подтверждено личной подписью командира полка и приложением казенной печати. Вячеслав подумал, что надежде Евгения на скорое свидание так и не удалось сбыться.
Следующая фотография тоже была семейной, на ней возмужавший бывший гимназист, отпустивший густую окладистую бороду, снялся с красавицей женой и дочкой. К фотокарточке канцелярской скрепкой было прикреплено письмо от 13 ноября 1920 года, в котором старший сын Алексей сообщал, что ввиду проникновения большевиков в Крым он с супругой Надеждой и дочерью Аксиньей намеревался спешно покинуть Россию на пароходе, который должен отправиться из Феодосии в турецкий порт Константинополь. Сообщал и о том, что письмо он отправляет с земляком, верным человеком, который пожелал остаться на Родине, невзирая на грозящую опасность от новой власти, и который за данное ему солидное вознаграждение согласился доставить его по адресу.
Последней была фотография симпатичной девушки с ямочками на щеках и выразительными большими глазами, рядом с которой стоял статный усатый мужчина в форме кавалерийского командира Красной армии. К ней также было прикреплено письмо, датированное июлем 1938 года, в котором было написано:
«Мамочка! Я во Владивостоке. Погода хорошая. После долгого тюремного заключения взаперти почти весь день провожу на воздухе. Чувствую себя хорошо, только мысли об Иване не дают покоя. Не знаю, куда его сослали, а нас, говорят, в скором времени отправят на Колыму. Береги себя. Целую, твоя дочь Мария».
Больше писем не было…
Что-то больно царапнуло его сердце. Мысль о том, что они принесли вред и огорчение одинокой, несчастной и истерзанной бедами старухе, заставила его сунуть письма и фотографии за пазуху. Вячеслав намеревался подкинуть их во двор дома, где она жила. Делать этого не пришлось. Через день Тонька Песня сообщила, что, со слов Лидки Шепиловой, бабка померла в больнице, так что претензий по поводу пропажи вещей из квартиры к ним никто иметь не будет. И вроде бы все уладилось, как надо, да вот только что-то в нем надломилось после этого случая. Мучительное сомнение в правильности того, что он делает и как живет последнее время, змеей заползло в душу…
От нерадостных мыслей его отвлек Мишка Муха. Авдейкин подошел, поздоровался, глянул на облепленное скворцами дерево.
– Ты чего? Я тебя зову, а ты нос воротишь. Скворцов считаешь что ли? Я от Тоньки притопал. Пономарь велел тебе передать, чтобы ты на зорьке на хазу обязательно приходил, Угрюмый обещался явиться. Говорит, дело у него серьезное для нас есть.
Немного подумав, Вячеслав с неохотой произнес:
– Скажи, что буду.
Глава третья
Вечером вся банда была в сборе. Сидели за накрытым столом, ждали Угрюмого. Скворцовский заметил, что Гришка Пономарь не в духе. Он не догадывался, что причиной его недовольства был он сам. Точнее, Тонькино к нему внимание. Пономарь со временем прикипел к бесшабашной бабенке, а Тонька Песня отвечала ему взаимностью, последние полгода стала меньше пить и пускала в свою кровать только его. Теперь Григорий почитал ее своей марухой и делить ни с кем не хотел, а Песня порой любила пощекотать ему нервы. Особенно она оживлялась, когда в дом приходил Скворец. Пономарю не нравилось, когда Антонина называла его Скворушкой и шутливо с ним заигрывала, и, несмотря на то что Вячеслав не обращал на нее внимания, испытывал некое подобие ревности, которая рождала в нем раздражение. Раздражение выплеснулось на Муху. Оголодавший за день Мишка потянулся было за кусочком колбасы, нарезанной на тарелке кругляшами, но Пономарь, зло зыркнув на парня, прошипел:
– Ты куда, гнида, грабки тянешь поперед всех?
Муха испуганно выпучил глаза на главаря, хотел что-то сказать в оправдание, но Пономарь вскочил и, выбив из-под него ногой табурет, схватил за волосы.
За Муху попыталась вступиться Тонька:
– Гриша, да оставь ты сопляка, у него голова, как барабан пустая, потому и не знает, что делает.
– Сейчас узнает, – Пономарь занес кулак для удара.
Голос Скворцовского его остановил. Встав у Пономаря за спиной, он твердо бросил:
– Не тронь его! Он мне как братишка, а за братишку я…
Пономарь отпихнул Мишку, резко обернулся, скривил в ухмылке тонкие губы.
– Что ты собрался мне сделать за этого сопляка?! Ты на кого чирикаешь, Скворец! Может, ты на мое место метишь?! Да я тебе! – Он схватил со стола нож, пошел на Вячеслава. Скворцовский выставил руки перед собой, собираясь защищаться. С лавки у окна привстал готовый прийти главарю на помощь Володька Косой. Он уже достал из кармана кастет, но Пономарь бросил на него короткий взгляд: «Не надо, сам справлюсь». К Григорию бросилась Тонька:
– Вы чего это удумали! В моем доме поножовщину устраивать!
Пономарь, не спуская глаз с Вячеслава, ударил Песню локтем в грудь.
– Уйди, курва!
Она ойкнула, запнулась об резную ножку табурета, упала рядом со шкафом, затихла, испуганно наблюдая за происходящим.
Пономарь идти на мировую не думал, сделал обманное движение ножом, показывая, что собирается бить в лицо, а сам ударил ногой в живот. Вячеслава отбросило назад. Секунда, и Пономарь прижал его к стене, приставив лезвие ножа к горлу, как делал это, когда грабили мордастого посетителя ресторана, но это стало его ошибкой. Скворцовский не зря имел авторитет среди обитателей интерната, Вячеслав добыл его не только непреклонным характером, трудолюбием и справедливым отношением к другим, но и умением постоять за себя и за друзей, что часто подтверждал кулаками, а поскольку он имел тягу к изучению приемам борьбы и бокса, это ему удавалось очень даже неплохо. Кое-чему он научился в частых уличных драках и во время пребывания в исправительной колонии…
Резким движением он ухватил вооруженную ножом руку Пономаря и вывернул ее, заводя за спину, заставляя противника согнуться и выронить нож.
– Ах ты сучонок! Не иначе у легавых научился руки заламывать! Ты у меня своей юшкой весь пол зальешь! – прохрипел главарь.
– Лишка двигаешь, Пономарь. Я с легавыми в своре не бегал, а они за мной побегали немало, покуда в колонию не упекли.
– Отпусти, сучий потрох, я тебя на лоскутья порву! – взвыл в ярости Пономарь.
В отличие от Григория Вячеслав говорил спокойно, сохраняя самообладание:
– Отпущу, когда успокоишься. Я на твое место не мечу, но и Муху в обиду не дам. Он мне как родной, я его защищать поклялся и от клятвы своей не отступлюсь. – Скворцовский носком ботинка отбросил нож в сторону шкафа, где сидела испуганная Тонька, отпустил руку противника, отошел на безопасное расстояние.
Пономарь понял, что теперь его авторитет в банде пошатнулся, надо было немедля и во что бы то ни стало восстанавливать уважение, а оборзевшего Скворца сажать на перо. Он выхватил из кармана перочинный ножик и, перекидывая его из руки в руку, снова пошел на Вячеслава. Обутая в сапог нога Гришки пнула табурет, который отлетел и с грохотом ударился об ножку стола. Скворцовский взгляда от противника не оторвал, он прекрасно знал приемы хулиганской драки, знал, как отвлечь внимание противника и неожиданно ударить, поэтому на уловку Гришки Пономаря не поддался. Он учился быстро и воспользовался приемом, примененным перед этим Пономарем. Теперь он сам сделал обманное движение рукой и ударил ногой в живот напирающего на него Гришку, а затем схватил опрокинутый Тонькой Песней табурет за ножку, собираясь обрушить его на голову противника. Пономарь увернулся, отскочил в сторону. Это дало Вячеславу возможность подобрать выроненный прежде Гришкой нож. Отбросив табурет, Скворцовский встал в боевую стойку. То же сделал и Пономарь. Оба готовы были снова броситься друг на друга, но хриплый крик Угрюмого предотвратил схватку нож на нож: