– От судьбы не уйдешь…
Уперев гладковыбритый подбородок с едва заметной ямочкой в увесистый кулачище, оперуполномоченный задумчиво смотрел на Вячеслава, после полуминутного молчания произнес:
– Мы с твоим отцом часто вели душевные разговоры. Степан мечтал о том, чтобы подержать тебя на руках, воспитать тебя хорошим человеком, и чтобы обрел ты мирную профессию.
– Я не от хорошей жизни воровать пошел. Если бы всего в достатке было, то и воровать бы не пришлось. Или это правильно, что одни досыта едят, а другие голодают?
– Мы с твоим отцом за это и воевали, чтобы жизнь справедливей стала. Ты думаешь, в царское время простые люди лучше жили? Я в рабочей семье родился, знаю, что такое жить в бараках, в тесноте, в грязи и работать по двенадцать часов без выходных и праздников. И все это за копеечный заработок. В деревнях бывало еще хуже, поэтому и в города перебирались, а баре жировали.
Скворцовский ухмыльнулся.
– А сейчас не так?
– Не так. Школы строят, дома, заводы. Театры, музеи для посещения простых людей свободны. И детей беспризорных, между прочим, на улице не бросают, а пытаются к жизни приобщить. Согласен, не все у нас ладно, а ты как хотел? Чтобы все было, как в сказке! И это все после кровопролитной империалистической войны, революций, Гражданской войны, после разрухи и голода!
Мало того, мешают нам эту жизнь налаживать разные зарубежные капиталисты, а еще бежавшие за границу белогвардейцы, саботажники, контрреволюционеры и всяческие враги народа. В том числе и твои дружки воры. Ты вот Угрюмого с Пономарем покрываешь, но того не знаешь, что если Пономарь не от хорошей жизни воровать начал, то с Угрюмым дело обстоит иначе. Его отец, Афанасий Беззубов, был сыном рыбопромышленника, а после революции воевал против советской власти, в том числе и в составе Белой армии барона Врангеля в Крыму. Получается, что против меня и твоего отца, а вот его сынок Вениамин Беззубов по кличке Угрюмый решил мстить советской власти за своего родителя посредством преступных действий. Это значит, что он не просто вор, а классовый враг. Ты думаешь правильно, когда домушник у многодетной вдовы все ценное из квартиры выносит, а она вешается с горя, оставляя сиротами детей, которых потом, как и тебя, в детдом отправляют? Правильно, что стопщик рабочего грабит, отнимая у него зарплату, за которую тот целый месяц горбатился, или щипач карточки вытаскивает у голодного старика? Если вы магазин ограбили бы, полагаешь, что людям от этого лучше жить стало? Карманники, домушники, скокари и форточники берут и у богатого, и у бедного. Это правильно?!
Матошин смотрел Скворцовскому прямо в глаза. Вячеславу показалось, что сейчас его строгий с укоризной взгляд был похож на взгляд Христа Спасителя с иконы в обворованной квартире покойной одинокой старухи. Вспомнились письма и фотографии из украденной шкатулки и угрызения совести, вспомнились вынутые в юном возрасте из карманов женщин и стариков продуктовые карточки. Вячеслав опустил глаза не в силах выдержать сурового и пронзительного взгляда оперуполномоченного, а произносимые им слова словно гвозди вбивались в его голову.
– Сегодня ты магазин грабишь, а завтра из-за наживы человека убьешь. Тебе в армию пора, а не в тюрьму на нары. Наш командир эскадрона Степан Скворцовский мечтал, что будет гордиться своим сыном, но думаю, еще не поздно все исправить. Можешь ничего не говорить, но об одном хочу тебя просить – встань на правильный путь, на который ты уже вставал и с которого сошел. Ради памяти своего друга, твоего отца, прошу, а я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты получил малый срок. Твой отец мечтал сделать этот мир лучше, давай будем делать это вместе. Верю, что ты это понимаешь, и большинство других поймут, огрехов со временем станет меньше.
– Вор да мор до веку не переведутся…
– Полностью мы, конечно, всякую нечисть не изведем, пороки всегда будут блуждать меж людей, и пакостники будут, и приспособленцы всякие, коим при любой власти вольготно живется, но все же думаю, что людей добрых и честных станет больше и жить станет лучше. В общем, ты крепко подумай, может, из заключения другим человеком выйдешь, а я тебе помогу всем, чем могу, хотя, конечно, из тебя там постараются выковать своего. И еще. Чтобы ты не думал, что я все сочинил, чтобы тебя сагитировать, взгляни вот на это. – Старший лейтенант достал из выдвижного ящика стола две фотографии и несколько писем. – Это ответы твоей матери на мои письма и фотокарточки. На одной твоя мама, на другой я с твоим отцом.
Вячеслав бережно взял фотографии в руки. С одной ему улыбалась миловидная светловолосая девушка с ямочками на щеках, на другой он увидел двух красноармейцев в шинелях и буденовках с шашками в руках. Скворцовский перевернул вторую фотографию. На задней стороне убористым подчерком было написано: «На память дорогому другу Арсению Матошину от Степана Скворцовского. Ростов. 10 января 1920 года».
– Другая такая же фотокарточка, только с надписью на память от меня твоему отцу, должна была храниться у твоей матери.
Вячеслав положил фотографии на стол.
– Она вместе с письмами и еще какими-то бумагами, после смерти мамы, хранилась у соседей. После их ареста они исчезли.
– Ничего, я тебе обещаю, что ты получишь эти, когда снова выйдешь на свободу. Теперь можешь идти и еще раз хорошенько подумай над моими словами.
Вячеслав встал, подошел к двери, за которой его ждал конвойный, и, бросив на Матошина доверительный взгляд, произнес:
– Я подумаю.
Глава шестая
Думать пришлось около двух с половиной лет, вместо светивших ему четырех, а при худшем раскладе и десяти годков заключения. Помогло то, что не все преступления, в которых он участвовал, были раскрыты. Молчание единственного свидетеля и связанного с криминальным миром швейцара скрыло смерть мордастого посетителя ресторана, а скорая смерть старухи – квартирную кражу. Не найденные милицией ворованные вещи, умело спрятанные членами банды во дворе Тоньки Песни, тоже в некоторой степени посодействовали получению им малого срока. Немало помогли и смягчающие его вину обстоятельства, упомянутые во время первого допроса в кабинете оперуполномоченного Матошина. Однако и сам старший лейтенант тоже подсуетился, как и обещал, сделал все, чтобы скостить Вячеславу срок. Кроме того, на свой страх и риск написал он письмо своему бывшему командарму, маршалу Семену Михайловичу Буденному, с просьбой помочь сыну Степана Ильича Скворцовского, который прежде являлся командиром эскадрона Первой конной армии и геройски пал от рук белогвардейцев. Дошло ли письмо и повлияло ли оно на судьбу Вячеслава, неизвестно, но сейчас он был на свободе. Вернувшись в родной город, Скворцовский, не раздумывая, направился домой к Арсению Матошину. Адрес был ему известен, поскольку весь срок пребывания в местах не столь отдаленных вел с ним частую доверительную переписку, благодаря которой больше узнал старшего лейтенанта и, никогда не знавший настоящей отцовской ласки и внимания, потянулся душой к этому одинокому, как и он, человеку.
Позднему гостю Матошин обрадовался, обнял как родного.
– Проходи, я только со службы. Работы невпроворот.
Скворцовский заметил, что у него уставшее худое лицо и темные круги под глазами, похоже, что работать ему действительно приходилось много. Сам он, впрочем, выглядел не лучше хозяина квартиры – и тому немало способствовали условия лагерного содержания.
– Извини, харч у меня скромный, угостить могу только хлебом и чаем без сахара. Война, сам понимаешь, с продовольствием не густо. Если бы знал, что ты придешь, то что-нибудь придумал бы. Давай, проходи, садись за стол. Хоромы у меня небольшие, комната и кухонька, но нам с тобой места хватит, а если захочешь, то на завод тебя устроим, где ты прежде работал, место в общежитии получишь. Коли понравится, то оставайся, живи со мной. Все мне, вдовцу бездетному, веселее будет, да и за тебя спокойнее. Правда, я и бываю-то дома нечасто.
– Я вас долго не стесню. Хочу на фронт проситься.
– Решение правильное, но не торопись. Поработай покуда на заводе, а там посмотрим. Рук сейчас рабочих не хватает. Мужики на войну ушли, а вместо них женщины и детишки встали за станки. Теперь такие специалисты, как ты, дороже золота. Фронту оружие нужно, боеприпасы, без них много не навоюешь. Я и сам на фронт прошусь, не отпускают, говорят, мол, здесь дерьмо разгребать надо. К прежним уголовным делам диверсанты, дезертиры, паникеры прибавились, да и еще прочая нечисть. И вооружена эта нечисть теперь гораздо лучше. Поэтому и сижу в тылу, пока другие с врагом бьются. А у меня ведь опыт, я с семнадцати лет воевать пошел. В армии служил, в милиции. Ну да ладно, посмотрим, что дальше будет. Положение весьма тяжелое. Немцы наших от Харькова отбросили, к Ростову-на-Дону рвутся. В лихую годину ты освободился, Вячеслав.
– Как срок вышел, так и освободился. Я ведь еще в лагере загорелся желанием немецкую сволочь бить. Когда в сорок первом году до нас дошло сообщение, что немцы напали, думал, что скоро этих фраеров вышибут, а не тут-то было. До самой Москвы доконали, паразиты. Когда под Белокаменной им по сопатке дали, решил все, теперь до границы погонят немчуру, только опять борода выросла. В конце зимы этого года у нас в лагере объявили, что те из заключенных, кто взамен тюремного срока добровольно согласится искупить свою вину перед Родиной, будут отправлены на фронт. Правда, тем, кто сидел по пятьдесят восьмой политической статье, и тем, кто чалится за тяжкие преступления, такой возможности не дали, это больше касалось тех, кто первый раз в лагерь попал и у кого срок малый. Некоторые согласились, потому что в лагере подыхать не хотели. Я бы тоже вызвался, да только срок мой, в отличие от них, второй был, да к тому же к концу подходил, поэтому решил на фронт свободным человеком идти, чтобы, значит, жизнь свою непутевую за Родину отдать. Я ведь ее, родимую, в лагере и с кулаками, и с ножом в руках оберегал, а теперь не жалко…