Каждый, кого увидят на улице после этого времени, будет немедленно исключен.
Это также относится и к сотрудникам университета, которые живут в пансионатах. Вместо исключения они потеряют работу. – Синьор Фосси подчеркнуто внимательно посмотрел на Тони, других помощников и на меня. – Те, у кого неотложные дела, могут на основании личного заявления получить в регистрационном бюро особые пропуска, – добавил он. – Руководству не составит труда проверить, соответствуют ли эти заявления истине. Во всяком случае, никому не повредит провести вечер дома. Завтра, накануне фестиваля, ограничения, естественно, будут ослаблены.
Мне стала понятна причина унылого вида Тони. Ни встречи с подругой на пьяцца делла Вита, ни прогулки на мотороллере по виа делле Мура.
– А как насчет кино? – мрачно спросил Тони.
– Кино сколько угодно, – ответил Джузеппе Фосси. – Но при условии, что к девяти часам вы будете дома.
Тони пожал плечами и, что-то бормоча себе под нос, взял пустой ящик, чтобы отнести его в фургон. Стоит ли рассказать моему начальнику о приглашении Альдо во дворец? Я дождался, когда остальные помощники отошли достаточно далеко, и приблизился к нему.
– Профессор Донати был настолько любезен, что дал мне пропуск в герцогский дворец, – сказал я. – Там будет собрание по поводу фестиваля.
Джузеппе Фосси был явно удивлен.
– В таком случае вся ответственность ложится на профессора Донати, – ответил библиотекарь. – Как председатель художественного совета, он не может не знать о распоряжениях на сегодняшний вечер. Если ему угодно раздавать приглашения посторонним, то это его личное дело.
Он повернулся ко мне спиной, явно негодуя по поводу оказанной мне чести. Я нащупал жетон, который дал мне брат. Он благополучно лежал в кармане рядом с сорокалетней давности письмом моего отца к Луиджи Спека. Я уже предвкушал, как покажу его Альдо. А пока, если я хочу пойти в герцогский дворец, следует заручиться пропуском из регистрационного бюро. Едва ли моего брата волновало, появлюсь я там или нет, но любопытство не давало мне покоя.
В семь часов мы закрыли библиотеку в новом здании, и я направился в регистрационное бюро, которое уже осаждали студенты и их родители, желающие получить пропуск. Большинство из них собирались отправиться куда-нибудь на обед, и теперь их планы срывались. Если не удастся получить пропуска, то придется коротать вечер в пансионатах и отелях.
– Это просто ребячество, – говорил один рассерженный отец. – Мой сын учится на четвертом курсе, а руководству университета взбрело на ум обращаться с ним, как с младенцем.
Терпеливый служитель еще раз повторил, что таково распоряжение университетского совета. Студенты сами вынудили его пойти на этот шаг своим буйным поведением.
Возмущенный родитель презрительно фыркнул.
– Буйным поведением? – сказал он. – Легкое, безобидное развлечение!
Кто из нас в свое время не делал того же?
Он огляделся, ища поддержки, и получил ее. Родители и родственники, стоявшие в очереди за пропусками, единодушно обвиняли руководство в том, что оно на четверть века отстало от жизни.
– Берите своего сына на обед, синьор, – сказал утомленный чиновник, – но к девяти часам пусть он вернется в общежитие. Или на квартиру, если живет в городе. Завтра и послезавтра у вас будет полная возможность отпраздновать встречу.
Один за другим они отходили, сопровождаемые своими недовольными и протестующими отпрысками. Почти без всякой надежды на успех я просунул голову в окошко.
– Фаббио, – сказал я, – Армино Фаббио. Я сотрудник библиотеки, и у меня приглашение от профессора Донати на собрание в герцогском дворце, которое начнется в девять часов.
К моему удивлению, дежурный не только не отказал мне сразу, но справился с лежавшим перед ним списком.
– Армино Фаббио, – сказал он. – Все в порядке. Ваше имя есть в списке. – Он протянул мне листок бумаги. – Подписано самим председателем художественного совета. – Чиновник был настолько любезен, что даже улыбнулся.
Я вынырнул из очереди прежде, чем стоявший за мной родитель успел выразить свое недовольство. Следующая проблема заключалась в том, где поесть. У меня не было ни малейшего желания проталкиваться в уже переполненные рестораны – те немногие, что имелись в городе. Садиться за шумный стол синьоры Сильвани тоже не хотелось. Поэтому я решил попытать счастья в университетском буфете. Там были только стоячие места, но я ничего не имел против. Миска супа и тарелка салями – не в пример вчерашнему осьминогу – быстро утолили мой голод. Студенты ели и дружно ораторствовали по поводу ненавистного комендантского часа; они не обратили внимания на мой приход или отнеслись к нему, как к должному, приняв меня за кого-то из младших сотрудников университета. Внимательно прислушиваясь к разговорам, я понял, что они единодушно решили отомстить за сегодняшнее заключение, вымазав весь город красной краской в ночь с четверга на пятницу. Все черти вырвутся наружу.
– Им нас не остановить!
– Всех не исключат.
– У меня диплом уже в кармане, и плевать я хотел на их свору.
Один из самых горластых стоял в дальнем конце буфета спиной ко мне. И хорошо, что спиной, – это был тот самый парень, который в понедельник днем хотел искупать меня в фонтане.
– Мой отец может нажать, где надо, – сказал он, – и в случае чего кое-каких профессоров из университетского совета выгонят с работы. Мне двадцать один год, и они не смеют обращаться со мной, как с десятилетним мальчишкой. Если захочу, то пошлю этот комендантский час ко всем чертям и буду до ночи шастать по улицам. В конце концов, его ввели не для студентов Э. К., а для всех этих синих чулков, которые долбят латынь и греческий, а потом идут баиньки в общежитие.
Он огляделся но сторонам, явно ища, к чему бы придраться. В понедельник я уже поймал его взгляд и вовсе не хотел ловить снова. Я незаметно выбрался из буфета и пошел вниз к герцогскому дворцу. Пьяцца Маджоре уже имела праздничный вид. Еще едва смеркалось, но дворец был залит светом прожекторов, собор тоже. Розовые стены первого ослепительно сверкали, огромные окна восточного фасада, сияющие, бело-мраморные, внезапно ожили.
Теперь дворец был уже не музеем, не галереей, увешанной гобеленами и картинами, мимо которых шныряли равнодушные туристы, но живым существом.
Таким пятьсот лет назад его видели факельщики: освещенным лунным светом и колеблющимися сполохами пламени. Звон шпор смешивался с цоканьем копыт по булыжной мостовой. Звенела сбруя – с коней снимали седла и попоны, конюхи и слуги рассеивались, и через огромный лепной портик проходил или проезжал верхом возвратившийся отпрыск Мальбранче, держа на эфесе шпаги левую руку, обтянутую перчаткой.
Сегодня вечером здесь бродили студенты рука об руку с приехавшими навестить их родственниками; до наступления комендантского часа оставалось двадцать минут. Собравшаяся у фонтана группа начала свистеть вслед двум девушкам, которые с напускным пренебрежением торопливо проходили мимо.
Где-то затрещал мотороллер, где-то всколыхнулся заливистый смех. Я подошел к боковому входу и позвонил, чувствуя себя странником между двумя мирами. За мной лежало настоящее, прилизанное, самодостаточное, однообразное, где молодежь везде одна и та же, как яйца в инкубаторе. Передо мной стояло прошлое, тот зловещий и неведомый мир яда и насилия, власти и красоты, роскоши и порока, когда картине, которую проносили по улицам, равно поклонялись и богатые, и нищие; когда человек был богобоязнен; когда мужчины и женщины болели чумой и умирали, как собаки.
Дверь открылась, но за ней стоял не ночной сторож, а юноша, одетый пажом. Он спросил у меня пропуск. Я протянул ему жетон, который дал мне Альдо, он молча взял его и, подняв факел, повел меня через двор. Огни были погашены. Я никогда не задумывался, насколько темно, должно быть, во дворце без электричества. В субботу я видел освещенные факелами покои, но здесь, внизу, и на лестнице было включено обычное освещение. Сегодня дело обстояло иначе. Мы поднимались по огромной лестнице, и пламя факела превращало наши тени в тени гигантов. Паж поднимался первым, и его перехваченный поясом колет и штаны в обтяжку вовсе не казались мне театральным костюмом. Это я сам вторгся в чужие владения. Окружавшую двор галерею окутывал непроглядный мрак. Факел, вставленный в кронштейн, ярким светом заливал дверь в тронный зал. Паж два раза постучал. Нас впустили.
Тронный зал был пуст, и его освещали два факела в кронштейнах. Мы прошли через него к комнате херувимов, где проходило субботнее собрание. Эта комната также была пуста и также освещена факелами. Двери в спальню герцога и в зал для аудиенций были плотно закрыты. Паж дважды постучал в первую.
Дверь открыл молодой человек, и я сразу узнал в нем одного из гитаристов, которые в понедельник так веселились на сцене театра. Но только по лицу, поскольку теперь на нем была надета короткая, бутылочного цвета куртка с длинными, подбитыми пурпуром рукавами и черные штаны в обтяжку. Над сердцем вышита эмблема в виде головы сокола.
– Это Армино Донати? – спросил он.
Услышав фамилию, с которой мне пришлось расстаться по меньшей мере семнадцать лет назад, я вздрогнул от удивления.
– Да, – осторожно сказал я, – иногда известный под именем Армино Фаббио.
– Здесь мы предпочитаем Донати, – заметил он.
Кивком головы молодой человек предложил мне войти. Я так и сделал, после чего дверь закрылась. Сопровождавший меня паж остался в комнате херувимов. Я осмотрелся. Спальня герцога была вдвое меньше смежной с ней комнаты, и ее тоже освещали вставленные в кронштейны факелы, размещенные по обеим сторонам висевшего на стене огромного портрета так, чтобы изображение приобрело рельефность и доминировало в комнате. Это было "Искушение Христа", на котором Христос поразительно походил на герцога Клаудио.
Включая впустившего меня гитариста, в комнате находилось двенадцать мужчин. Все они были одеты в придворные костюмы начала шестнадцатого века, все имели эмблемы Сокола. Были среди них и досмотрщики, проверявшие пропуска в субботу, оба дуэлянта и те, кого я видел на сцене в понедельник вечером. В своей современной одежде я чувствовал себя и, без сомнения, выглядел полным идиотом; поэтому, чтобы придать себе хоть немного уверенности, я подошел к картине и стал ее разглядывать. Никто не обращал на меня никакого внимания.