«Эти откровения заинтересуют сестру», – подумал Зуга, быстро просматривая и помечая следующие записи. Торговле рабами Фуллер Баллантайн посвятил больше ста страниц.
«Сегодня мы поравнялись с караваном невольников, бредущим по холмистой местности на восток. В подзорную трубу я насчитал больше сотни несчастных, в основном подростков и молодых женщин. Хозяева рабов – чернокожие, я не смог разглядеть среди них ни арабов, ни европейцев. Несмотря на отсутствие каких-либо племенных знаков различия, вроде перьев, я не сомневаюсь, что они относятся к народности амандебеле, для которой характерно особое телосложение, и, судя по направлению, происходят из страны, где правит тиран Мзиликази, о чем свидетельствует и оружие – копья с широким лезвием и длинные щиты из бычьих шкур. Двое или трое несли мушкеты.
В настоящий момент караван стоит лагерем не более чем в трех милях от меня и на заре продолжит свой скорбный путь на восток, где, без сомнения, ждут арабские и португальские работорговцы, которые купят несчастных, как скот, и погрузят на суда, чтобы отправить на другой край земли.
Господь говорил со мной, я отчетливо слышал его голос, повелевший спуститься вниз и, подобно мечу его, поразить безбожников, освободить рабов и спасти смиренных и невинных.
Со мной идет Джозеф, мой надежный и верный спутник на протяжении многих лет. Он может стрелять из второго ружья. Меткость его оставляет желать лучшего, но храбрость не подлежит сомнению. Да не оставит нас Господь!»
Следующая запись шла в четвертом дневнике последней:
«Пути Господни чудны и неисповедимы, он возвышает, он и низвергает. Вместе с Джозефом я, как повелел мне Господь, спустился в лагерь работорговцев, и мы вихрем налетели на них, как израильтяне на филистимлян. Богомерзкие язычники обратились в бегство, и казалось, что мы побеждаем, но потом Господь в своей несказанной мудрости покинул нас. Один из неверных налетел на Джозефа, пока тот перезаряжал ружье, и прежде, чем я метким выстрелом уложил врага Господня, нечестивец насквозь проткнул Джозефа ужасным копьем.
С именем Божьим на устах я продолжал бой в одиночку, и в страхе перед моим гневом неверные скрылись в лесу, но один обернулся и выстрелил в меня из мушкета. Пуля попала в бедро. Мне чудом удалось скрыться – работорговцы вернулись, чтобы убить меня, но не погнались за мной, и я вернулся в свое укрытие.
Однако положение мое ужасно – я удалил из бедра пулю, но кость сломана, и я навсегда останусь калекой. Кроме того, я потерял оба ружья: одно осталось лежать вместе с Джозефом, другое я оставил, будучи не в силах нести. Я послал за ружьями женщину, но работорговцы уже забрали их.
Носильщики, видя мое состояние и зная, что я не могу им помешать, все до одного разбежались, но прежде разграбили лагерь и унесли все ценное, включая ящик с медикаментами. Со мной осталась только женщина. Сначала я сердился, когда она прибилась к экспедиции, но теперь вижу в этом промысел Божий, ибо она, хоть и язычница, своей верностью и преданностью превосходит всех, не считая покойного Джозефа.
Что может человек в этой жестокой стране без ружья и хинина? Не урок ли это для меня и моих потомков, урок, преподанный самим Господом? Способен ли белый человек выжить здесь? Не останется ли он навсегда чужим, станет ли Африка терпеть его, когда он потеряет оружие и лекарства?»
Запись завершалась горестным воплем:
«О Боже, неужели все было напрасно? Я пришел, чтобы нести слово твое, но никто меня не слушал. Я пришел, чтобы обратить грешников, но не изменил ничего. Я пришел проложить дорогу христианству, но ни один христианин не последовал за мной. Молю Тебя, Господи, яви мне знак, скажи, что путь мой был верен, а цель – истинна!»
Зуга откинулся назад, закрыв лицо руками. Глаза жгло не только от усталости – он был глубоко тронут. Фуллер Баллантайн легко вызывал ненависть к себе, по презрения не заслуживал.
Робин тщательно выбрала место – на берегу отдаленного бочажка в сухом русле, скрытого от посторонних глаз, – и время, знойный полдень, когда солдаты и носильщики мирно храпели в тени. Фуллеру доктор дала пять капель драгоценной опийной настойки, чтобы утихомирить, и оставила на попечении женщины-каранга и Джубы, а сама спустилась с холма к брату.
За десять дней, прошедших с появления Зуги, они едва перемолвились парой слов. Майор ни разу не наведывался в пещеру, и Робин видела его лишь раз, когда спускалась в лагерь за продуктами. Получив через Джубу записку с требованием вернуть бумаги отца, Зуга тут же прислал носильщика с жестяной коробкой. Такая поспешность вызывала подозрение. Взаимное недоверие росло, отношения брата с сестрой ухудшались, и поговорить нужно было немедленно, пока они не рассорились окончательно.
Зуга ждал, как она и просила, у болотца с зеленой водой, в редкой тени дикой смоковницы, и курил самодельную сигару из местного табака. Увидев сестру, он вежливо приподнялся, но взгляд остался настороженным.
– У меня мало времени, милый братец, – ласково начала Робин. Зуга мрачно кивнул. – Отца нельзя оставлять надолго. – Она замялась. – Не хотелось просить тебя подниматься на холм, раз тебе так неприятно. – В глазах брата сверкнули зеленые искры, и она поспешно продолжила: – Нужно решить, что делать дальше, не сидеть же здесь до бесконечности!
– Что ты предлагаешь?
– Отец чувствует себя намного лучше. Я подавила малярию хинином, а другая болезнь… – запнулась Робин, – поддается лечению ртутью. Меня всерьез беспокоит только его нога.
– Ты говорила, что он умирает, – спокойно напомнил Зуга.
Робин, не выдержав, фыркнула:
– Что ж, сожалею, что приходится тебя разочаровывать.
Лицо Зуги превратилось в бронзовую маску. С трудом сдерживая ярость, он хрипло процедил:
– Это недостойно тебя.
– Прости, – виновато потупилась она, потом глубоко вздохнула. – У отца сильный организм, он борется, а еда, лекарства и хороший уход сотворили чудеса. Думаю, если вернуть его в цивилизованный мир и доверить опытному хирургу, можно было бы вылечить язвы на ноге и даже срастить кость.
Майор долго молчал. Его лицо оставалось бесстрастным, лишь глаза выдавали борьбу чувств, происходившую в душе. Наконец он заговорил:
– Отец сошел с ума, ты сможешь исцелить его разум?
– Нет. – Робин покачала головой. – Тут все плохо, но при заботливом уходе в хорошей больнице можно вылечить тело, и он проживет еще много лет.
– Зачем? – спросил Зуга.
– Ему будет хорошо, он будет счастлив.
– И весь мир узнает, что наш отец, великий Фуллер Баллантайн, сумасшедший сифилитик? Не будет ли милосерднее оставить легенду незапятнанной? Или даже приукрасить ее, а не тащить обратно несчастное существо, больное и безумное, чтобы над ним потешались все враги!
– Для того ты и подчистил дневники? – Голос Робин звучал необычно резко, даже в ее собственных ушах.
– Опасное обвинение. – Зуга тоже терял контроль над собой. – Ты можешь это доказать?
– Зачем доказывать, я и так знаю.
– Он все равно не может идти с нами, – сменил тему Зуга.
– Сделаем носилки. – Она пожала плечами. – Носильщиков у нас предостаточно.
– Куда ты предлагаешь идти? Обратного пути через горы он не переживет, а дорога на юг не отмечена на карте.
– У отца в дневнике обозначен путь невольничьих караванов, он ведет прямо к побережью…
– А как же экспедиция? – перебил Зуга.
– Мы ставили целью отыскать Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле, – отчеканила Робин. – Отец успешно найден, а фактов для отчета на дороге к побережью наберется предостаточно… Ах да, извини, я забыла про золото и слоновую кость. Это ведь самая главная цель, не так ли, дорогой братец?
– У нас есть обязательства перед попечителями, – упрямо нахмурился брат.
– И никаких обязательств перед несчастным больным человеком? – Робин театральным жестом указала на холм и топнула ногой, что было уже лишнее. Совсем выйдя из себя, она заорала: – Поступай как знаешь, а я забираю отца и отправляюсь на побережье, прямо сейчас!
– Нет, не забираешь!
– Да чтоб ты провалился, Моррис Зуга Баллантайн! Пошел к черту!
Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение. Робин резко развернулась и зашагала прочь, увязая в песке длинными ногами в обтягивающих брюках.
Через два дня Робин была готова выступать. После ссоры у реки брат общался с ней с помощью записок, очевидно, чтобы в будущем иметь письменное оправдание своих действий.
Запрет брать с собой больного сопровождался полудюжиной аккуратно пронумерованных причин, по которым Робин следовало остаться. Она ответила коротким решительным отказом. После этого в маленькой потной ручке Джубы прибыло еще одно послание, составленное в высокопарных выражениях и предназначенное, как с горечью поняла Робин, главным образом для будущих читателей.
«Раз уж ты с такой настойчивостью придерживаешься своего безумного решения…» – начинал брат, далее предлагая ей взять с собой в качестве охраны весь отряд готтентотских мушкетеров, за исключением сержанта Черута, который выразил желание остаться с майором. Солдаты с капралом во главе должны были, как гласило письмо, «в целости и сохранности доставить тебя и твоего пациента на побережье и защитить в пути от любых опасностей».
Брат настаивал, чтобы Робин забрала с собой почти всех носильщиков. Себе он оставлял пятерых, не считая четырех оруженосцев – Мэтью, Марка, Люка и Джона.
Он отдавал сестре винтовку «шарпс» и все оставшиеся припасы, за исключением «определенного количества пороха и пуль, а также медикаментов, необходимых для выполнения дальнейших задач экспедиции, которые имеют первостепенное значение».
В заключение майор заново повторял все аргументы в пользу того, чтобы оставить отца в пещере на холме, и еще раз просил Робин пересмотреть свое решение. Она избавила его от необходимости снимать копию, просто вернув письмо с припиской: «Мое решение твердо. Я отправляюсь к побережью завт