Продолжая звать на помощь, Робин рванулась следом. Она схватила отца за плечи, а гиена вцепилась ему в живот. Тело Баллантайна дергалось между ними. Зверь присел на задние лапы и вытянул шею, кромсая тупыми желтыми клыками живот несчастного старика.
Капрал-готтентот, не успев застегнуть брюки, подбежал к огню, размахивая ружьем.
– Помогите! – визжала Робин.
Ноги ее скользили в пыли, она не могла больше удерживать отца, а гиена уже достигла пролома в изгороди.
– Не стрелять! – завопила Робин. – Не стрелять!
Выстрел мог наделать больше бед, чем клыки зверя.
Капрал подбежал и ударил гиену ружейным прикладом по голове. Дерево глухо стукнуло о кость, и хищник разжал челюсти. Природная трусость наконец взяла верх над жадностью, гиена неуклюже продралась сквозь колючки и исчезла в ночи.
– Боже милосердный, – прошептала Робин. – Разве он мало страдал?
Фуллер Баллантайн прожил всю ночь, но через час после рассвета этот крепкий и упорный человек наконец расстался с жизнью, так и не придя в сознание. С ним умерла легенда, ушла целая эпоха. Убитая горем дочь обмыла хрупкую бренную оболочку отца и обрядила тело для похорон, глядя на себя и на него словно со стороны. Все происходящее казалось ей нереальным.
Старика похоронили у подножия высокого дерева мукуси. Надпись на коре Робин вырезала сама:
Фуллер Моррис Баллантайн.
3 ноября 1788 – 17 октября 1860.
«В то время были на земле исполины…»
Ах, если бы она могла высечь эти слова в мраморе! Забальзамировать тело, отвезти куда должно – в Вестминстерское аббатство. Если бы он очнулся и узнал ее перед смертью, она бы хоть немного облегчила его страдания. Робин терзалась от горя, ее мучило чувство вины.
Три дня они не сворачивали лагерь близ Дороги гиен, и все три дня Робин провела у свежего могильного холма под деревом мукуси, прогнав даже старого Карангу и маленькую Джубу. Робин хотелось побыть одной.
На третий день она опустилась на колени возле могилы и произнесла: «Клянусь твоей памятью, дорогой отец, что, как и ты, я посвящу всю жизнь этой земле и ее людям».
Робин поднялась на ноги и стиснула зубы. Время траура миновало, теперь следует выполнить свой долг – спуститься по Дороге гиен к морю и донести до всего мира свидетельство о чудовищах, которые рыщут вдоль нее.
Когда львы выходят на охоту, антилопы это чувствуют и их охватывает беспокойство: они щиплют траву урывками, то и дело вскидывают рогатые головы и застывают каменным изваянием, ловя каждый звук широкими, с раструбом, ушами, а затем с настороженным фырканьем рассыпаются по травянистой равнине, как горсть брошенных игральных костей, и вновь собираются вместе. Животные ощущают опасность, но не всегда могут определить, с какой стороны она приближается.
Старый Каранга обладал тем же инстинктом – машона, «пожиратель грязи», он и сам всю жизнь был дичью, а потому первым почувствовал близкое присутствие матабеле. Он вдруг замолк и стал чаще посматривать по сторонам, чем заразил и остальных носильщиков.
Старик подобрал в траве обломанное перо страуса и долго вертел его в руках, поджимая губы и что-то бормоча. Похоже, перо выпало не из крыла птицы.
Ночью он высказал свои страхи Робин:
– Они здесь, убийцы женщин, похитители детей… – Старик презрительно сплюнул в костер, но его храбрость была пустой, как ствол мертвого дерева.
– Ты под моей защитой, – успокоила его Робин. – Ты и весь караван.
Боевой отряд матабеле появился, как всегда, на рассвете.
Воины словно выросли из-под земли – могучая фаланга пятнистых щитов и качающихся перьев окружила лагерь. В первых лучах солнца блестели широкие лезвия ассегаев.
Старый Каранга растворился в ночи, с ним исчезли и все носильщики. В лагере не осталось никого, кроме готтентотов. Тем не менее предостережения Каранги не прошли даром: солдаты выстроились за колючей оградой с ружьями на изготовку, примкнув штыки.
Матабеле стояли неподвижно, словно статуи из черного мрамора. Казалось, их тысячи и тысячи, хотя здравый смысл подсказывал Робин, что рассветные сумерки и разгоряченное воображение обманывают ее. «Сотня, от силы две», – решила она.
– Номуса, нам ничего не грозит, – шепнула Джуба. – Мы не на Выжженных землях, мой народ здесь не живет. Они нас не убьют.
Робин не чувствовала такой уверенности. Она поежилась, но не от утренней прохлады.
– Смотри, Номуса, – уверяла Джуба. – С ними юноши-носильщики, но многие амадода сами несут исибаму – ружья. Если бы они хотели напасть, то не стали бы нести их сами.
У некоторых воинов и в самом деле виднелись за плечами ржавые мушкеты, а Робин помнила из записок деда, что матабеле, затевая серьезный бой, отдают ружья носильщикам. Воины-матабеле не доверяют огнестрельному оружию и плохо умеют пользоваться им, предпочитая испытанное оружие предков.
– Смотри, носильщики несут товары, это торговый отряд, – прошептала девушка.
Молодые воины стояли колонной позади боевых рядов, держа на головах ящики и тюки.
Страх Робин тут же сменился гневом: матабеле возвращались по Дороге гиен с востока, и легко было догадаться, чем они расплатились за эти презренные товары.
– Работорговцы! – бросила она – Господь милосердный, это же те самые, которых мы ищем, они возвращаются, сделав свое грязное дело… Джуба, прячься скорее!
Зажав под мышкой «шарпс», Робин вышла через калитку в колючей изгороди. Ближайшие воины опустили щиты и с любопытством уставились на белую женщину. Похоже, Джуба была права: матабеле не собираются нападать.
– Где ваш индуна? – гневно спросила Робин.
Любопытство воинов сменилось изумлением.
Плотные ряды заколыхались, и вперед выступила впечатляющая фигура. Благородная осанка и надменный вид безошибочно указывали на высокое положение. Это был воин, закаленный в сражениях и увенчанный славой.
В полной тишине вождь спокойно заговорил.
– Где твой муж, белая женщина? – спросил он. – Или отец?
– Я говорю за себя и за свой народ.
– Ты женщина, – мягко возразил индуна.
– А ты работорговец! – тут же вспыхнула Робин. – Ты торгуешь женщинами и детьми.
На лице воина отразилось недоумение, потом он закинул голову и рассмеялся звонким мелодичным смехом.
– Ты не просто женщина, – проговорил он, – ты дерзкая женщина.
Индуна сдвинул щит на плечо и прошел мимо. Робин шагнула в сторону, глядя на него снизу вверх. Походка воина была упругой и уверенной, мускулистая спина блестела, словно покрытая черным шелком, высокие страусовые перья на голове покачивались, боевые трещотки на лодыжках шелестели в такт шагам. Он направился к пролому в колючей изгороди.
Повинуясь знаку Робин, капрал-готтентот взял штык «на караул».
Окинув лагерь быстрым взглядом, индуна снова рассмеялся.
– Ваши носильщики разбежались, – сказал он. – Шакалы-машона чуют запах настоящего мужчины за день пути.
Робин прошла за ним в лагерь и спросила с непритворным гневом:
– По какому праву ты вторгся в мой крааль и напугал моих людей?
Воин обернулся.
– Я человек короля, – сказал он, – и иду с королевским поручением.
Он явно считал такое объяснение более чем достаточным.
Индуна по имени Ганданг был сыном Мзиликази, короля и верховного вождя матабеле и всех подчиненных им племен. В жилах матери Ганданга текла чистейшая кровь Занзи, рода, пришедшего с юга, но она была младшей женой, и поэтому ее сын не мог претендовать на королевский престол. Однако Мзиликази любил его и доверял больше, чем кому-либо из сотен сыновей и жен, – не только потому, что Ганданг был красив, умен и бесстрашен, но и потому, что сын жил в строгом согласии с законами и обычаями своего народа, не раз доказывая делом преданность своему отцу и королю.
За это и за прочие заслуги любимый сын был отмечен многими почестями, о чем свидетельствовали кисточки коровьих хвостов на руках и ногах. В двадцать четыре года он стал самым молодым индода, удостоенным венца индуны и места в высоком совете, где к его голосу прислушивались даже седые старцы. Когда перед племенем стояла трудная задача или угрожала война, стареющий король, искалеченный подагрой, все чаще и чаще обращался к своему проверенному помощнику. Узнав о предательстве одного из индун, командовавшего пограничной стражей на юго-восточном участке Выжженных земель, Мзиликази без колебаний призвал Ганданга.
– Бопа, сын Баквега, – предатель, – произнес он.
В знак высшего благоволения отец снизошел до того, чтобы объяснить свой приказ.
– Сначала он, согласно повелению, убивал тех, кто пересекал границу, но потом поддался жадности и стал захватывать людей, как скот, и гнать на восток к путукези (португальцам) и сулумани (арабам), а мне сообщал, что они мертвы. – Старый король, морщась от боли, размял распухшие, ноющие суставы, взял понюшку табаку и продолжил: – Жадность Бопы росла, и жадность тех, с кем он торговал, тоже, поэтому он стал искать и другой скот. Втайне от меня он начал совершать набеги на племена за пределами Выжженных земель.
Стоя на коленях перед отцом, Ганданг раскрыл рот от изумления. Машона, жившие по ту сторону Выжженных земель, считались «королевским скотом», и совершать набеги на них дозволялось только по приказу верховного вождя. Присвоение законной королевской добычи – худший вид измены.
– Да, сын мой, – кивнул король, видя ужас Ганданга. – Жадность Бопы не знала границ. Он жаждал безделушек и тряпок, которые приносили ему сулумани, и поэтому, когда машона стало недоставать, обратился против собственного народа.
Король замолчал, склонив голову в глубокой печали. Суровый деспот, чья власть не знала границ, он судил хоть и жестоко, но собственных законов не нарушал.
– Бопа посылал ко мне гонцов с обвинениями против людей матабеле и даже против некоторых Занзи. Одних он обвинял в предательстве, других – в колдовстве, третьих – в расхищении королевских стад, и мои гонцы мчались назад с приказами убить виновных. Однако Бопа их не убивал, а уводил по дороге на восток. Теперь тела этих людей не будут погребены в родной земле, и их дух будет вечно скитаться, не находя