Теперь Мунго Сент-Джон открыто восхищался ее телом, и это радовало Робин. Душу наполнял не стыд, а гордость, какой она не знала прежде. Любви уже не сопутствовала боль, все барьеры исчезли, и они, слившись воедино, то взлетали до гималайских высот, где бушевали бури, то спускались в сладостные томительные глубины, где все движения замедлялись, каждый вздох затягивался на целую вечность, а плоть, влажная и горячая, теряла форму, как глина под руками ребенка.
Ночь была слишком коротка. Фитиль в забытой лампе оплывал и коптил. Любовь наполнила тела новой силой, прогнала лихорадку и изнеможение последних недель.
На рассвете на борт стали подниматься рабы, и звук их шагов вернул Робин к реальности, в тесную жаркую каюту на невольничьем корабле, стоявшем в устье реки, среди малярийных болот жестокой неизведанной страны.
Она услышала шелест босых ног и лязг невольничьих цепей. Мужские голоса, грубые и нетерпеливые, все громче звучали с палубы над головой.
– Живей, а то неделю тут проторчим! – орал Типпу.
Робин приподнялась на локте и посмотрела на Мунго. Капитан лежал, закрыв глаза, но она знала, что он не спит.
– Ты стал другим, я знаю, – шепнула она. – После этой ночи ты обязательно освободишь их.
Она чувствовала странный восторг, как пророк, видящий перед собой новообращенного, душу которого удалось отвоевать у дьявола.
– Позови Типпу, – настаивала Робин, – и дай приказ освободить рабов.
Мунго открыл глаза. Даже после долгой ночи, за которую ни один из них не сомкнул глаз, его взгляд оставался ясен. Твердую линию подбородка подчеркивала свежая щетина, густая и темная. Он был великолепен, и она знала, что любит его.
– Позови Типпу, – повторила Робин.
Он покачал головой, немного растерянно.
– Ты так и не поняла… Это моя жизнь, я не могу изменить ее – ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было.
– Восемьсот душ, – умоляла она, – и их спасение в твоих руках!
– Нет. – Мунго снова покачал головой. – Ты ошибаешься, не восемьсот душ, а восемьсот тысяч долларов – вот что у меня в руках.
– Мунго! – Ее губы еще не привыкли произносить это имя. – Господь сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное. Отпусти их, нельзя измерять человеческие души в золоте.
Мунго Сент-Джон расхохотался.
– Имея восемьсот тысяч долларов, я, если захочу, куплю себе дорогу на небеса, но, между нами говоря, дорогая, это, должно быть, ужасно скучное место. Думаю, с дьяволом мы скорее найдем общий язык.
Его глаза смеялись. Мунго вскочил с койки и, обнаженный, направился к переборке, где на деревянном крючке висели брюки.
– Что-то мы залежались в постели! Надо проследить за погрузкой, да и тебе пора начинать готовиться к отплытию. – Он застегнул брюки и заправил рубашку. – На погрузку уйдет три дня, и я буду признателен, если ты проверишь бочонки с водой. – Присев на край койки и натягивая сапоги, он продолжал объяснять, что еще нужно подготовить для успешной перевозки рабов. – У нас неполная загрузка, значит, будет легче прогуливать их на палубе и поддерживать чистоту в трюмах… – Мунго встал, глядя на Робин сверху вниз.
Порывисто, как вспугнутая лань, Робин откинула одеяло и встала на колени на краю койки, обнимая его за талию.
– Мунго, – страстно прошептала она, – не мучай меня. – Она прижалась щекой к его груди, ощущая через полотняную рубашку жесткие завитки волос. – Я не могу идти вразрез с Богом и своей совестью. Если ты не освободишь этих несчастных, я никогда не выйду за тебя замуж.
Лицо Сент-Джона вдруг изменилось, стало суровым и озабоченным. Он ласково погладил ее густые рыжеватые локоны, еще влажные и растрепанные после ночи любви.
– Бедная моя, – беззвучно, одними губами произнес он, но Робин, прижимаясь к его груди, ничего не заметила.
Мунго Сент-Джон глубоко вздохнул. В глазах еще сквозило сожаление, лицо оставалось суровым, однако голос прозвучал весело и небрежно:
– Тогда тем более не стоит их отпускать – иначе что скажет моя жена?
Робин не сразу поняла смысл его слов. Потом вздрогнула и на мгновение сжала руки у него на талии. Она опустилась на пятки и, сидя нагишом на постели, взглянула на него удивленно и недоверчиво.
– Вы женаты? – услышала она собственный голос, доносившийся словно с дальнего конца длинного пустого коридора.
Мунго Сент-Джон кивнул.
– Уже десять лет. На француженке из знатной семьи, кузине Луи Наполеона. Очень красивая женщина, родила мне троих сыновей, и все они с нетерпением ждут моего возвращения в Баннерфилд. – Он помолчал и добавил с бесконечной печалью: – Прости, дорогая, я понятия не имел, что ты не знаешь.
Сент-Джон протянул руку к ее лицу, но Робин отпрянула, словно от ядовитой змеи.
– Оставьте меня! – прошипела она.
– Робин… – пробормотал Сент-Джон, но она отчаянно затрясла головой:
– Нет, молчите! Не надо слов! Уходите! Уходите сейчас же!
Робин заперла дверь каюты и присела к сундучку, служившему ей письменным столом. Слез не было, глаза горели, словно обожженные ветром пустыни. Бумаги почти не осталось, пришлось вырвать последние страницы из дневников. Листы, побывавшие и в сухой жаре высокогорий, и в душной сырости побережья, заплесневели и покоробились.
Робин тщательно разгладила первую страницу, опустила перо в тушь, которой осталось совсем на донышке, и спокойной уверенной рукой вывела сверху:
16 ноября 1860 года. На борту невольничьего судна «Гурон».
И тем же ясным аккуратным почерком продолжила:
Дорогой капитан Кодрингтон!
Полагаясь на всемилостивейшее провидение и веруя в единственного и истинного Бога и его сына, спасителя нашего Иисуса Христа, всей душой надеюсь, что это письмо попадет вам в руки, когда у вас еще останется время действовать.
Пережив множество невероятных приключений и несчастий и лишившись друзей и защитников, я оказалась во власти небезызвестного американского рабовладельца и работорговца Мунго Сент-Джона. Меня принуждают против воли и совести служить врачом на его разбойничьем судне, которое в настоящий момент готовится к плаванию вокруг мыса Доброй Надежды, через Атлантический океан в один из южных портов США.
Я пишу эти строки, а с палубы у меня над головой и снизу, из трюма, доносятся скорбные стоны восьмисот несчастных, покинутых всеми созданий. Одетых лишь в цепи, их грузят на борт и запирают в трюме на все время плавания, которого многие из них не переживут.
Мы стоим на якоре в устье потаенной реки, отделенной от морского побережья сетью извилистых проток и мангровыми болотами и представляющей собой идеальное укрытие для творящихся здесь беззаконий. Тем не менее мне удалось ознакомиться с корабельными картами и из пометок штурмана узнать название реки, Рио-Саби, и ее точное местоположение: 20°58′ южной широты и 35°03′ восточной долготы.
Я сделаю все, что в моих силах, чтобы задержать отплытие судна, хотя в настоящий момент затрудняюсь сказать, каким образом. Если это письмо дойдет до вас вовремя, для офицера с вашей храбростью и опытом не составит труда перекрыть устье реки и захватить невольничий корабль, когда он попытается выйти в открытое море.
Если мы отплывем до вашего прибытия, заклинаю вас следовать тем же курсом, которым пойдет «Гурон», вокруг мыса Доброй Надежды, а я буду горячо молить Всевышнего о встречном ветре и неблагоприятной погоде, чтобы вы успели догнать нас.
Далее в письме шел рассказ о плене и эпидемии с подробным описанием варварства и жестокости работорговцев. Спохватившись, что отчет получается слишком длинным, Робин стала заканчивать.
Когда-то вы любезно выразили уверенность в некой таинственной связи наших с вами судеб. Я знаю, что вы разделяете мою ненависть к гнусной торговле людьми, потому и беру на себя смелость воззвать к вам в надежде, что вы прислушаетесь к моему крику боли.
Робин порылась в пенале и достала сережку, парную с той, которую когда-то подарила на прощание капитану Кодрингтону.
Прилагаю к письму знак моей дружбы и веры в вас. Надеюсь, вы его узнаете. Я каждый день буду высматривать на горизонте паруса вашего чудесного корабля, спешащего на помощь мне и другим несчастным, разделяющим со мной это злополучное путешествие.
Она размашисто подписалась своим мужским круглым почерком и зашила толстую пачку листов вместе с дешевым украшением в лоскут грубой парусины.
Адрес мог быть только один: Клинтон упоминал, что должен посетить остров Занзибар. Робин знала, что там служит консулом честный человек, убежденный противник работорговли, один из немногих, заслуживших симпатию и уважение ее отца.
Закончив работу, она спрятала парусиновый пакет под юбками и вышла на палубу. Мунго Сент-Джон, исхудавший и бледный, стоял на юте. Он шагнул к ней, но Робин поспешно отвернулась.
– Натаниэль, – окликнула она боцмана. – Мне надо навестить больных.
Она указала на арабскую дхоу, все еще стоявшую на якоре ниже по течению.
– Они готовятся поднять парус, мэм, – доложил боцман, бодро салютуя костяшками пальцев. – Отплывут раньше, чем мы…
– Успеем, если вы прекратите болтать! – отрезала Робин. – Я должна проверить, не нужно ли им чего-нибудь.
Боцман неуверенно взглянул на капитана. Помедлив, Мунго коротко кивнул и отвернулся, продолжая наблюдать за вереницей рабов, поднимающихся на борт.
Арабский капитан, которому только сегодня хватило сил встать у румпеля, приветствовал доктора с почтением.
Натаниэль ждал в шлюпке и не мог наблюдать разговор на палубе. Убедившись в том, что с «Гурона» ничего не было видно, Робин передала капитану пакет, добавив к нему золотой английский соверен.
– Тот, которому вы доставите пакет, даст вам еще такой же, – сказала она.
Болезненно улыбаясь, араб попробовал монету на зуб и сунул ее в складки тюрбана.
Зуга с трудом разобрал слова молодого воина, назвавшегося Гандангом. Речь текла быстро, интонации были непривычными, но зловещие намерения индуны не оставляли сомнений. В словах его звучала воинственная решимость. Кольцо длинных черных щитов замкнулось наглухо.