Но фюреру этого было мало, он требовал доставлять его в действующие части, туда, где не было железнодорожных путей. И тогда мы летали с ним на Ju-52, который мне приходилось сажать на обычные поля и луга, где ни при каких обстоятельствах невозможно было посадить большой четырехмоторный «Кондор». Как правило, нас всегда сопровождала шестерка истребителей. Первый полет мы совершили 9 сентября в Крессинзее, в Орденсбург в Померании, затем на армейский аэродром в Верхней Силезии. Накануне штурма Варшавы, когда германские войска стояли уже в ее пригородах, я посадил самолет на скошенном ржаном поле в тридцати километрах от города. Фюрер добирался на машине с большим эскортом охраны. Подъехав к самолету, он сказал мне:
— Баур, заводи моторы, я должен с воздуха увидеть, как пять тысяч стволов германской артиллерии разнесут в пыль этот польско-еврейский городишко!
Двигатели набирали обороты, и я был уже готов вырулить на взлет, когда увидел мчавшийся по полю мотоцикл, а в нем офицера, махавшего нам руками. Я остановил машину и открыл дверь. Подбежавший подполковник умолял допустить его к фюреру, для которого есть чрезвычайной важности донесение. Вышедший из-за моей спины оберштурмбаннфюрер СС, начальник личного эскорта фюрера, протянул руку:
— Давайте пакет сюда.
Подполковник отказался, пряча пакет за спину.
— Не имею права, только лично фюреру.
— Черт бы вас побрал! — огрызнулся оберштурмбаннфюрер и исчез в самолете. Он спросил генерал-фельдмаршала Кейтеля, можно ли допустить офицера к фюреру, но фюрер услышал и потребовал офицера немедленно.
Подполковник привез печальное известие: на боевом посту погиб генерал-полковник Фрич. Польский пулеметчик ранил его в бедро, пуля задела артерию, и генерал скончался от потери крови. Фюрер побелел и с минуту сидел молча, подавленный сообщением. Потом повернулся ко мне и приказал лететь к Варшаве.
Под прикрытием истребителей на высоте около двух тысяч метров мы облетели Варшаву по кругу, наблюдая огонь нашей артиллерии, уничтожавшей город. Гитлер стоял за моей спиной в пилотской кабине. Я видел, как радостно блестели его глаза, как сползала бледность с его лица, уступая легкому румянцу. Через полчаса мы вернулись обратно. Фюрер еще не успел уехать с летного поля, как поступило сообщение о капитуляции гарнизона Варшавы. Фюрер был счастлив. А вместе с ним и я.
Двадцать восьмого сентября я снова отправился в Москву, взяв на борт рейхсминистра Риббентропа и сопровождавших его лиц. Гофман по поручению фюрера также летел в составе официальной делегации. На этот раз нас разместили не в германском посольстве, а отеле «Националь», приставив к дверям наших номеров по сотруднику НКВД. Всю делегацию пригласили в Большой театр на балет «Лебединое озеро», которым я был очарован. Сталин с Риббентропом и Молотовым восседали в правительственной ложе.
Публика, как я обратил внимание, одевалась несколько старомодно, большинство мужчин было без галстуков и в не очень свежих сорочках, а женщины совсем не носили шляпки и туфли на высоком каблуке. Гофман объяснил мне это тем, что, во-первых, русским не до нарядов, дай бог на пропитание бы хватило. А во-вторых, в Советской России в газетных киосках не продавались зарубежные журналы мод, иностранные же фильмы в кинотеатрах крутили старые.
После балета в Кремле состоялись официальные переговоры, а за ними, как и положено у русских, обильный ужин, в ходе которого, как и прежде, всю нашу делегацию упоили вусмерть. Гофман вновь оправдал одну из жизненных истин, точно выраженную русскими: «мастерство не пропьешь». Будучи совершенно пьяным и, как говорили очевидцы, еле державшийся на ногах, он сделал серию отличных снимков, несомненно вошедших в мировую коллекцию лучших историко-дипломатических документов.
После возвращения делегации в Берлин фюрер вновь долго беседовал с Риббентропом, а затем Гофманом. А меня, как после августовского полета в Москву, вызвали к Гиммлеру, которому битый час я рассказывал свои московские наблюдения. Но в этот раз рейхсфюрер СС уже не предлагал мне перейти к нему в разведку.
Восьмого ноября я доставил фюрера в Мюнхен, где вечером он должен был присутствовать на праздновании Дня святого Мартина в знаменитой пивной «Бюргербройкеллер». Сидя днем с фюрером и Гофманом в кафе «Хек», я обратил внимание, что фюрер был чем-то озабочен, мало говорил. Вдруг он спросил:
— Баур, мы сможем завтра в десять утра вылететь в Берлин? У меня там назначена очень важная встреча.
Я честно ответил, что полной гарантии дать не могу, все же ноябрь, утром стоят плотные туманы. Тогда он решил возвращаться вечерним поездом.
«Бюргербройкеллер», словно муравейник, заполнили старые партийные друзья фюрера, приветствовавшие его овациями. После краткого выступления фюрер немедленно покинул пивную и в сопровождении эскорта СС отбыл на железнодорожный вокзал. За ним уехали партийные бонзы. Я отправился к себе домой, а Гофман — продолжать вечер в каком-либо тихом ресторанчике. Примерно через час в пивной раздался страшной силы взрыв, унесший жизни нескольких десятков человек. Фюрер узнал о взрыве в поезде, уже покинувшем Мюнхен.
Начальник РСХА Гейдрих по приказу Гиммлера мобилизовал для расследования все силы криминальной полиции, гестапо и СД. Вскоре при попытке перехода через германо-швейцарскую границу был схвачен некий Эльзер, оказавшийся механиком и часовщиком. В Мюнхене на квартире его сестры обнаружили неисправные настенные часы, часть деталей которых оказалась в остатках взрывного устройства в «Бюргербройкеллере». В ходе следствия он собрал точно такое же взрывное устройство и сознался, что убийство Гитлера планировал давно, так как ненавидел нацистов и их фюрера.
Интересно, что суда над Эльзером не было. Его содержали в разных концентрационных лагерях до марта сорок пятого года, и, по словам Раттенхубера, администрации лагерей относились к нему весьма по-дружески. Уже находясь в фюрербункере в апреле сорок пятого и сравнивая это покушение на фюрера с покушением в июле сорок четвертого года, я все больше убеждался, что организаторами покушения в «Бюргербройкеллере» вполне могли быть некие высшие руководители СС. Нет, я не хочу подозревать лично Гиммлера, но Гейдрих таковым быть мог. Хитрый, коварный, злопамятный и жестокий Гейдрих спал и видел себя рейхсфюрером СС, не уважал, даже презирал Гиммлера и всех высших партийных бонз. Мне иногда казалось, в моменты, когда я присутствовал в кабинете фюрера при докладах Гиммлера и Гейдриха, последний и на фюрера глядел волком, нет, скорее коварным шакалом. Однажды Рудольф Гесс сказал мне:
— Знаешь, Ганс, есть люди, жаждущие неограниченной власти в рейхе. Первый из них — Гейдрих.
Раттенхубер мне рассказывал в фюрербункере, что Эльзера ликвидировали в лагере в конце апреля, после самоубийства фюрера, по приказу Кальтенбруннера. Но не как врага рейха и фюрера, а скорее как крайне опасного свидетеля.
Тридцать девятый год закончился для меня полетом в Болгарию и обратно. По приказу фюрера в ноябре я отправился на «Кондоре» в Софию за царем Борисом, которого необходимо было доставить в Оберзальцберг для переговоров с фюрером.
На военном аэродроме близ Софии я принял на борт царя и лег на обратный курс. После нашей последней встречи прошло всего два года, а Бориса было не узнать. В салоне сидел тощий согбенный старик, будто раздавленный бременем свалившихся на него проблем. Царь Болгарии метался, словно затравленный зверь, между союзническими обязательствами перед Германией и все нараставшим давлением Англии и Франции. Он страшился, в случае поражения Германии, оказаться на скамье подсудимых, боялся оппозиции среди правящей элиты страны, боялся генералов, боялся ненависти своего народа и своих родственников, грозивших ему дворцовым переворотом. Весь полет до аэропорта Айнринг близ Райхенхалля он просидел в пилотской кабине на месте бортинженера, грустный, молчаливый, одинокий.
Глава 48
В ноябре сорок пятого Баура поездом привезли в Берлин и поместили в тюрьму Наркомата госбезопасности Лихтенберг. Города он не видел совершенно. С вокзала его транспортировали в закрытом автозаке, в нем же доставили в рехсканцелярию, где проводили следственные эксперименты, а затем таким же образом вернули на вокзал, в вагон для перевозки пленных офицеров. Спустя две недели Баур оказался во внутренней тюрьме на Лубянке. Надежды, так гревшие его измученную душу, растаяли.
На Лубянке начались изнурительные ночные допросы. Менялись следователи, но не менялась, по мнению Баура, бессмысленность их вопросов. От него требовали подтвердить факт бегства Гитлера из Берлина, Баур все отрицал. Его лишили медикаментозных средств, прекратились врачебные осмотры, ухудшилось питание. В конце декабря на одном из ночных допросов он предстал перед генерал-лейтенантом Кобуловым.
— Что, Баур, плохо? — На лице генерала играла брезгливая усмешка. — Мы пошли вам навстречу, подлечили, кормили на убой, а вы, как последняя скотина, продолжаете водить следствие за нос. Все сидельцы бункера рейхсканцелярии, я подчеркиваю, все, признались в побеге Гитлера и подтвердили ваше активное участие в его организации. Только вы продолжаете упорствовать.
— Господин генерал, — устало промолвил Баур, — все, что я знал, написал, у ваших людей пятьсот страниц моих воспоминаний. Мне нечего дополнить. Хотите верить в побег фюрера, верьте, это — ваше право. Но я не организовывал его побега, никаких самолетов для этого не выделял, прощался я с фюрером, а не с его двойником.
Кобулов поднялся со стула, бесшумно прошелся по камере и буравящим взглядом уперся в глаза Баура.
— Ты у меня все равно запоешь. Нет, скорее запищишь, словно резаный баварский поросенок, когда мои люди поговорят с тобой серьезно. Они быстро убедят тебя в том, что наше терпение небезгранично. Постепенно в Германию станут возвращаться из плена солдаты, офицеры и генералы, и только ты, Баур, будешь долго и медленно гнить в камере, пока не сдохнешь, словно тюремная крыса.