тил тарелку, с силой разбил ее вдребезги об пол, и затем заперся у себя в спальне.
Cлова сии, видно, крепко запали в душу нашего героя. Через много лет, пресыщенный жизнью, Львов выскажется прилюдно почти в том же духе, что и Потемкин: ⌠Я бывал в нескольких сражениях, видел неприятеля лицом к лицу и никогда не чувствовал, чтоб у меня забилось сердце. Я играл в карты, проигрывал все до последнего гроша, не зная, чем завтра существовать буду, и оставался так же покоен, как бы имея мильон за пазухой. Наконец, вздумалось мне влюбиться в одну красавицу полячку, которая, казалось, была от меня без памяти, но в самом деле безбожно обманывала меня для одного венгерского офицера; я узнал об измене со всеми гнусными ее подробностями √ и мне стало смешно. Как же, думал я, дожить до шестидесяти лет и не испытать ни одного cильного ощущения! Если оно не далось мне на земле, дай поищу его за облаками: вот я и полетел■.
Хотя Сергей Лаврентьевич не был чужд изящной словесности, он говорит здесь вовсе не о парении пиитического духа. В самом деле, речь идет о преодолении им законов тяготения. В 1803 г. известный воздухоплаватель Андре Жак Гарнерен (1769√1823) с женой и дочерью удостоился приглашения в Россию. Француз получил высочайшую привилегию подняться на аэростате перед петербургской и московской публикой. За немалую мзду (2000 рублей серебром) сей воздухоплаватель согласился взять с собой в полет русского пассажира, коим и стал престарелый Львов. Одни историки считают, что император Александр I и генералитет решили выяснить возможность использования аэростатов в военных целях, и наш герой лишь исполнил их поручение. По другой, более правдоподобной, версии, Львов часто жаловался царю на отсутствие острых ощущений, и благосклонный к нему монарх пошел генералу навстречу и даже оплатил его воздушное путешествие.
Так или иначе, но 18 июля 1803 г. в шесть часов вечера при огромном стечении народа воздушный шар с Гарнереном и Львовым на борту поднялся в петербургское небо с плаца Кадетского корпуса, что на Васильевском острове. Причем, Сергей Лаврентьевич, в соответствии с торжественностью момента, облачился в парадный мундир при орденских лентах. В руке генерал держал небольшой флаг, коим, поднявшись в воздух, весело размахивал, дабы дать понять, что он не из робкого десятка. Аэростат полетел в сторону Финского залива, постепенно набирая высоту до 2500 метров. Но... √ ох уж эта питерская погода! √ ветер внезапно переменился, и шар вынужденно сел в районе Красного села. После приземления генерал разочарованно заметил: ⌠За пределами нашей атмосферы я не нашел ничего, кроме тумана и сырости: немного продрог √ вот и все■. Тем не менее Львов вошел в историю прежде всего как первый русский человек, поднявшийся в воздух на аэростате!
Небезызвестный поэт-острослов А. С. Хвостов (не путать с его двоюродным братом, героем пародий, стихотворцем графом Д. И. Хвостовым!) отозвался на сей полет едкой эпиграммой: ⌠Генерал Львов / Летит до облаков / Просить богов / О заплате долгов■. Новоявленный воздухоплаватель, почувствовав себя уязвленным, так ответил обидчику: ⌠Хвосты есть у лисиц, / Хвосты есть у волков, / Хвосты есть у кнутов, / Берегись, Хвостов!■.
Хотя эпиграмма Львова имела успех (она переписывалась в альбомы, а Г. Р. Державин, например, прямо переадресовал ее Д. И. Хвостову), число хулителей и недоброжелателей генерала после его вояжа в поднебесье только возросло. Зоилы преуспели в том, чтобы своими насмешками уверить часть общества, что не пристало старому военному летать по воздуху, как баба-Яга в ступе, и что никакая это вовсе не храбрость. И самое досадное, что сии толки дошли до государя, почитавшего Львова больше приятным в беседе, нежели отважным в воинских делах и опасностях. А это верноподданному генералу было особенно горько. Есть свидетельства, что, слыша худые о себе суждения, Сергей Лаврентьевич впал в глубокое уныние и со слезами говорил, что обманулся в своих надеждах. Тогда его поспешил утешить известный адмирал А. С. Шишков. Это тем более интересно, что Шишков, прочно завоевавший в литературе репутацию завзятого архаиста и старовера, вдруг взял на себя труд воспеть такое новое по тем временам дело, как воздухоплавание. Есть искус привести обширную выдержку из этого пространного письма к Львову, представляющего несомненный исторический и литературный интерес: ⌠Позвольте одному из почитающих Вас приятелей Ваших изъявить перед Вами свои чувства; позвольте поздравить Вас с благополучным окончанием, сколько достойного любопытства, столько же и страшного путешествия, на которое не всякий пустится: ▒▒Хотя ум сердце и толкает, / Твердя тихонько: ▒полетим▓; / Но сердце, сжавшись, отвечает: / ▒Постой, посмотрим, поглядим▓.▓▓ Мне кажется, можно Вас с этим и поздравить; ибо путешествие Ваше на воздушном шаре по многим причинам долженствует Вам быть приятно: во-первых, хотя в решимости и твердости духа Вашего никто не сомневался, однако ж это было новым и неоспоримым тому доказательством. Во-вторых, Вы удовлетворили любопытству своему и видели то, чем немногие похвалиться могут. В-третьих, Вы опытом узнали (выключая немногих, недоброжелательствующих Вам), сколько Вы любимы, поэтому, что многие в здравии Вашем принимали искреннее участие. Все сии причины совокупно оправдывают мое приносимое Вам поздравление, и делают оное чистосердечным.
Поговорим теперь о путешествии Вашем. Мне случалось в ясную погоду и при чистом воздухе бывать на вершинах высоких гор: величественность зрелища, представлявшегося тогда очам моим, наполняла душу мою таким сладким восторгом, которого человек, ползающий по земному долу, никогда чувствовать не может. Мне казалось, что я был пресмыкающийся червь, когда стоял под горою, и что я сделался летающею бабочкою, когда взошел на гору. Посему, могу я несколько вообразить, какими приятными чувствами объята была душа Ваша, когда Вы вознеслись до такой высоты, отколе пышность наших храмов и жилищ в глазах Ваших исчезла; ужасающие нас великостью своею громады превратились в песчинки; широкие озеры и моря, поглащающие огромные с людьми корабли, сделались маленькими лужицами, в которых, казалось Вам, не можете Вы омочить подошву своей ноги.... Достойно любопытства нашего созерцание земли и небес, поколику человек от одной возвыситься, а к другим бренным оком своим сколько-нибудь приблизиться может, и кто бы что ни говорил, но всякий бы желал увидеть то, что видели Вы, если б страх воздушного путешествия не обуздывал нашего любопытства. Тем же, которые ко всему любят привязывать толки и хулы, отвечал бы я:
Как хочешь, так суди,
И хоть сто раз тверди
И важно и спесиво,
Что это де не диво,
И что, дескать, за стать
По воздуху летать?
Рассказы не доводы,
Сиденка не походы,
Трубить легко в кулак;
А я скажу вот так:
Тому, в ком духу мало,
Конечно, не пристало;
И ты, кто нам кричишь,
Что чуда в том не зришь,
Коль хочешь непременно,
Твоим, чтоб несомненно
Мы верили словам,
Попробуй съездить сам.
С истинным почитанием навсегда пребываю, и проч.■
Не созвучна ли поэтика сего пассажа ⌠ретрограда■ Шишкова знаменитому и в свое время новаторскому горьковскому рефрену ⌠Безумству храбрых поем мы песню!■? Или удивительно точной поэтической формуле Андрея Вознесенского: ⌠Небом единым жив человек■?..
Видно, что наш герой после полета перестал предаваться унынию, сохраняя свойственное ему присутствие духа. Мемуарист С. П. Жихарев в своем ⌠Дневнике чиновника■ подробно описывает вечер, состоявшийся в мае 1807 г. в московском доме Г. Р. Державина, на коем присутствовал и наш ⌠известный остряк и знаменитый рассказчик Cергей Лаврентьевич Львов■. Он предстает здесь ⌠пожилым генералом с двумя звездами, с живой умной физиономией и насмешливой улыбкой■. Воспоминания Жихарева доносят до нас замечательное словесное искусство и тонкий юмор Львова: ⌠За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, √ свидетельствует он, √ и если б у меня память была вдвое лучше, то и тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в самом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые события своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происшествиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князе Потемкине, о которых никто и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих известных людей и неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и все это пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить самих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого сердца■.
Рассказ о нашем герое был бы неполон, если бы мы не упомянули о том, как некогда Екатерина II спасла его от неминуемой опалы. Произошло сие сразу же после смерти Потемкина-Таврического, когда скорбь по нему осиротевшего Львова была еще очень остра. (А, надо сказать, Сергей Лаврентьевич платил ему любовью и преданностью: он не покинул своего покровителя в его последний час и был рядом с ним на пыльной степной дороге по пути из Ясс к Николаеву. Примечательно и то, что на известной гравюре Г. И. Скородумова рядом с умирающим повелителем Тавриды запечатлен и наш генерал.) Итак, шел званый обед, на коем присутствовало множество гостей, но Львов, погруженный в тяжелые думы, не обращал ни на кого внимания и мрачно молчал. В подобном расположении духа генерал (как некогда и Потемкин) имел обыкновение кусать ногти на руках. Это почему-то очень сильно раздражило сидевшего против него графа Аркадия Ивановича Моркова (1747√1827), человека весьма скандального и злого. А Морков, надо сказать, вошел тогда в особую силу, ибо был членом Иностранной коллегии и любимцем последнего фаворита императрицы √ князя П. А. Зубова. Граф тоже слыл записным остроумцем и, по словам П. А. Вяземского, ⌠славился бритвенным своим языком и обращением до заносчивости невежливым■. А князь А. А. Чарторыйский утверждал, что все ⌠его слова были едки, резки и неприятны■. Можно представить, как больно ранили беззастенчивые подначки и колкости Моркова, если даже видавший виды генерал Львов вспыхнул, вышел из себя и в сердцах запустил в голову обидчика тарелку из-под супа. Воцарилась гробовая тишина, а граф, вскочив из-за стола, как ошпаренный помчался к своему покровителю Зубову жаловаться на Львова. Последний, призвав к себе генерала, гневно спросил, как мог он покуситься на такое дерзновение и, не услышав вразумительного ответа, выгнал его вон.