Однажды снег укроет лапы сосен,
И лишь зима мне улыбнётся тайно.
Она, проказница, конечно, всё узнает:
— В кого влюблён-то?
— В чародейку-осень…
Самой любимой женщине на свете посвящаю…
Подари мне небо, мама.
Подари мне луч рассвета. Светлый.
И укрой меня утром ранним
Из лучей золотых тонким пледом.
Подари мне улыбку, родная.
Пусть из лунного света, но всё же…
Ты со мною. Ты рядом, я знаю,
Хоть на облачко стала похожей.
Без тебя одиноко и жутко.
Без тебя даже солнце остыло.
Подари, мама, счастья минутку…
Как однажды мне жизнь подарила.
Проза
Не верю. Проба пера
«Очень даже неплохо всё удалось. Всё очень даже неплохо. Все пришли. Все пьют. Так. Поздороваюсь с зеркалом и выхожу. Здравствуй, чужое зеркало. Здравствуй, чужой я. Улы-ы-ыбочку. Пошёл».
— Друзья мои! Вам, наверное, очень интересно, зачем я вас сегодня собрал? У меня пренеприятное известие… О нет! Оставьте шутки про ревизора. Они устарели. Официанты! Долейте вина тем, у кого оно закончилось! Итак, друзья мои. У меня для вас пренеприятное известие. Я — подлец! «В чём?» — спросите вы. А в том, друзья мои, что я вам не верю. И не верил никогда!
Вот ты… Да, ты! Который в — и без того трудную минуту подсунул мне пакетик с каким-то порошком со словами «познаешь красоту». Красота в — до боли сжатой челюсти, которая не даёт даже высунуть опухший язык? Не верю в твою красоту. А ты, детка? Красавица моя, неужели ты решила, что я поверю в покупную любовь? Или ты… о-о-о, мой защитник! Думаешь, я поверю в то, что ты и сам не мечтаешь меня убить? Просто тебе слишком нужны мои деньги. Вы всё продаёте и покупаете. Дружбу. Любовь. Доброта для вас — способ удовлетворить свой эгоизм, а я… Я — просто подлец, который почему-то решил, что может подарить освобождение от этого. Но, увы, себе я тоже не верю. А верю я вот в эту пулю, которая сейчас разнесёт мои мысли и размажет их по вашим лицам. Ах да… Ещё я не верю, что вы всё это оцените, поэтому скажу напоследок.
Тот яд, который вы сейчас жадно поглощаете из своих бокалов, разъест ваши гнилые внутренности через семь минут. Всех благ вам, друзья мои!
«Этот курок очень холодный и очень тугой, или это… это руки ослабли? Странно ощущать, как голову пронзает что-то… что-то… А я был уверен, что умирать быстро — не больно…»
Понедельник
Я ненавижу понедельник. Ненавижу так, как ты ненавидишь вторник, среду… все семь дней недели, всю свою жизнь. Натянуть обжигающе холодное одеяло в попытке согреть остаток сна, остаток улыбки и остаток жизни. Вздох и — ты снова не умер. Стены, облизывая ладони, в который раз провожают на кухню, где вода пропахла уксусом, где ещё вчера ты пытался прокурить эту жизнь, но не повезло. Ведь снова понедельник — и ты не умер. Только глупое сердце до боли ответственно перекачивает кровь, чтобы дать ещё один шанс дожить до ещё одного понедельника и не умереть. Обратно к стенам — да, вы любите мои ладони, вы помните их так же, как они помнят каждый ваш сантиметр. Я помню эту трещину, эти порванные обои и эту разорванную в клочья жизнь. Надо собраться и зашить её, бедную. Хотя бы до следующего понедельника… Но — здравствуй, холодное одеяло. Остатки сна. Остаток жизни.
Моими глазами
Посмотри моими глазами, когда я выгляну в окно и увижу тот снег. Он настолько несмелый, настолько невинный, что при всём желании не сможет укрыть тот клочок этого мира, который ты увидишь моими глазами. Смотри, как беспокойно свет фонаря пытается выхватить из темноты нелепый клочок мира, который ты видишь моими глазами. Смотри моими глазами, как в этот мир заходит сон. Тот самый, помнишь? Ты не можешь не помнить. Тот самый сон. В этом самом мире. На этом самом клочке света, который надо увидеть моими глазами. Ты не хочешь больше смотреть мои сны. Тогда не удивляйся, если рано проснёшься, а я тебе никогда не расскажу, чем закончился мой клочок мира, который был создан, чтобы не пустить к тебе страшные сны.
Меня больше нет
Меня больше нет. Всё, что ты видишь, — твоё отражение. Твоя боль, как награда за мужество, мёртвым и не нужным больше грузом сверкает на груди. А меня здесь нет. И не будет. Мой след — твои слёзы, твоя ложь — мой попутчик и верный, уверенный в себе друг. И меня нет. Отдай ветрам то пустое, то поломанное напрочь, то, что когда-то было отдано в твои ненадёжные руки, — то моё, которое замирало от одного твоего имени, страдало, любило, радовалось, грустило. Но только помни — ты остаёшься, даже когда меня нет. Это и будет твоим наказанием.
Мой ад больше не принимает
Настолько холодно, что захотелось проснуться в аду. На той самой сковороде, которая когда-то принадлежала только тебе. Да, помню, тебе на ней не нравится. Тебе не нравится в моём аду, который ты когда-то приняла за какой-то там рай с бабочками. Глупо, женщина))). Очень глупо. Глупо, зная мой ад, боясь каждого его переулка, открывать сюда дверь и спрашивать: «Как ты себя чувствуешь?» Как в аду, родная))). Как в аду. Не жалко. Я бы мог тебя сюда снова впустить, посадить на принадлежащее только тебе место в моём сердце, заварить чай из тех же слов и признаний, но, прости, родная… теперь это закрытая зона. Мой Ад больше не принимает.
Что-то про теплоход
Я как-то видел пропитанный одиночеством, переломанный, смешанный с судьбами, улыбками, слезами поезд. На запасном пути — запасная жизнь. Та тихая, та скромная, та, о которой мечтал, и та, которая опостылела, — запасная жизнь. Равнодушная луна, жестоко обжигающее солнце — теперь вечные и лишь изредка исчезающие спутники. Один раз. Только один раз остановишься, и ты в запасных — вроде нужен, но только не сейчас, а может, и не потом, а просто никогда. Хочу, чтобы твоя жизнь никогда не становилась тем запасным, пропитанным скукой ожидания существованием. Просто живи и радуйся твоим слезам и смеху, обидам своим и чужим, смелости и трусости, правде и лжи, взлётам и падениям — всё это меняющийся пейзаж на пути твоего бегущего вперёд поезда. Не останавливайся, но и не забывай посматривать назад — там, вагонами, за тобой — твой рай, твой ад и твой груз пережитых уже дней.
И я закрыл глаза
Широкое поле, залитое солнечным светом, хотя, как ни странно, солнца не видно. Зелёная трава до горизонта, и кажется, что даже за ним — одна трава. Просто зелёное море. И одно дерево. Всего одно. Мне это не кажется странным — не кажется странным, что трава слишком зелёная, что небо не синее, а какое-то сиреневое с красными облаками. Я здесь уже был. Я делаю шаг в сторону дерева и ощущаю, что меня что-то понесло вверх. Какая-то жёлтая река, которая не на поверхности земли, а где-то в воздухе.
Я доверяю ей, поэтому не сопротивляюсь. Я просто знаю, что так нужно. Так нужно мне. Я расправляю руки и отдаю всего себя этому жёлтому потоку. Где-то слышится голос: «Закрой глаза». Я закрыл…
Она всё время смотрит на часы. Эту боль терпеть больше сил нет, хочется кричать, но она же гордая. Слышится голос акушера: «Тужься», и она собирает остаток сил. Жизнь рождает жизнь, и никак иначе. Послышался возглас акушера: «Мальчик!» — и крик. Крик нового человека. Крик новой жизни. С облегчением она посмотрела на часы: 8:15. И закрыла глаза.
Я вздрогнул и очнулся. Всё тот же жёлтый поток, всё то же спокойствие и та же тишина, и только голос, рождающийся откуда-то из живота, шепчет: «Закрывай глаза». Я закрываю.
Мальчик на стуле гордо читает стих перед множеством гостей. Гости умиляются: какой умный, какой хороший, сколько таланта и с какой душой читает стихи! Браво! Он от удовольствия закрывает глаза и…
Мой жёлтый поток — такой же спокойный, только как-то беспокойно мне. Это был я? Снова закрываю глаза.
Сегодня гонки на велосипеде, и он должен непременно победить, ведь мама же в него верит. Он ещё раз посмотрел на неё и сорвался с места. Жаль только, что сразу в падение. Дикая боль в колене заглушала крик толпы, он чувствовал только, как родные руки бережно помогают подняться. Он плачет: «Мама, я проиграл!» «Ничего, — шепчет она ему на ушко. — От этого я тебя меньше любить не стану. А впереди ещё много побед». Он обнял её крепче и закрыл глаза.
Мама, мама — горько отозвалось во мне, и ощущение беззащитности охватило меня. Поток больше не успокаивал. Глаза от слёз будто налились свинцом, и я снова их закрыл.
«Как ты мог так поступить?! — негодовала она. — Ведь ты же знал, что деньги на лекарство бабушке! Зачем ты их взял? Тебе сигареты дороже матери?» Он молча уставился в пол, сказать было нечего, и страшно, и стыдно. Обхватив голову руками, он закрыл глаза.
«Прости, прости», — пульсировало в голове. Поток совсем стал неласковым, мне стало страшно, и я закрыл глаза. Я их больше не открою. Он пишет.
Он играет.
Он говорит.
Снова пишет.
Снова играет.
Её уже не видно.
Сигарета.
Он пишет.
Он поёт.
Дом.
Работа.
Семья.
Работа.
Он пишет.
Кадры всё быстрее, хаотичнее и такие неважные. Скорее бы закончилось.
Телевизор — там кровь. Компьютер — он пишет. Про кровь. Её нет.
Я открываю глаза. Лежу на земле. Тошнит, и дико кружится голова. Пытаюсь встать и слышу голос: «Ну как? Понравилось?» Поворачиваю голову, рядом на камне сидит человек. Сквозь длинную чёлку можно увидеть глаза. Печальные глаза. В руках — небольшой прутик, которым он что-то пишет на земле.
— Ты кто?
— Мне ясно, кто я, мне хочется понять, кто ты, — усмехается он.
— Я? Я человек, — отвечаю.
— Я спросил не что ты, а кто.
Я пожал плечами.
— Человек — только кровь, кости, кожа и мясо. В совокупности — это «что». Человека можно спросить «кто ты?» только тогда, когда в нём живёт душа. Так кто ты?