— Ну-ка, давай подними штанину!
Шура намазала Вовкины ноги, и боль сразу смягчилась. На Вовку накатывалась волна раскаяния. Он лежал как маленький, и ему хотелось расплакаться. Если бы Шура не заговорила первой, то, наверно бы, Вовка не удержался и рассказал про вчерашний вечер.
— А Геннадий Иванович тебе ключи от клуба послал, — сказала Шура. — И письмище вон накатал какое длинное — инструкция целая.
Вовка чуть не закашлялся, подавившись слюной, которой накопился полнешенек рот. Он сглатывал, сглатывал ее и все давился. А Шура, не унимаясь, рассказывала:
— Я Геннадию Ивановичу говорю: «Может, мне ключи-то отдашь?», а он головой мотает: «Нет, Вовка надежнее». Видишь, как тебе доверяет. Гордись!
У Вовки по спине заструился мороз — так и передернуло всего.
— Не заболей хоть, — забеспокоилась Шура. — Может, в медпункт покажешься?
— Да нет, — отказался Вовка. — Это я так.
— Ну смотри.
Шура выложила ключи на стол, подала Вовке письмо:
— Тут все сказано. А на словах Геннадий Иванович велел передать тебе вот такой привет! — Шура показала руками, какой большой привет. — И еще сказал, что без такого помощника он совсем бы пропал.
Вовка помигал, помигал и спросил:
— А чего он с Пашей-то, почтовозом, не посылал ключи?
Шура просияла:
— Ну, Геннадий Иванович как в воду смотрел. Говорит: «Вовка, наверно, обиделся, что я ключи увез». А ты не обижайся на него, он по забывчивости увез. А с Пашей не мог послать: его с занятий не отпускали.
— К тебе так отпустили, а к Паше — нет, — подколол Вовка.
— Ну, Фома неверующий! — засмеялась Шура. — Я же вечером с ним встречалась. У них же не круглые сутки занятия. А Паша днем приезжал… Вот другое дело, что Геннадий Иванович, сразу тебе ключи не оставил. Так опять же понятно: впопыхах собирался, забыл… Тут ему столько отчетов надо было с собой везти, что зашился с ними, со мной и то не простился. Ругаться вот ездила из-за этого. Ну-ка, уехал — и не поцеловал меня.
Ох, умела Шура подкатиться к человеку! В другое бы время Вовка ликовал, а теперь не знал, куда и деваться. Он томился приходом Шуры и ждал, когда она оставит его в покое.
Но Шура будто и не собиралась никуда уходить, обожающе смотрела на Вовку и загадочно улыбалась.
Вовка насупился: скорее бы уж заканчивала пытку.
— Володя! — провозгласила она наконец торжественно. — Тут Геннадий Иванович расстарался и тебе еще один подарок послал. Говорит: Володе без этого подарка нельзя, в вечернее время, говорит, клуб закрывать приходится, в темноте полной, и чтобы не маяться… Ну, в общем… Она радостно возвысила голос: — Вовка, пляши!
Шура достала из сумки электрический фонарик, «жучок». Не такой, как у Толика Неганова, не металлический, корпус выплавлен из пластмассы, но при бережном отношении и его хватит надолго. Главное-то не корпус, а то, что фонарик работает без батареек — считай, что вечный.
Шура зажужжала динамиком и направила луч Вовке в лицо. Вовка сглотнул слюну, но не решился протянуть руку к фонарику.
* * *
Шура, сияя, ушла. А Вовка сунул «жучок» под подушку и с головой накрылся одеялом.
Посреди стола лежали уже не нужные ему ключи.
Уж лучше бы Геннадий Иванович их и не присылал, не травил душу. А то лежат они на столе и, как живые, укоряют Вовку: «Эх, помощничек ты, помощничек… Геннадий-то Иванович надеялся на тебя, словно на самого себя, а ты…»
Вспомни, не Геннадий ли Иванович советовался с тобой по всяким клубным делам. А мячи в магазине покупали — и футбольный, и волейбольный, — так Вовкино слово самым веским было: какие понравились Вовке, те Геннадий Иванович и взял.
Всё забыл Вовочка, всё на свете. И про фонарик негановский выскочило из головы. Ведь не кто иной, а Геннадий Иванович спас тогда тебя от позора. Не кто иной, а именно он сходил к Васе сельповскому за «жучком», и ни одна душа в Полежаеве не узнала, что в истории с этим распроклятым фонариком был замешан Вовка.
А теперь вот Вовка Геннадия Ивановича и «отблагодарил» за его доброту и доверие. Эх, вернуть бы назад вчерашний день…
Но вот уж верно сказано, что после драки кулаками не машут.
АМБАРНАЯ МУЗЫКА
Бригадир Гомзиков собирал по деревне кошек.
— Что, Иван Сергеевич? — смеялись женщины. — Кошачью ферму открываешь в Полежаеве? Молочную или мясную?
— Эксперимент покажет, какую лучше, — отшучивался бригадир и уже всерьез добавлял: — Спасу от крыс не стало на зерносушилке. Вот попробуем армию на армию напустить — чья сильнее…
— Думаешь, экспериментальная победит?
— Да если Тишку к ним в командиры определим, они и не такое войско одолеют.
Тишка Соколов — от горшка два вершка — сидел на завалинке и куксился: опять старший брат убежал без него за ягодами. Алика Макарова, чужого человека, взял, а его, Тишку, оставил. И это брат называется. Конечно, Алик Тишке не ровня, Тишка это понимает и сам. Ну и подумаешь, семиклассник, но не студент же еще пока. Конечно, с Аликом брату интереснее. Но если уж по-честному говорить, то и Алик Славику не чета, хоть Славка и моложе Макарова всего на один год. У Алика не голова, а Дом Советов, у Славки же — дырявый горшок, ему еще до Алика тянуться и тянуться. Тишка даже быстрее дотянется. Брали бы его старшие ребята с собой, Тишка бы от них все перенял, он восприимчивый… Вот подождите. Тишка через две недели первоклассником станет, он всех отличников за пояс заткнет…
На коленях у Тишки грелись три котенка — лапы и головы исперепутаны, не поймешь, где чья. Тишка гладил этот теплый мурлыкающий клубок и ниспосылал на голову обманщика брата всевозможные кары.
Тишка вполуха вслушивался, о чем перекрикивался с женщинами бригадир Гомзиков. И только когда тот снова выкрикнул его имя:
— Ну, так как, Тишка, командиром согласен быть? — Тишка понял, что Гомзиков мимо него не пройдет.
Гомзиков и в самом деле свернул с дороги на луговину и направился к Тишке.
Тишка, чтобы не тревожить котят, не поднялся, поздоровался с бригадиром сидя. Гомзиков потянулся к котятам:
— Ну, Тишка, вот это у тебя молодцы так молодцы… Почему бы им не потрудиться на пользу колхоза? Почему бы не двинуть их на крысиный фронт?
А какие котята фронтовики? Глаза еще недавно прорезались. Молоко из-под мамки сосут.
Тишка накрыл котят подолом рубахи:
— Не дам!
Иван Сергеевич Гомзиков нахмурился:
— Ох, защитник какой выискался… Котят ему, понимаешь ли, жалко, а колхозное зерно на сушилке не жалко? Ты, Тишка, подкулачником растешь, не колхозником. У тебя зимой снегу не выпросить. Ты вот нынче в первый класс пойдешь, так с тобой, скупердяем, никто и сидеть рядом не будет…
Совсем застыдил Тишку. Тишка уж и не рад был, что заступился за котят. Но им ведь не то что с крысой, с мышью еще не управиться… Как же Гомзиков-то, взрослый человек, не поймет этого?
— Ну ладно, Тишка, — неожиданно сдался Гомзиков, — своих жалко, так пробегись по деревне — чужих собери. Да мелюзги не трогай, тащи на сушилку котов покрупнее, побоевитей.
Сушилка белела за рекой свежеоструганными стенами. Ее построили прошлым летом, и она не успела еще заветреть, из ошкуренных бревен до сих пор выкипала смола. Тишка вместе с братом не раз бегал туда собирал щепки для самовара и всегда примечал, что обманно чистые слезы смоляной накипи кого-нибудь, но обязательно притянули к себе: то они клейко пленили мохнокрылую бабочку, то длинноногого паука, то комара-пискуна, умудрившегося прильнуть почему-то крылом и безрезультатно пытавшегося с помощью второго крыла оторваться от липучей стены.
А крыс эта смола не испугала, хоть и говорят, что они боятся хвойных деревьев, никогда не селятся в ельнике. Сушилка же собрана из еловых бревен, она еще и сейчас хвоей пахнет, а крысы, видать, почуяли и другой запах — запах хлеба. И он переборол в них испуг. Видишь, Гомзикову пришлось по деревне бегать, кошек по домам собирать.
Вообще-то сушилка — дело не гомзиковское. Гомзиков, правда, как бригадир над нею начальник. Но сушильщиком работает Федюнин Василий Сергеевич. Да не повезло мужику — в самую горячую пору свалился, подхватил воспаление легких. Теперь вот бригадиру приходится и за него крутиться. Сушилка — не прежний овин, кому-нибудь ее не доверишь, знающий человек нужен, понимающий толк в современных машинах. Они, конечно, и есть, такие люди, но в уборочную все расставлены на нужных местах, никого не оторвешь от работы.
Так что, Гомзиков, хочешь не хочешь, а и федюнинскую лямку тяни. Да лямка-то оказалась изъеденной крысами. Что-то Федюнин не проговаривался раньше о них. Наверно, спал много, не замечал.
А Гомзиков решил дать им сражение.
* * *
Кошки были запущены в помещение сушилки. Гомзиков с Тишкой — оба с исцарапанными руками — сидели на крыльце. От реки, трепетно стуча крылышками, время от времени налетали стрекозы-коромысла, садились на прогретые солнцем стены, от которых сомлевше пахло смолой. Гомзиков жаловался Тишке как большому:
— Порог, понимаешь, переступаю, а они из-под ног — врассыпную. Да здоровущие, как поросята. Мне даже страшно сделалось… Чуть обратно не поворотил.
Тишка и сам не то что побаивался, но чувствовал себя неуютно, когда видел крыс. Остромордые, с длинными чешуйчатыми хвостами, с голыми, будто ощипанными, ушами, они с перепугу могли броситься человеку под ноги и до полусмерти испугать кого хочешь.
Тишка однажды пришел к матери на ферму, и та отправила его в кормозапарочную за концентратами. Тишка едва дверь открыл, как из деревянного ларя выскочила крыса, да, не разобравшись, где что, кинулась Тишке прямо под ноги. Пробежала по босой ступне, будто крапивой ожгла. Тишка выронил ведро, которое собирался нагрузить запаренными концентратами, а крыса, испугавшись звона, с налета ударилась в дверь и унырнула в образовавшуюся у косяка щель. Тишка долго стоял ни живой ни мертвый, сердце почти у горла колотилось. Он потом в кормозапарочную, прежде чем войти, кулаком стучал. А ногу, будто в проказе она, целую неделю керосином смазывал.