— Наверное, — сказала я, — это случилось тогда, когда фрау Лангталер уже не служила у нас.
Я не видела никакой связи между шрамом и распадом моей семьи.
Встреча с Францем Эрбом не дала никаких результатов и только еще больше отдалила нас друг от друга. «Может быть, мне еще удастся что-нибудь изменить», — сказал он, уходя и не смея взглянуть мне в глаза.
Я сидела на скамейке невдалеке от отеля, на косогоре, полого поднимавшемся к лесу. Земля там была покрыта сухой поникшей травой. В мягком воздухе носились последние стайки комаров. На макушку дерева рядом со скамейкой села сойка и стала что-то возбужденно и громко выкрикивать. Скамейка была мокрой, и я немного замерзла, но не хотела уходить. Я играла в одну игру, которую изобрела, когда отдыхала здесь после прогулок: я закрывала глаза, и, как на экране, передо мной проносились, быстро сменяя друг друга, яркие картинки событий, которые я хотела воскресить в воспоминаниях.
Прислушиваясь к осенним шорохам, я видела себя и Юргена в первые недели бездумной влюбленности, когда слово «разум» не существовало для нас. Рената в красной соломенной шляпе стоит у белой, прогретой солнцем степы. Туфли, которые я надела для танцев, сброшены с ног. Юрген в пустом зале взмахивает руками и выкрикивает снова и снова: «Я хочу на тебе жениться». Стакан молока с клубничным соком, который я проливаю на его новые белые брюки, вызывает у нас приступ неудержимого смеха. Юрген стреляет в тире по бумажным розам, но не попадает ни в одну из них, а потом на все деньги, которые у него были, покупает мне свежие розы. Я отрываю бутоны и выкладываю из их лепестков на траве его имя. Я вижу маленькую круглую головку с двумя крошечными зубками над нижней губой. Это Матиас, толстый и сытый, сидит на большом ковре и играет, его неумелые пальчики никак не могут схватить мяч, они скользят по нему, мяч катится прочь, ребенок ползет за ним. Мама говорит мне: «Ты с каждым днем становишься все симпатичнее». Юрген отвечает: «Я вижу это». Мы едем на каникулы, мы молоды, у нас есть ребенок, улица широкая и ровная, мы мчимся по ней, мы едем, едем, из радиоприемника льется музыка, диктор обещает хорошую устойчивую погоду. Я сижу в кафе рядом с Матиасом, на нем короткие голубые штанишки и красная рубашка, он ест мороженое. Потом появляется дама в темном, я давно, очень давно не видела ее, мое сердце громко стучит от радости. Она не узнает меня. Я рвусь к ней, спрашиваю: «Вы Камилла?» Она глядит на меня и произносит: «Ты Рената». Я отвечаю «да», и она спрашивает: «Как ты живешь?» Я отвечаю: «Хорошо, потому что я счастлива, знаешь, очень счастлива».
Я знаю, что не могу играть в эту игру долго, так как мои веки начинают дрожать и счастливые видения исчезают.
Я открыла глаза и заметила, что по дорожке, ведущей к скамейке, шла темноволосая женщина. Она была в длинных брюках и короткой куртке и выглядела очень спортивно.
Она остановилась передо мной. Наверняка она заранее обдумала слова, которые хотела мне сказать:
— Рената, я больше не могу так. Мне нужно поговорить с тобой.
Мне не оставалось ничего другого. Что я в Вальзинге, она узнала от Юргена, но я никогда не думала, что она поедет за мной. Она села на другой край скамейки и во время разговора не подвинулась ни на сантиметр ближе. Сначала мы молчали. Я давно не видела Верену. Она выглядела моложе своих девятнадцати лет, но в ней уже нельзя было узнать прежнюю девочку. Передо мной была молодая женщина. Несмотря на мое нежелание разговаривать, во мне пробудилось непреодолимое любопытство.
— Мы хотим пожениться в следующем году, — начала Верена без всякого вступления.
— Я знаю, — сказала я.
— Пожалуйста, не препятствуй этому.
— Я не буду этого делать, — ответила я. — Мне нужен только Матиас. Надеюсь, тебе он не нужен.
— Я хочу иметь собственных детей. Позже.
— Юрген тоже хочет ребенка?
Она не ответила.
— Я знаю, что ты обо мне думаешь, — сказала она, чуть помолчав.
— Ты не можешь этого знать, — возразила я.
— По крайней мере я знаю, что бы я думала обо мне на твоем месте.
— Интересно, что же?
— Примерно так: «Она, молодая и глупая, позволила своей матери, ничего не подозревая, свести ее с моим мужем. Тот польстился на ее молодость и вбил себе в голову, что любит ее. Она, узнав о его чувствах, тоже вообразила, что любит его».
— Хорошо, — сказала я, — значит, будь ты на моем месте, ты так бы думала обо всем этом. Ну а что ты думаешь на своем месте как Верена?
— Точно так же. Только с другим концом. Я действительно люблю Юргена.
Она серьезно и оценивающе взглянула на меня. Она не хотела причинить мне боль, поэтому в эту минуту я возненавидела ее еще больше.
— А он, — спросила я, — он тоже любит тебя?
Она пожала плечами, посмотрела на дорожку и, отбрасывая в сторону носком ботинка маленькие камешки, ответила:
— Я не знаю. Но сейчас он принадлежит мне.
Если бы она сказала «да, он любит меня», все было бы по-другому. Тогда мы смогли бы продолжить разговор. Может быть. Но ее неуверенность и в то же время претензия на обладание им сделали ее недоступной для моего понимания и почти зловещей. Я не хотела вступать с ней ни в какие отношения.
«Люди, которых она захочет получить, будут ей принадлежать», — сказал однажды Франц Эрб о своей дочери.
— В том, что все это началось, — сказала Верена, глядя себе под ноги, — я вообще не виновата.
— О Господи, — мучительно произнесла я, — все это было устроено. Ты же сама только что сказала.
— Я только не понимаю, зачем это понадобилось моей матери.
— Мне это тоже непонятно. Я никогда не хотела бы встретиться с ней вновь.
— Может быть, ты когда-то сделала ей что-то очень плохое?
— Верена, — сказала я, откинув голову назад, так что спинка скамейки врезалась мне в затылок, — если ты все хочешь повернуть так, что я сама во всем виновата, то давай прекратим этот разговор.
— Я так не думаю, — тихо сказала она. — Но все же между вами что-то произошло. Давно.
Я ничего не ответила ей. Мне было все равно, случилось что-нибудь когда-то или нет.
— Я изучаю организацию производства, — стала объяснять мне Верена.
— Прекрасно.
— Я хочу помочь Юргену в его работе.
— Вряд ли это ему нужно, — сказала я с высоты семнадцатилетнего опыта нашей супружеской жизни.
— И все же. Он сам предложил мне это.
Я быстро разомкнула свои скрещенные руки и соединила их опять. Верена заметила это.
— Ты знаешь, он считает, что я могу принести ему большую пользу: новые идеи, другой ритм, новый подход к проблемам.
Значит, новый вид сотрудничества. Юрген считался с мнением Верены, в то время как мне он отказывал в этом. Я сама позволила, чтобы так случилось. Может быть, даже хотела этого. Он сам задавал себе ритм. С Вереной он, само собой разумеется, с самого начала обходился по-другому. Она не позволяет распоряжаться собой. Она всегда останется сама собой, Вереной.
Я больше ни о чем не хотела слышать. Пусть делает что хочет. Пробудить во мне интерес к своей личности и поступкам этой девятнадцатилетней особе не удастся. Я встала.
— Мне нужно идти в гостиницу, — сказала я.
Она была ошеломлена и, видимо, не рассчитывала на такое скорое завершение встречи. Она шла за мной, отстав на два шага. Потом все же догнала меня.
— Мне, наверное, не следовало приезжать, — горько призналась она.
— Ты должна была подумать об этом заранее, — сказала я.
— Я представляла тебя другой, — ответила она с высокомерным упрямством.
— Твои представления неверны, — коротко сказала я.
— Говорит тебе что-нибудь название Бойген? — спросила Верена, прежде чем сесть в машину.
— Да, — ответила я, — я хорошо знаю это место.
— Я думаю, что в жизни моей матери оно имело особое значение.
Я не сразу пошла к себе. Сначала обогнула пруд, на котором все еще цвели водяные лилии. В купальне не было воды, ее пол устилали сосновые иголки. На оранжевом песке теннисной площадки блестели маленькие лужицы.
На второй день Рождества я все же собралась съездить на кладбище, навестить могилу матери. Я положила на заснеженный холмик ветку сосны, очистила от снега фонарь и зажгла свечу. Я неподвижно стояла, вспоминая прожитые годы, и через сапоги на меху все же чувствовала сырой холод. В моем сознании опять вспыхнуло слово «Бойген». Каким-то образом я связала его с отцом. Вопреки своему обещанию, он не забрал меня оттуда, когда закончились мои последние незабываемые каникулы. Десятилетний ребенок и пятнадцатилетняя девочка после бесконечного ожидания пересадок на вокзальных платформах и поездок в вечно опаздывающих переполненных поездах поздним вечером, совершенно изможденные, добрались наконец до Вены. Потом им пришлось пробираться на окраину города. Пятнадцатилетняя девочка доехала до Бойгена одна и без всяких трудностей. Но за короткое время между ее приездом и отъездом кое-что изменилось. Теперь она возвращалась с Ренатой. Та беспрестанно читала расписания движения, содержания которых не понимала, приставала ко всем с расспросами, надоедала проводникам и отчаянно, чуть не плача, просила: «Поедем же, Камилла, поедем домой».
«Ты должна поговорить с ней о Винценте». Бойген. Шрам на лице Марии Лангталер. Мой отец. Камилла в моем бывшем доме. Мой лотерейный билет в каске. Я была близка к разгадке, но еще не могла дотянуться до нее руками.
Двадцать седьмого декабря я пошла в парикмахерскую, а потом к фотографу. Через три дня я забрала свои фотографии девять на тринадцать, сделанные в цвете. Я не рассматривала, как я выгляжу. Важно, что на них была изображена Рената Ульрих, одинокая женщина сорока восьми лет. Потом я достала свой листок со списком надежд и положила его на одну из фотографий. Они не совпадали по размеру, лист был больше. Последние строчки с записью «Разгадать Камиллу», рядом с которой стояли крест и прочерк, выглядывали из-под края фотографии. Я уже взяла в руки ножницы, чтобы отрезать эти строчки, но потом передумала, не стала этого делать.