Среди лихой пилотской братвы о генерале Дольникове ходили легенды. Рассказывали, будто Михаил Шолохов, услышав историю о необычной судьбе летчика, положил ее в основу своего рассказа о простом русском солдате Андрее Соколове. Неудивительно, что все мы, тогда молодые пилоты, мечтали слетать с генералом. И вот однажды мне повезло.
Стоит ли говорить, как я волновался, устраиваясь в кабине учебно-тренировочного истребителя, как старался тянуть машину в пилотажной зоне на виражах, как тщательно выписывал боевые развороты и петли. Генерал почти не вмешивался в мою работу, только иногда ронял коротко «рано» или «не перетягивай, спокойней». А когда я закончил последнюю фигуру, Дольников пошевелил ручкой управления и сказал:
— Пилотаж хороший. Теперь пикируем. Дай-ка я посмотрю тут одно поле. Наш аэродром стоял здесь когда-то. С него мы уходили в бой…
Позже мне довелось читать фронтовые записи Дольникова. На желтых от времени листках словно замерли мгновения жизни, из которых вырисовывалась трудная судьба этого человека.
Осень 1943-го. Наши войска готовились к прорыву обороны противника у реки Молочная. Прикрывая их с воздуха, летчики эскадрильи Николая Лавицкого делали в день по нескольку вылетов. Когда однажды — уже шестой раз в этот день! — готовились они идти на задание, комэск кроме привычных слов боевого приказа сказал:
— Ни одна фашистская бомба не должна упасть на наши войска. Драться до последнего. Если потребует обстановка — таранить! Враг не должен пройти…
Лавицкий уточнил состав группы:
— Со мной ведомым — Дольников. Слева — пара Сапьяна, справа — Кшиквы. По самолетам!
Вылетели в район Большого Токмака. На этом участке боевых действий немцы летали обычно большими группами, и первым их обнаружил Дольников. Доложив, он принялся было считать вражеские машины: десять… пятнадцать… двадцать…
Комэск Лавицкий передал всем короткую команду:
— Подготовить оружие… — и закрутил свой истребитель навстречу гитлеровцам.
«Пойдем в лобовую», — догадался Дольников. А через фонарь кабины уже отчетливо были видны «юнкерсы». Плотным самоуверенным строем шли немецкие штурмовики — «лаптежники», как их попросту окрестили наши пилоты.
«Значит, вот-вот появятся «мессершмитты», — успел подумать Дольников и тут же услышал:
— Рыгор, не прозевай «худых»! — Это комэск Лавицкий. В бою имя Григорий он произносил по-белорусски.
Пятьдесят шестой раз вылетал на боевое задание Григорий Дольников с того дня, как попал в 100-й истребительный авиаполк. Только за два месяца напряженных воздушных боев в небе Кубани летчики этого полка сбили 118 самолетов противника!
Рекордным был для Григория Дольникова август сорок третьего: в тридцати пяти боевых вылетах он провел шестнадцать воздушных боев, сбил три вражеских самолета. Несмотря на огромное напряжение, усталость, молодой пилот рвался в бой, и его брали охотно на самые трудные задания. И вот уже бои над Донбассом, Приазовьем.
…В лобовую на строй «юнкерсов» пошли всей шестеркой. Немецкие стрелки, не выдержав дерзкой атаки русских, открыли по нашим истребителям огонь с большой дистанции. Лавицкий нацелился на ведущего группы, Дольникову приказал:
— Бери ведомого! — И только передал команду, как от длинной и точной его очереди ведущий «юнкерс» вспыхнул и рухнул камнем.
Машина, по которой бил Дольников, мелькнув перед его кабиной крестами, ушла вниз глубоким переворотом. Досада охватила Дольникова, и он уже готов был ринуться за противником, но Лавицкий остановил его, нацелив на ведущего следующей группы. И посоветовал:
— Бей поближе!
А бой нарастал. Атака следовала за атакой. Небо переплелось огненным кружевом трасс. Загорелся второй самолет гитлеровцев, третий… Вот появились новые «мессершмитты», и тут в шлемофонах послышалось:
— Женьку подожгли…
— Прыгай, прыгай, Женя!
«Неужели убит?..» — Перед глазами Дольникова тревожно мелькнуло доброе лицо Евгения Денисова. Метров с двухсот Дольников выпустил по ведущему очередной гитлеровской группы точную очередь. Стрелок с «юнкерса» замолк. Дольников дал еще одну очередь — короткую, злую. «Юнкерс» задымил, но продолжал лететь.
— Добью, гад! — воскликнул Дольников, нажал на гашетку, но пушки ответили неожиданным молчанием. Для убедительности Дольников сделал перезарядку пушек — тишина. Времени на раздумье не оставалось. Бросив свою машину вслед гитлеровской, Григорий принял бесстрашное решение: «Таран!..»
Уже видно было уткнувшегося головой в прицел убитого вражеского стрелка, отсвечивающий на солнце, весь в заклепках, хвост «юнкерса», уже Григорий Дольников потянул на себя ручку управления машиной, чтобы рубануть стальным винтом по стабилизатору… Но самолет его вздрогнул всем корпусом, вздыбился как-то непривычно угрожающе и полетел к земле.
— Горишь! Горишь! — летело вдогонку в эфир.
«Голос Коли Лавицкого…» — успел подумать Григорий и услышать, как с КП благодарили за хорошую работу, просили продержаться немного. И тут для Григория Дольникова все смолкло.
Беспомощно крутился его самолет в штопоре, не слушаясь рулей. Загорелась кабина. Огонь уже лизал руки, лицо, задымился комбинезон. Тогда, отстегнув привязные ремни, Дольников сбросил дверцы кабины, пытаясь выбраться из нее, — тщетно: страшной силой летчика вдавливало в сиденье.
Трудно сказать, что произошло бы через несколько секунд этой борьбы — человека и машины, — по вытяжное кольцо парашюта неожиданно зацепилось за что-то, еще мгновение — и наполнившийся воздухом купол вырвал летчика из кабины.
Пролетели мимо два горящих самолета и взорвались внизу — «юнкерс» и свой. Проскочил совсем рядом «мессершмитт». «Но что это?..» — Дольников даже не поверил: «худой» развернулся и, на глазах увеличиваясь в размерах, понесся прямо на него. Затем от «мессершмитта» оторвалась огненная трасса и сверкнула над куполом парашюта.
Дольников энергично заработал стропами — парашют сжался, падение ускорилось, и вот под ногами спасительная земля. Удар!
Летчика накрыло белоснежным куполом, перед глазами мелкой рябью поплыли красно-желтые круги… Потом они исчезли, и совсем рядом послышалась чужая речь, грубые гортанные окрики. Немцы!.. Дольников не успел освободиться от парашюта, как на него навалились. Один из гитлеровцев рванул с гимнастерки летчика погоны. Дольников наотмашь ударил его. Немец упал. Тогда разъяренные гитлеровцы начали жестоко избивать летчика. Били методично, не торопясь, — прикладами, коваными ботинками…
Весь в кровоподтеках, Григорий уже терял сознание, когда подъехала машина и из нее вышел офицер.
— Фус капут, — сказал он, кивнув на ногу Дольникова.
Нога действительно была перебита, в ней глубоко засели осколки, но летчик, не желая быть склоненным перед врагом, превозмогая жесточайшую боль, поднялся.
— Больше-вик? — криво усмехнулся гитлеровец.
— Да, — ответил Дольников. При нем в потайном кармане гимнастерки лежала карточка кандидата в члены ВКП(б).
— Юда?
— Нет. Русский я…
Офицер кивнул автоматчикам на машину. Те втолкнули в нее теряющего последние силы Дольникова и куда-то повезли…
Случилось все это под Большим Токмаком тридцатого сентября сорок третьего года. Дольникова высадили на площади села, куда потянулись местные жители.
— Как же его избили, родимого… — сердобольно причитали женщины.
— Да когда же наши придут?..
Немец-охранник, открыв стрельбу, разогнал толпу.
Дольникова привели в гестапо на первый допрос.
Вокруг стола, уставленного бутылками, сидели эсэсовцы. У ног одного — огромная овчарка.
«Как фамилия?», «Какой полк?», «Где аэродром?», «Сколько самолетов?..» — обычные вопросы пленным летчикам.
Григорий назвался Соколовым. На остальные вопросы отказался отвечать. Тогда прямо на него, с пистолетом в одной руке и бутылкой водки в другой, покачиваясь, двинулся обер-шарфюрер — переводчик:
— Пей, руссиш! Может, разговоришься! — Волосатая рука немца, сжимая рюмку, замерла перед лицом Григория.
В ожидании представления пьяные фашисты, ухмыляясь, куражились:
— Болшевик! Продали Россию юдам!.. Теперь будешь немножко пить за наша победа.
Дольников потемневшим от захлестнувшей ненависти взглядом смотрел на глумящихся эсэсовцев. Каким-то подсознательным чувством ощутил, что вот сейчас он, русский солдат, должен дать отпор этим обнаглевшим фашистам, показать, что никогда не постичь им русский характер!
И Дольников выпрямился, едва не потеряв сознание от резкой боли в бедре. Но удержался.
— Русские пьют не так! — сказал он с вызовом, в упор глядя на пьяного обер-шарфюрера.
Переводчик, вернувшись к столу, взял граненый стакан, наполнил его до краев и протянул летчику вместе с куском хлеба.
— За победу! — произнес Григорий и выпил водку до дна. От хлеба отказался.
— О, карашо! Карашо, рус зольдат! Надо кушайт! — Гестаповец в белой рубашке бросил Григорию кусок курицы.
— Русские после первой не закусывают, — ответил он.
Тогда гитлеровец налил второй стакан. Пьяные голоса в избе притихли. Григорий снова выпил до дна и упрямо повторил:
— Русские не закусывают и после второй.
Гитлеровцы наперебой закричали:
— Пей, руски свиния…
Покалеченные в воздушном бою ноги едва держали Григория, невыносимо саднило тело, свинцом наливались веки. Собрав волю, он думал: «Только бы устоять, не упасть перед гадами на колени».
А немец наливал еще стакан:
— На, Иван. Перед смерть кушайт!..
Когда через силу, принуждая себя, Григорий сделал последний глоток, за спиной услышал тихий женский голос:
— Возьми, сынок… Если что — и умереть будет легче, закуси. И за что они только мучают тебя, изверги!
Григорий обернулся. В дверях избы стояла худенькая, по-деревенски повязанная платком старушка и протягивала ему блюдце, на котором лежало несколько огурцов и помидоров. Она уже направилась к Григорию, но здоровенный эсэсовец с маху ударил ее тяжелым сапогом в грудь.