Упало блюдце, покатились по полу помидоры и огурцы. С криком «Кого бьешь, гад!» Григорий кинулся было на гитлеровца, но и его сбили с ног. Снова заходили по израненному телу удары. Кажется, вся комната, весь мир заполнились чугунно-литыми ударами…
Пройдет много лет. Григорий Устинович Дольников получит однажды письмо от болгарского писателя Стаса Попова.
«Уважаемый Григорий Устинович!
Вас беспокоит болгарский писатель-шолоховед. Вот уже много лет я изучаю творчество Михаила Шолохова. Мною издано несколько книг на болгарском языке. Печатаюсь и в советских журналах. В связи с этим я много езжу по вашей стране. В одной из таких поездок, в вагоне поезда, следовавшего из Москвы на юг, я услышал, как трое ехавших в купе обсуждали кинофильм «Судьба человека». Один из них заявил, что он лично знает, кто является прототипом Андрея Соколова, что это летчик, теперь уже генерал, и рассказал Вашу судьбу. Я представился и попросил Ваш адрес.
Григорий Устинович! Мне удалось найти около десятка участников Великой Отечественной войны, чья судьба схожа с судьбой шолоховского Андрея Соколова. Расхождения незначительны. Учитывая Вашу занятость, я все же осмелюсь просить Вас ответить на следующие вопросы:
Как и где Вы познакомились с Шолоховым? Как удалось Вам бежать из плена? И наконец, мог ли в действительности Андрей Соколов, выпив три стакана, не закусывая, будучи полуголодным и отощавшим, вернуться в барак, не опьянев до беспамятства?..»
Григорий Устинович ответил болгарскому писателю на все его вопросы. Несколько позже в раздумьях о былом он заметит: «Думал ли я тогда о смерти? Конечно, думал. Пока жив, я готов был драться с врагом, лишь бы уцелеть, выжить, вернуться к своим, чтобы вновь бороться. Я не имел права умереть, не сделав еще что-то для Родины. Я верил: советские люди победят, они будут дышать полной грудью, работать, радоваться, любить, творить. Но не зависела ли в какой-то мере их судьба от того, как приму смерть я, двадцатилетий летчик-истребитель младший лейтенант Дольников?..»
Что же касается эпизода с шолоховским Соколовым, то на него генерал Дольников ответил просто:
— Могу подтвердить — ни Соколов, ни я в ту минуту не опьянели: мы пили под дулом автомата…
После гестапо Григорий Дольников очнулся в машине — куда-то везли. «Должно быть, на расстрел…» — решил про себя. Но вот въехали в большое село. Машина остановилась у какого-то здания — не то сарай, не то конюшня, — и Григория втолкнули туда.
Лежа лицом вниз, первые минуты он ничего не мог разобрать: мрак, напряженная тишина, спертый воздух. Потом до наго донеслись тревожные стоны и храп. «Значит, здесь люди…» — подумал Григорий и пополз в темноту.
— Не ползай тут! Бери правее, к стене, — сказал кто-то.
Упершись в стену, Григорий прилег. От ран и побоев тела своего почти не чувствовал — одна бесконечная боль… Неожиданно кто-то прикоснулся — рука мягкая, теплая.
— Ты летчик, я знаю. Я сразу поняла, как тебя приволокли сюда…
— Уйди, подлюга! — ответил Григорий злобно. О провокаторах, доносчиках, власовцах он слышал не раз.
— Тихо, тихо. Не шуми. Я — Наташа, разведчица, — снова прикоснулась к нему незнакомка. — Меня завтра расстреляют. А ты уйдешь. Немцы держат пленных летчиков отдельно. Если уйдешь, передай нашим: задание я выполнила…
Разведчица Наташа еще что-то говорила Григорию, а он, слабый от потери крови, проваливался в полузабытье и видел себя в далекой белорусской деревне Сахаровка бегущим по росному лугу наперегонки с деревенскими мальчишками… Ясно вспомнилось, даже запах почувствовал холодных осенних яблок, как с отцом убирал сад. Из кучи листьев подымался горьковатый дымок костра, ветром разносило его по саду, а когда среди дня из серых туч повалил снег с дождем и стало темно, они укрылись в сторожке. Развели огонь, озябшими красными руками выхватывали горячие картофелины из чугуна, стоявшего на столе, макали в соль. И запивали молоком, налитым в кружки… Все это давно так было, словно в другой жизни…
В детстве Григорий любил слушать рассказы отца о революционном Петрограде. Солдат, потом кочегар депо Путиловского завода, Устин Дольников встал в ряды революционных рабочих. В девятнадцатом году вернулся в Сахаровку, и крестьяне избрали его председателем сельсовета. В годы коллективизации кулаки дважды стреляли в Устина Дольникова, но не запугали. Позже он перешел работать лесником-объездчиком. Отправляясь в объезд, часто брал с собой сына. Тогда и полюбил Григорий тайные тропы, делянки, просеки отцовского лесничества. А еще больше запомнились долгие зимние вечера в сторожке отца, когда тот зажигал керосиновую лампу и начинал читать рассказы Джека Лондона. Прибавит свету и читает о том, как в суровом краю белого безмолвия, измученные голодом, ползли человек и волк. Затаив дыхание, слушал Гришутка, как человек бросил вызов смерти и победил…
Но вот через деревню Сахаровка прошел неукротимый тиф. Он унес сначала шестнадцатилетнюю сестру Григория, потом отца. И тогда Григорий понял, что на нем теперь ответственность за семью. Завернула мать в носовой платок шестьдесят восемь рублей, собрала маленький деревянный сундучок и благословила сына в дорогу. Оказался Григорий Дольников в Минске в школе фабрично-заводского обучения, выучился на слесаря-вагонщика и с четвертым — высшим! — разрядом явился на завод. Не было рабочему специалисту и шестнадцати лет, но приняли в коллективе уважительно. А вскоре Григорию доверили комсомольско-молодежную бригаду слесарей — назначили бригадиром. «Дадим, братцы, невиданные проценты!» — призвал он парней. Больше агитировать не потребовалось. Двойной месячный план, да еще на два дня раньше установленного срока, выполнили молодые стахановцы. Все были премированы, портреты бригады вывесили на Доске почета.
Словом, все у Григория Дольникова получалось как-то легко и радостно. Однажды, записавшись в осоавиахимовский аэроклуб, он пришел на летное поле и услышал:
— Контакт!
— Есть, контакт!
— От винта!
— Есть, от винта!..
Захватило дух от задорного рокота моторов. А когда взлетел в небо, понял — это на всю жизнь…
Да, все-то удавалось Григорию. И на заводе ценили молодого бригадира, и в аэроклубе заметили способного паренька. За отлично выполненные полеты к окончанию программы Дольникова наградили таким подарком, о котором год назад и мечтать было бы трудно. А подарили Григорию настоящую летную гимнастерку с голубыми петлицами, крыльями и пропеллером на рукавах! Вскоре Дольникову предложили остаться в аэроклубе инструктором. Однако смутило душу одно обстоятельство.
Как-то к ним на аэродром приземлились небольшие самолетики. Лобастые, стремительные, они прошли над полем ромашек боевыми тройками… А когда Григорий увиделся с пилотами, которые прилетели на истребителях, совсем разволновался. Эти отважные парни рассказали, как сражались с врагом в небе республиканской Испании, на Халхин-Голе. И запало в душу: «Стану истребителем…»
Рано ли, поздно, сбылась и эта мечта — доверили Григорию Дольникову боевую машину. Динамика, скорость, постоянная готовность сразиться с суровой стихией закаляли волю и характер летчика. Он бесстрашно летел на крыльях своей мечты навстречу неизведанному. Но разве мог представить Григорий, что на его долю, в его судьбе выпадут столь суровые, нечеловеческие испытания?
На рассвете разведчицу Наташу увели на расстрел.
Потом пришли за Григорием, втолкнули в черный лимузин и повезли куда-то. По дороге по надписям на столбах Дольников понял, что доставили его в Каховку. Здесь, в тюремной камере, куда поместили, были еще трое. Одного из них, летчика из братского 104-го полка, Григорий узнал сразу — старший лейтенант Крещук. Двое других, молча лежавшие на нарах, были тяжелораненые. Ночью один из них, так и не сказав ни слова, скончался.
В камере стоял сырой, удушливый запах, бегали крысы. Наутро Дольникова отвезли на летную площадку, погрузили на транспортный самолет, и вскоре он был на большом аэродроме.
На самолетных стоянках без маскировки — нагло и самоуверенно выстроились «мессершмитты», «фоккеры», «юнкерсы».
«Эх, поработать бы!.. — мелькнула у Григория мысль, и от нее, кажется, больнее всех ран защемило сердце. — Ну как могло со мной такое случиться! Где-то ведь идут в атаку боевые друзья — Бабак, Лавицкий, Глинка… Неужели всему конец?..»
Но вот от группы немецких летчиков, откровенно рассматривающих пленного русского, отделился один — в звании полковника, с множеством фашистских наград на груди. У немца была забинтована голова, на черной повязке висела поврежденная рука. Григорий понял: это тот враг, с ним сошлись в последнем бою…
Дольникова подвели к гитлеровскому летчику. Молча встретились глазами. В одних — ненависть, презрение, непокорность. В других — высокомерие, любопытство и разочарование. «Неужели этот молодой, тощий, черноволосый Иван в рваной гимнастерке сбил меня, аса люфтваффе?..»
На плохом русском языке немец произнес:
— Поздравляю. Немножко завидую. Для вас война конец…
Кровь ударила в голову Григория, и он дерзко ответил:
— Мы еще встретимся в небе Германии…
Немец снисходительно усмехнулся:
— А как наши «штукасы», Соколов?
— Хороши «штукасы», — ответил Григорий не задумываясь, — хорошо горят…
Лицо гитлеровца скривилось:
— Когда ви идешь атака — далеко видать. Русский не умел хитрить.
— Я передам нашим летчикам. Непременно. Учтем ваши замечания…
Раненый ас рыцарски пригласил Дольникова выпить с ним коньяка, но гестаповцы грубо, с окриками втолкнули Григория в свою машину.
И снова дорога в неизвестность: не то в тюрьму, не то в лагерь для военнопленных.
…Три ряда колючей проволоки. Большие черные ворота. Вот они тяжело, со скрежетом задвинулись за Дольниковым, и снова он в полутемном помещении, на цементном полу.
По углам, вдоль стен призрачными тенями — люди.
Вплотную окружают сурово всматривающиеся чужие лица. Дольников поднялся.