О ты, Родина! О широкие твои сени — придорожные березы, синеющие дали, ласковый привет безбрежных нив! Ты безмерная, к тебе на мощную грудь припадает усталый сын, ты обнимаешь руками многоверстными, поишь извечной силой.
На берегах реки приютились тесовые деревушки. В каждой из них люди со своей особенной жизнью. Но в каждой избе, под каждой крышей думали и говорили в те минуты только об одном — о беде, нависшей над матерью-Родиной, о войне.
Сдержанно, немногословно рассказывал Володя о своих летных успехах в письмах к родным:
«…Программу на УТ-2 я окончил, перешел на боевую машину. Летаем и в плохую погоду. Это полезно, хоть и не очень приятно. Вообще дела у меня неплохи. По всем предметам пока только отличные отметки. Скорей бы попасть на фронт. Только вот погода у нас все хуже и хуже, такой грязи, как здесь, я не видел нигде. Так что теперь на вокзал ходить не приходится. Раньше-то мы ходили на вокзал встречать московский поезд: искали знакомых…
Да, мама, как живет Артем? Попроси его написать мне.
Передавай привет всем родным. Что нового у вас?..»
Теплые и ласковые письма писала Ашхен сыновьям. Данге намеком не желая огорчить их, она почти всегда сообщала, что все в семье живы-здоровы, что Вано и Серго растут хорошо, что за старшего у братьев теперь Алеша. Правда, и этот втайне норовит удрать в летное училище, но какой еще из него, мальчишки, летчик!..
ЛЮБОВЬ
Приближался новый, тысяча девятьсот сорок второй год. Каким он будет, что принесет, Володя не загадывал. По субботам после бани курсантам летной школы устраивали танцы или кино. Все шли в клуб с песней, и вместе со всеми Володя бойко напевал:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица…
Особо лихо подхватывали молодые голоса озорной припев:
Прощай, Маруся дорогая,
Я не забуду твои ласки.
И может быть, в последний раз
Смотрю я в голубые глазки.
В один из таких свободных дней, аккуратно подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, Володя шел с увольнительной запиской в кармане в соседнюю деревушку, и по дороге его нагнали скрипучие крестьянские розвальни.
— Садись, солдатик, подвезу! — бойко окликнул кто-то.
Володя с разбегу кинулся в кучу душистого сена, решительно взял из рук возницы вожжи и закрутил ими над головой.
Из большого овчинного тулупа послышался строгий голос:
— Не загони в сугроб, служивый. Горяч больно!
Тут Володя рассмотрел румяную с мороза девушку: белой изморозью опушен платок вокруг лица, светлая, как лен, прядь волос. Он споткнулся о ее взгляд и на мгновение растерялся. Девушка снисходительно улыбнулась. Тогда Володе захотелось рассказать ей, что рысаками-то он и поноровистей управлял. Но слова куда-то пропали. Смущенный, он посмотрел на незнакомку в тулупе и только проговорил:
— А меня, между прочим, Володей зовут…
Весело бежали по укатанному снегу сани. Рождественский морозец щипал раскрасневшиеся щеки, уши. Всякий раз, когда молодые люди встречались взглядами, оба вдруг начинали беспричинно улыбаться.
Вскоре Володя уже знал, что девушку зовут Ниной, что учится она в десятом классе. В этом местечке поселилась с матерью совсем недавно — родной город взяли немцы. А отец ее на фронте. Вспомнив отца, Пика погрустнела.
— Не горюй, — стараясь как-то ободрить ее, сказал Володя, — наши войска уже наступают. Немцев от Москвы отбросили, теперь нашу армию не остановить никаким силам.
— А тебе не страшно летать? — спросила вдруг Нина.
— Не страшно, — ответил Володя и повторил вычитанное где-то: — «Инстинкт сохранения жизни, инстинкт страха бессилен, когда человек свято верует, когда инстинкту противостоит убежденность, а страху — мужество преодоления…»
За разговором незаметно доехали до поселка. Вдвоем быстро распрягли лошадь, задали ей сена, и девушка пригласила Володю к себе в избу.
В сенях, размотав платок, она сбросила большой, не по росту, тулуп. Володя подхватил его, повесил рядом с ним свою шинель, посмотрел, как они висят рядом.
— Что же ты стоишь? Проходи. — Мягко ступая по половицам разношенными валенками, Нина направилась к печи и набросала в тлеющие угольки картофелины.
Разговаривать с Ниной оказалось легко и просто. Володя вспомнил свои тренировки в манеже, увлеченно рассказывал Нине о своей Ласточке:
— Ты смотрела фильм «Степан Разин»? Мы с Ласточкой снимались в нем. Роль была, конечно, не самой главной. Проскочишь перед кинокамерой, выстрелишь холостым патроном куда попало — и гони дальше.
Володя вспоминал свои забавные приключения, и сам громко смеялся над ними.
— Представляешь, однажды в Большом театре готовился спектакль «Тихий Дон». Для полноты впечатления режиссер потребовал на сцену настоящих лошадей. И вот с Серегой Масловым двинулись мы в театр верхом на конях, гордые и торжественные, словно на коронации.
Володя подробно припоминал, как на сцене им приказали завести лошадей в раскрашенный тряпочный окоп, как вовсю старались там расшевелить животных, чтобы зрители не сомневались: лошади самые что ни на есть настоящие.
— Пока шел эпизод с дракой казаков у мельницы, моя Ласточка и гривой трясла, и головой во все стороны мотала. А когда сцена сменилась, артисты нас и наших лошадей закормили конфетами…
Нина слушала Володины рассказы, вместе с ним звонко смеялась, закидывая голову назад, и тогда в черных больших глазах ее отражались печные огоньки.
— А с кем ты за партой сидишь? — спросила вдруг она.
Володя на минуту замолчал. Потом улыбнулся неожиданному вопросу, шутливо ответил:
— Знаешь, меня пересадили недавно. Сейчас со мной рядом две пушки. А полгода назад, в девятом классе, сидел с Юркой Ильиным…
Нина заглянула в его грустные глаза, бесцеремонно провела пальцем по губам и подбородку:
— Ну что ты пригорюнился? Любишь печеную картошку? Я ужасно люблю!
Они сидели перед печкой, макали картошку в соль, и тишина окутывала их — словно весь мир вымер.
— А знаешь, — будто очнувшись, заговорил Володя. — Был у нас в школе преподаватель физкультуры — интересный человек, Тихон Николаевич Красовский. Любили мы его. В прошлом офицер. Когда он шел, то в одной его походке, казалось, слышался звон мечей да шпор всех военных кампаний. Как-то получалось, что любой урок Тихона Николаевича задевал много самых разных вопросов: то уводил в давние времена, то в будущее. Мы с Юркой Ильиным так однажды размечтались, что чуть было не собрались, шалопаи, бежать на какой-нибудь неизведанный остров…
От этих воспоминаний Володе становилось горько и приятно. За последнее время ему часто вспоминалось, приходили из детства всякие мелочи: и чайница из матового стекла с трогательным пейзажиком вокруг, и как мать открывала и сыпала туда с тихим шуршанием чай, и аромат этого чая…
Вспоминал он и мать, ее любовь к нему, всю жизнь ее. И себя самого — такого быстрого, подвижного. И с запоздалой болью думал о том, что бывал порой к матери невнимателен, часто рассеянно слушал ее рассказы о детстве, о каком-то давно прошедшем исчезнувшем времени.
Володя заговорил о младших братишках — Алеше, Вано, Серго, и Нина увидела, каким необыкновенно добрым стало у него при этом лицо, какой славной озарилось улыбкой.
Всего несколько часов назад встретились в затерянном на карте местечке два незнакомых молодых человека, но им казалось, что знают они друг друга уже давным-давно.
— Счастливый ты. Тебе есть о чем вспомнить. А я, кроме моря, ничего не видела и ни о чем не мечтала, — призналась Нина, когда Володя замолчал. — Часами могу любоваться морем, смотреть, как меняются его краски, лежать на песке и слушать, как плещутся волны. Солнце греет, ветер гуляет по спине. Пробежишь по берегу — тучи брызг из-под ног. Может, это и есть счастье?..
Вернувшись после увольнения в казарму, Володя долго не мог уснуть. Хотелось с кем-то поделиться неожиданным, захватившим все его существо чувством.
Он тихо спросил Ткаченко:
— Николай, спишь? — и, не дожидаясь ответа, стал рассказывать о том, с какой чудесной девушкой познакомился, как весело им было лететь вместе в санях по снежной дороге, какие у нее красивые глаза.
Ткаченко слушал Володю, потом неопределенно хмыкнул:
— Скажи, а раньше ты замечал какие-нибудь глаза?
Не сразу понял Володя вопрос товарища. Натянув поплотней солдатское одеяло, уже сквозь сон ответил:
— Конечно, замечал. С длинными и прямыми ресницами, без бровей, у Ласточки…
Они встретились в трудние дни. На протяжении тысяч километров вокруг них гуляла смерть. На земле безраздельно властвовали законы войны. А в маленьком, приютившемся за Волгой поселке рождалось светлое чувство — любовь.
В короткие часы свиданий в разговорах молодых людей войны будто и не было. «Расскажи о своем детстве, — просил Володя, — люблю слушать, как люди жизнь начинают». И, словно торопясь, чтобы кто-то не прервал, не нарушил ненароком этих быстрых часов свидания, Нина в который уже раз рассказывала о всяких подробностях и пустячках довоенной жизни.
Как-то Володя взял Нину под руку. Первый раз он вел девушку под руку и чувствовал себя неудобно, неловко, скованно. Наконец Нина сказала:
— Не вывихни мне руку. — И тогда оба рассмеялись, и сразу стало весело и свободно.
В доме, где Нина жила с матерью, кроме взрослых было еще четверо детишек из эвакуированных семей. Женщины до позднего вечера работали в колхозе, так что почти весь день Нина управлялась по хозяйству одна. Ребятишки ни на шаг не отходили от нее, слушали ее как старшую. Но стоило в доме появиться Володе, все свое внимание и привязанность они переносили на него. Завидят идущего по дороге паренька в неуклюже сшитой солдатской шинели, и начинается крик, беготня:
— Нинка, Нинка! Твой летчик!