— Ура-а! Дядя Володя идет!
Володе открывали уже как своему. Он входил в избу и предлагал устроить праздник. Ребятишки знали: сейчас летчик сбросит шинель, возьмет за руку Нину и они начнут таскать в сенях тупую пилу. Володя то и дело будет спрашивать: «Устала? Устала?..» А потом в избе запахнет распиленной березой, по-праздничному загудит самовар на столе.
Ребятишки усаживались рядком на лавке напротив Володи, затихали, пока он делил нехитрые свои гостинцы: галеты, белые квадратики сахара. Затем все шумно принимались за чай, наперебой упрашивали рассказать о полетах на истребителе.
— Ну, смотрите: вот глубокий вираж. Самолет ложится на крыло, мотор тянет машину вперед, ревет медведем, а летчика так вдавливает в сиденье, что в глазах темнеет.
Володя рассказывал увлеченно, жестикулируя руками, изображал пилотажные фигуры и строго, как инструктор, наставлял:
— Если курсант выполнил вираж правильно, машина сообщит ему об этом. Встряхнет, — значит, молодец, попал в свою же струю. Лучшего для пилота и желать не надо…
После такой «предполетной подготовки» в избе начинался отчаянный групповой пилотаж. Володя с Ниной от души смеялись, бегали вместе с ребятами по комнате. За крохотными окошками, отгородившими войну, было тепло и радостно.
Но однажды Володя пришел необычно рано, сильно встревоженный.
— Что случилось? — осторожно спросила Нина.
Он тяжело вздохнул. Не снимая шинели, перетянутой ремнем, сел на лавку, печальный, непривычно тихий. Односложно ответил:
— Не стало моего друга Тимы Фрунзе… — посидел молча и ушел, сгорбясь, переваливаясь с боку на бок в больших сапогах. И сразу в доме стало пусто, неуютно, как будто бы печка потухла.
О последнем бое Тимура Володя узнал от прилетевшего в школу знакомого летчика.
Это случилось девятнадцатого января. Прикрывая наступление наших наземных войск, полк майора Московца вел ожесточенные воздушные бои в районе Старой Руссы. В одном из боевых вылетов в паре со старшим лейтенантом Шутовым Тимур Фрунзе обнаружил большую группу самолетов противника. В неравной схватке сошлись два истребителя против тридцати восьми гитлеровских машин. В разгаре боя Тимур сбил «юнкерс», затем второй. Но силы были неравные. Фашистам удалось повредить самолет Шутова. Тогда, прикрывая командира, Тимур остался один против восьми вражеских «мессершмиттов».
Ночью вблизи от переднего края нашли убитого летчика. В кармане его сохранился залитый кровью комсомольский билет на имя Тимура Фрунзе.
А вскоре Володя получил еще одну тяжелую весть, теперь уже из дому, от Алеши. Братишка начинал с рассказа о своих зимних каникулах.
«Все время я провел во фронтовых условиях, — писал он. — Вместе с папой в Клину на четвертый день после освобождения города, в Малоярославце, в Боровске — на третий день, в Наро-Фоминске, во многих других населенных пунктах. Два раза видел бои, живых и мертвых немцев. Степка наш сейчас в ПВО Москвы, имеет много боевых вылетов, несколько штурмовок. Я считаю его уже настоящим летчиком. Ну, пока все…»
Письмо задержалось — Алеша отправил его не сразу и пришлось делать приписку.
«Знаешь, Степка в больнице, — осторожно, будто между прочим, сообщал он Володе. — Попал в аварию и вот лежит…»
Не хотел Алеша огорчать брата. Но, радуясь, что все обошлось все-таки благополучно, что Степан жив и врачи не запретят ему летать, с нескрываемой гордостью за него, по-мальчишески восторженно, подробно рассказывал в своем письме о происшествии.
«…Была ясная зимняя погода. Дул северный ветер. Ярко блестевшая на солнце машина Степана горела как факел. Не растерявшись, он не бросил машину, а повел ее на посадку. Огонь жег уже руки, лицо. Но земля была еще далеко. Степа мужественно спасал машину. Он посадил ее на полянке в лесу. Позже знающие люди говорили, что теоретически сесть здесь невозможно. Но машина была посажена прекрасно. Последний момент посадки Степа не помнит: от боли потерял сознание. Он обжег руки, лицо, поломал ногу. А спасли его деревенские ребята. Они довезли Степана на лыжах к дороге, а потом в санях лошадью — до полевого госпиталя. Сейчас рапы заживают, скоро будет ходить, потом опять летать. Он передает тебе привет…»
Инструктор Каюк понимал переживания Володи после известий о гибели друга и случившемся несчастье со Степаном, понимал и стремление как можно скорее попасть на фронт и поэтому с каждым днем все усложнял полетные задания, все придирчивей следил, чтобы у его ученика росли не только навыки пилотирования машиной, но и уверенность в своих силах. И Володя самозабвенно отдавался полетам.
Война шла уже седьмой месяц, но, казалось, только сейчас, когда Володя испытал горечь потери близких, осознал свой солдатский долг, когда к нему явилось светлое чувство любви, он по-настоящему почувствовал и понял это страшное слово — «война».
Это были трудные, переломные в его жизни дни, и именно в эти дни он подал в парторганизацию первой эскадрильи Качинской военной авиационной школы заявление:
«От курсанта Микояна В. А.
Прошу принять меня в кандидаты партии, так как, окончив школу, я желаю стать коммунистом и вместе с нашими боевыми летчиками громить фашистских оккупантов…»
Гудел за окном январский ветер. Патефон пел о Челите: «Звонко она хохочет… ай-яй-яй… нет, не ищи ты…» Но и пластинку никто не слушал, и самовар давно остыл. Казалось, все уже было сказано в тот последний вечер, но Володя медлил, оттягивал расставание с Ниной. Через несколько часов выпускнику Качи лейтенанту Владимиру Микояну предстояло отбыть в распоряжение инспекции Военно-воздушных сил.
— Ты так торопился стать летчиком, окончить школу — и вот, кажется, не рад этому. Стоишь такой грустный и молчишь. Скажи же что-нибудь на прощание…
Темные, как лесные озера, глаза Нины смотрели с тревогой и ожиданием. Володя виновато улыбнулся:
— Неуклюж я для ласковых слов. Хотелось сказать что-то очень серьезное и важное для нас обоих. Но лучше потом… После войны…
— Интересно, каким ты будешь после войны, если встретимся?.. — Нина теребила пуговицу на Володиной шинели, а он держал в своих руках ее маленькие ладони, чувствовал их тепло и внутренне никак не мог смириться с тем, что через минуту-другую должен уйти отсюда навсегда.
Когда Нина подняла голову, губы ее оказались возле губ Володи…
«ЕСТЬ УПОЕНИЕ В БОЮ…»
В инспекции ВВС, ознакомившись с характеристикой и летной книжкой, Володю определили в подчинение майора Морозова.
— Все инспекторы сейчас в разъездах, на фронтах. Давай-ка, лейтенант, изучай новый самолет. Морозов поможет. А там видно будет…
Широкоплечий, высокий, с орденом Ленина на груди, майор Борис Арсентьевич Морозов встретил Володю по-дружески приветливо. Сразу после знакомства подробно стал расспрашивать о Качинской школе, называя имена и фамилии знакомых летчиков.
— Я ведь там десять лет инструкторил. Можно сказать, «профессором круга» стал. А вот теперь и в баталии пришлось ходить. Да и других дел у нас немало.
Спокойный, неторопливый говор майора, открытый взгляд его серых глаз располагали к откровенной беседе. За несколько минут рассказав о себе почти все, Володя спросил:
— Вот у вас, Борис Арсентьевич, большой инструкторский опыт, вы уже и повоевали. А для чего, скажите, меня-то сюда послали? Кого мне здесь инспектировать? — И потом уже убежденно добавил: — Мое место только на передовой!
Морозов усмехнулся, похлопав Володю по плечу:
— Да ты не горячись, лейтенант. Всему свое время. Вот вылетишь на «яке», подерешься с Женькой Антоновым — он на «мессере» бой дает, будь здоров! Ну, глядишь, тогда отпросимся и в боевой полк. У брата-то своего был? Степан на нашем аэродроме.
— Знаю. Еще не успел. Я только что из Красного Кута, — буркнул Володя.
— Что же ты мне голову-то морочишь? Дуй, устраивайся, родных навести, знакомых. Денька через два-три примемся за новый самолет.
Хмуро сбежались к переносице темные густые брови лейтенанта.
— Благодарю вас, товарищ майор, — сказал глухо, с обидой в голосе. — Я постараюсь сделать так, как вы советуете. Только прошу: летать приступим завтра же. Если это, конечно, возможно.
Взгляд майора встретился с Володиным. «Интересный парень, — подумал про себя. — Что за пилотяга, неизвестно, но настойчивости ему, кажется, не занимать…»
— Летать так летать! Жду на аэродроме в восемь утра. — Морозов энергично поднялся и крепко пожал Володе руку.
Проводив взглядом удаляющуюся по коридору невысокую, по-спортивному ладную фигуру Володи, Морозов, довольный, ухмыльнулся. Чем-то сразу понравился майору этот новый молодой летчик инспекции.
Волнующей была для Володи встреча с родным городом после разлуки. В новехонькой форме с двумя кубарями на петлицах шел по Москве лейтенант, и была безотчетная радость в узнавании им знакомых улиц, книжных магазинов, бронзового Пушкина на Тверском, родной школы.
Вроде бы ничего не изменилось с того августовского дня, когда он уехал из Москвы. По-прежнему выдерживался комендантский час, так же строго соблюдалось всюду вечернее затемнение. Но торчащие из форточек трубы печек-времянок, сдвинутые к стенам домов рельсовые ежи ясно говорили, что дни смертельной опасности и тревог столицы остались позади. Это чувствовалось и по особой уверенности по-военному подтянутых москвичей.
Как-то, возвращаясь после полетов с Центрального аэродрома, Володя услышал знакомый голос:
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
— Надюшка! Ну, встреча!..
— Здравствуй, Володенька. Еле узнала. Ты так возмужал…
Встреча с одноклассницей настолько обрадовала Володю, что он не замечал ни идущих навстречу военных, ни обращавших на них внимания прохожих. Почему-то вспомнилось, как однажды в классе он дернул Надю за косу. Коса оказалась такая мягкая, пушистая, что Володя осторожно выпустил ее и больше не трогал.
— А помнишь, как мы удирали с уроков кататься по Садовому кольцу? — припомнила девушка.