Однажды случилось, что летчик так и взлетел со своим техником на стабилизаторе. Вокруг машины начал складываться непристойный фольклор. Кто-то сочинил даже стихи:
Англия России
Подарила самолет —
Настоящая корова
И ужасно тихий ход.
«Харрикейны», однако, поступали. И вот как-то майор Морозов пришел на аэродром и, таинственно улыбаясь, сообщил летчикам:
— Должен вас обрадовать, джентльмены: предстоит веселая работенка — перегнать вот эти английские «сувенирчики» на фронт. Но джентльмены ли вы?.. — Морозов захохотал.
Считая, что, в принципе, летать можно хоть на метле, Володя согласился и, освоив новую машину, принялся за перегонку «харрикейнов» на фронт.
Пришла весна. Как-то нежданно белой нивянкой осыпало землю, и нежный, застенчивый запах полевых цветов все настойчивей стал забивать на аэродроме бензинный чад. В середине мая, узнав, что под Москву на переформирование прибыл истребительный полк, Володя обратился к Морозову с просьбой о переводе его из инспекции.
— «Давно усталый раб, задумал он побег», — процитировал майор, но поговорить об этом с начальством все-таки обещал. — Закончи только перегонку, Володенька. А там посмотрим. Пойми правильно положение командования: тебе даже восемнадцати годков нет…
Володя понимал. Понимал, что и перегонка — дело для фронта нужное, поэтому задания выполнял безропотно, с тем самоотверженным молчаливым терпением, какое подобает настоящему солдату. Тщательно проверив на земле работу мотора, он, не торопясь, выруливал на взлетную полосу, выводил полностью обороты винта, взлетал и шел к обозначенному на карте аэродрому.
Как-то уже на подходе к району посадки по маршруту заметно стала ухудшаться погода. Солнце исчезло, словно кто выключил освещение. К самолету потянулись набухшие влагой тучи. Они летели стремглав — друг за другом. Казалось, их специально расставили, как бы обозначая небесные дороги. Но скоро все небо заволокло одно черное облако. Разбиваясь о козырек кабины мириадами дождевых капель, оно поглотило машину. В кабине стало темно. Минуту-другую Володя управлял по приборам, но вот самолет издал странный музыкальный звук, почти стон, — и наступила тишина. Это отказал мотор. Следя за снижением машины по одним циферблатам, Володя проверил рули управления — все было в порядке. По времени полета где-то совсем рядом на курсе лежал аэродром, а запаса высоты оставалось все меньше и меньше.
Облака оборвались так же неожиданно, как и налетели. Ветер растрепал в клочья нижнюю кромку, и вот будто на переводной, только что проявленной картинке выглянул город.
— Аэродром! — крикнул Володя так радостно, как, наверное, не кричали Магеллану матросы, увидев на горизонте скалистые горы. По посадочному курсу сверкнул луч прожектора. Его ждали.
— Еще немного… Еще… — повторял летчик и, кренами удерживая машину от сваливания на крыло, ловил перед собой посадочную полосу.
Гулко стучало сердце. Вот промелькнули окраинные городские постройки, овраг, и наконец машина спустилась на землю…
Случай этот произошел двадцать пятого мая, а через два дня летчику-инспектору Микояну Владимиру за умелые и хладнокровные действия при перегонке боевой техники авиационное командование присвоило очередное воинское звание — старший лейтенант.
Тепло поздравили Володю товарищи и близкие. От души радовался за молодого летчика Морозов.
— Обмыть бы старшого, — откровенно намекнул он, но Володя не сразу понял, о чем говорил майор.
— Эх ты-ы, пилотяга! Летаешь, как змей воздушный, а что победы отмечать положено, не усвоил?
Володя засмеялся:
— Борис Арсентьевич, а среднеарифметическое можно?
— Это еще как?
— Ну, к примеру, пойдем по случаю торжества в театр.
— Ясно, — не дав договорить, оборвал Морозов и пошутил: — Ты в партер, а мы в буфет. Арифметика подходящая!..
Вечером того же дня майор стоял в фойе Большого зала консерватории. Чуть в стороне от него кто-то популярно объяснял, как следовало понимать произведения Бетховена: «Музыка композитора помогает людям сохранять душевную стойкость, верность лучшим заветам, мечтам в борьбе за свободу и справедливость… А могучий поток образов, смена трагических и светлых звучаний…»
Прислушиваясь к словам лектора, Морозов усмехнулся: «Вот дает!.. Светлые звучания, поток образов. Этак заговорит — и музыка не нужна будет». Но тут майор заметил у входа в театр Володю. Он шел не один. В подтянутом, спортивного склада мужчине летчик сразу узнал известного авиационного конструктора Артема Ивановича Микояна — они были знакомы по общей работе. А вот женщину видел впервые. Она подошла к нему вместе с Володей и просто представилась:
— Ашхен Лазаревна, — и добавила с улыбкой: — А на вас я уже смогу написать подробную летную характеристику — по рассказам сына.
Мощные звуки бетховенского марша заполнили зал. Широко открыв глаза, Володя слушал музыку, не замечая настороженных взглядов матери. Искоса поглядывая на сына и словно боясь, что кто-то подслушает ее тайные материнские думы, она шепотом спросила:
— Скажите, Борис Арсентьевич, правду: Володя хорошо летает?.. А на фронт? Он ведь еще не готов для фронта?..
— Что вы, Ашхен Лазаревна, Володька — летчик от бога! Опыта, правда, у него маловато. Но для нас это дело наживное…
Та искренность, с которой Морозов говорил, действовала успокаивающе, отвлекая от беспокойных мыслей. Мать качала головой — похоже, соглашалась с майором, и лишь темные глаза ее выдавали тревогу.
НЕТЕРПЕНИЕ СЕРДЦА
Из-под Сталинграда для пополнения новыми самолетами и летным составом прибыл на подмосковный аэродром 434-й истребительный авиационный полк. В состав полка вошли опытные воздушные бойцы И. Стародуб, С. Долгушин, А. Якимов, И. Марикуца, И. Кузнецов, В. Гаранин, В. Абросимов, С. Команденко, братья Тарам. Туда же получили назначение братья Микоян — Володя и Степан.
В полку радушно встретили новое пополнение пилотов.
— Братья Тарам есть, теперь двое Микоянов прибавилось, а там, глядишь, к нам и целыми семьями повалят, — шутили летчики.
Володя сразу подружился с Александром Котовым и Николаем Парфеновым. Котов питал страсть к моторам, таящим скорость, движение, мощь, и в воздухе он испытывал какое-то дикое веселье, пренебрежение к опасности. Парфенова же влекли к себе силы, питающие жизнь. Он любил облака, дождь, солнце. В нем текла крестьянская кровь, ему вкусны были запахи деревенские и утренние дымки над избами, туман осенний над ложбинами и яблоки хрусткие. А в полку пилотов ценили за их самозабвенную храбрость в бою и неукротимо веселый прав, который так нужен людям в трудную минуту.
— Коля, рвани «Чубчик кучерявый»! — просил Котов.
И, не заставляя себя ждать, Парфенов брал гитару, осторожно, прислушиваясь, пробовал потихонечку одну струну, другую, потом неожиданно, как-то разом, всеми пальцами ударял по струнам и, запрокинув голову, озорно, задорно начинал приговаривать:
— Саша, иди… ну, выходи, Саша. Ты же слышишь — плачет гитара. Ну, вот же… Пошел… Хор-ро-шо пошел…
Котова можно было не просить. Так же, как и Парфенова. Если он задерживался с выходом в круг, то это был придуманный им его собственный тактический маневр. А если и отказывался плясать, если и тянул время, то лишь для того, чтобы настроить собравшихся на нужную ему волну. Пилоты хорошо понимали небольшую эту хитрость и все-таки каждый раз уговаривали:
— Ну, Котик, давай, давай…
И Саша выходил в круг. Выходил плавно, широко рас пластав руки, словно закладывая глубокий вираж, и нервно, нетерпеливо пошевеливал пальцами, вроде бы подгоняя гитариста: мол, упросили — так давай же, рви струны! Однако Николай не спешил: он играл, будто любовался хитрыми своими переборами, и лишь постепенно набирал такой темп, что казалось, Котов вот-вот не выдержит. Но Саша не сдавался. Он вихрем летел по кругу, бил ладонями над головой, по голенищам сапог, по земле. Звенели медали, тяжело вздымалась грудь под гимнастеркой, и в безудержном порыве молодецкой удали искрились шальные глаза. Друзья восторженно хлопали ему.
Саше Котову было двадцать три года, когда под Тернополем, в первый же день войны, он принял воздушный бой. Не раз с тех пор летчик попадал в сложные ситуации: горел в самолете, вынужденно садился на минное поле, падал с продырявленным парашютом, и все-таки всегда возвращался на свой аэродром и снова шел в бой. Пробуждалась в истребителе Котове та святая ярость, без которой невозможно смести с лица земли все, что стоит на пути к победе. О его бесстрашных атаках в полку уже ходили легенды, впрочем, не очень далекие от истины.
Рассказывали, например, что, увлеченный боем, в лобовые атаки Котов ходил нередко в перевернутом полете. При виде летящего вниз головой пилота обескураженный противник терялся. Две машины сближались на огромных скоростях, и вдруг летчик переворачивался и с вызовом открывал огонь — было отчего растеряться!
— Саша, ну расскажи, как ты это делаешь? Ведь фриц горкой из-под носа уйдет, — приставал с расспросами Володя.
Котов рассудительно, не торопясь, пояснял:
— С точки зрения старого капитана толстовского «Набега», я веду себя не храбро, по его мнению, храбр лишь тот, кто всегда делает то, что нужно. Принципиально я согласен с капитаном, но непосредственно мне храбрость нарядная много симпатичнее храбрости рассудительной, дельной…
— Это почему же?
— Почему — сказать трудно, но, вероятно, потому, что в плоскости храбрости нарядной человеку не за что спрятаться, если он струсит, а в плоскости храбрости дельной можно всегда спрятаться за нецелесообразность храбрости в этом деле.
— Ну силен! — не выдержал Парфенов.
И Володя смеялся: поди разбери, где тут шутка, а где правда, и все крепче привязывался к этим отчаянным, жизнерадостным парням. Да и летчики понемногу узнавали Володю и Степана. Не было такой черной работы, от которой бы братья отлынивали или не доводили до конца.