«Как же случилось такое?..» — спрашивала себя Анна Егорова, и невольно припоминалась ей тогда книга, которая вышла накануне страшных событий, — «Первый удар. Повесть о будущей войне…» Это ее она дарила выпускникам спецнабора, сама читала ребятам о том, как Красная Армия перейдет границу, едва враг посмеет тронуть нашу страну: «Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны. И первыми среди них будут советские летчики!»
К исходу первого дня войны, если верить автору повести, за тысячу километров от нашей границы синим пламенем заполыхают от удара 720 скоростных дальних бомбардировщиков склады «Фарбениндустри», заводы взрывчатых веществ, а заодно будет перебито 55 процентов «мессершмиттов», 45 процентов «Арадо-Удет», 96,5 процента бомбардировщиков «Хеншель». В ведении планового хозяйства войны будет учтено все — даже эти пять десятых процента. Ну а на каком подъеме написан финал повести! Немецкие рабочие авиазавода «Дорнье» стоят и ждут, когда наконец на их головы упадут лучшие в мире советские бомбы. В ожидании этой трогательной минуты они с подъемом исполняют «Интернационал»…
— Эх!.. — с горечью только и вырвалось у Анны от воспоминаний о той книжке, и уже в который раз она направилась в военкомат.
Встревоженные парни и девчата, как и несколько дней назад, толпились у входа в кабинет военкома. Все были озабочены и говорили об одном: как попасть на фронт. Розовощекий парнишка, стоявший впереди Анны, не сомневался, что его-то возьмут.
— У меня меткий глаз — снайпером буду проситься. «Ворошиловским стрелком» я еще в школе стал, — с гордостью сообщил он статной девушке, своей соседке по очереди, и снисходительно заметил: — Ну, а тебя, пожалуй, в тылу оставят. Куда вас, девчонок, всех-то пристроить?..
Так оно и получилось. Военком Анну даже и слушать не стал:
— Сам прошусь на фронт. Четыре рапорта подавал — не пускают. Ты, Егорова, кажется, инструктор аэроклуба? Вот и готовь летчиков для фронта — дело тоже нужное! — отчеканил и тут же забыл о ней.
В марте месяце, перед самыми жаворонками, к Анне подошел как-то парторг эскадрильи Иркутский и издалека повел такую речь:
— Мы с вами, товарищ Егорова, земляки. Я ведь родом тоже из-под Торжка.
«К чему бы это?..» — молча глянула Анна на Иркутского, но в его глазах прочесть ничего не смогла.
— Как дела на родине, письма-то получаете? — продолжал парторг. Анна ответила, что недавно было одно письмо от матери и одно от подруги по Метрострою, на что Иркутский заметил: — А я вот от своей матери давно ничего не имею. Как-то они там?..
Парторг Иркутский в эскадрилье связи был неосвобожденный, работал штурманом, и все считали, что он страшно везучий. Раз он заметил в одном селе мечущихся по дворам людей с охапками сена. Предложил пилоту приземлиться, и выяснилось, что встретили они именно тот отряд кавалеристов, который и разыскивали. А как-то с пилотом Касаткиным сели на минное поле и — хоть бы хны! — остались целехоньки. Особенно же Иркутский отличался в розыске частей, попадавших в окружение.
«Но что же тут-то вынюхивает да крутит?..» — с неприязнью подумала Анна и прямо спросила:
— Вы что хотели, Иван Иосифович? К чему эта дипломатия?
Иркутский улыбнулся и пояснил свой заход издалека:
— Егорова, мне наш комсорг сказал, что тебя комсомольцы рекомендуют в партию. Вторую рекомендацию дает наш комиссар, а я вот тоже готов поручиться за тебя. Человек ты наш, честный, искренний перед партией. Пиши заявление…
Анна побледнела.
— Что с тобой? Тебе плохо? На тебе лица нет, — заметил Иркутский, но она тут же нашлась, поблагодарила парторга за доверие, сказала, что постарается оправдать его и побежала к самолету.
«Честный… искренний…» — с каждым шагом отдавались в ушах слова парторга, и ноги Анны переступали все тяжелей и тяжелей. Наконец она остановилась. Переведя дыхание, раскрыла полетную карту, но, ничего в эту минуту не понимая, ничего не видя, нервно захлопнула ее и в который раз принялась проигрывать свой, одной только ей известный вариант биографической анкеты.
«Итак, родилась, крестилась… Потом школа, рабфак, Метрострой…» Анна задумалась — с кем бы посоветоваться: «Говорить правду или молчать?..» Никто ведь в эскадрилье не знал, что она из семьи врага народа, что брат ее арестован, а сама она вот уже четыре года скрывает от всех это черное пятно…
Как забыть тот день в Ульяновской школе летчиков Осоавиахима, в которую она, Анна Егорова, была зачислена единственной из девчат. Сколько тогда было радости! И все-то ей нравилось в той школе, все-то ее любили, все у нее получалось не хуже, чем у парней. Но беда, как счастье, приходит вдруг. И вот однажды Анну вызвали в кабинет начальника школы.
— Егорова, у вас есть брат? — спросили, не ответив на приветствие, и все, кто совсем недавно поздравлял с зачислением в школу, посмотрели на нее государственно строго.
— У меня пятеро братьев, — ответила Анна, еще не догадываясь, почему так посуровели лица членов мандатной комиссии.
— Не юлите! Отвечайте как перед законом!
— Егоров Василий Александрович — кто он?.. — с разных сторон посыпались на нее вопросы, и Анна растерялась в тревоге за брата, заволновалась.
— Вася у нас рабочий… Он депутат Моссовета…
— Врешь, Егорова! Твой брат — враг народа! И ты скрыла это, хитростью пролезла в летную школу!..
Анна хотела рассказать, что никто в семье Егоровых не был и не мог быть врагом народа. Отец мерз в окопах империалистической войны, с винтовкой защищал Советскую власть в гражданскую. Старший ее брат, Василий, шестнадцатилетним мальчишкой вместе с отрядом питерских красногвардейцев пошел бить кадетов и был ранен. Кто же враг народа? Да разве сами они, Егоровы, не народ?..
Но слушать Анну не стали. Ее исключили из летной школы в тот же день.
Оставшись без копейки, она устроилась работать в трудовую колонию НКВД для малолетних правонарушителей. А спустя год отправилась к брату Алексею. Ехать предстояло через Москву. Город, когда-то любимый, с его улицами, площадями, витринами, звоном трамваев, казался ей теперь нереальным, неестественным. Все куда-то бежали, суетились. Черные репродукторы на столбах несли слова знакомых песен об огромной стране, которая просыпается с рассветом, о бронепоезде, который стоит на запасном пути. Но Анна словно не слышала этих бодрящих звуков, заливающих улицы: казалось, все происходит в тяжелом страшном сне… Задыхаясь от быстрой ходьбы, она влилась в толпу городского вокзала, подсчитала последние деньги и, наугад выбрав по железнодорожной схеме город, до какого хватило бы их доехать, взяла в кассе билет. Это оказалось как раз до Смоленска, где, Анна знала, был аэроклуб.
И вот Смоленск. С вокзала она решила идти прямо к первому секретарю обкома комсомола. В кабинете секретаря на ходу от двери до стола хотела было начать продуманную речь, но, кроме слов: «Мне нужна работа и жилье», сказать ничего не смогла. Секретарь обкома усадил Анну на диван, успокоил, потом долго куда-то звонил, о чем-то договаривался. После обеда, увидев ее пустой кошелек, одолжил двадцать пять рублей.
— До первой получки, Анна! — заключил весело и дал ей направление на льнокомбинат: — Я обо всем договорился. Работай спокойно. А как устроишься — зайдешь и расскажешь…
На Смоленском льнокомбинате Анну Егорову приняли счетоводом по расчету прядильщиц. Вскоре зачислили и в тренировочную группу аэроклуба. Летала Анна бесстрашно, уверенно, так что снова единственную «женскую» путевку — теперь уже на учебу в Херсонскую авиашколу — вручили ей.
Умолчала Анна Егорова о «темных пятнах» своей биографии: ничего не сказала о брате Василии, об отчислении из Ульяновской школы пилотов — и, слава богу, пронесло. Определили ее, правда, только на штурманское отделение, но она была несказанно рада и этому, о чем сразу же телеграфировала матери.
Степанида Васильевна благословила дочку.
«Родная моя, — писала она уже в Херсон, — я получила твою телеграмму. Рада за тебя. Но еще больше бы я радовалась тому, если бы ты не стремилась в небо. Неужели мало хороших профессий на земле? Вот твоя подружка Настя Рассказова окончила ветеринарный техникум, живет дома, лечит домашний скот в колхозе, и никаких нет тревог у ее матери. А вы у меня все какие-то неспокойные, чего-то все добиваетесь и куда-то стремитесь.
Восемь человек вас, детей, у меня, и за всех я в тревоге. Все разлетелись мои птенцы. Вот и последнего, Костю, проводила в армию. Дала ему наказ служить верно и честно, но, когда поезд с ним стал скрываться за поворотом, упала на платформе без сознания. И что это уж со мной такое приключилось — ума не приложу…»
Ничего-то не написала Степанида Васильевна о том, как добивалась приема у прокурора по надзору за органами ОГПУ. В тюремных очередях женщины рассказывали ей, что надо делать, чтобы прокурор выслушал, куда обращаться и что писать — как устроить все, чтобы сына ее, Василия, выпустили на волю. Но кто-то сказал матери другое: мол, лес рубят — щепки летят. Нет! Не могла она согласиться с тем, чтобы ради той хорошей жизни, за которую люди стали, можно было бы терзать живого человека. И возносила Степанида молитвы богу, молила, чтобы дух добра и милосердия смягчил сердца тех, кто решает судьбу ее сына…
А письмо Аннушке в Херсон закончила такими словами: «Учись, дочушка, старайся. Что же теперь делать, раз уж полюбила свою авиацию и она тебе дается. Вы, мои дети, счастливы — счастлива и я. Вы в горе — горюю и я, ваша мать…»
К партийному собранию эскадрильи Анна Егорова готовилась в свободные между вылетами часы. Вместе с ней готовились еще несколько пилотов, среди которых был Наум Сборщиков. С ним Анна занималась в одном классном отделении Ульяновской авиашколы, и он, конечно, хорошо знал, за что исключили Егорову из школы четыре года назад. По натуре замкнутый, тихий, Наум встретил Анну на фронте как давнего друга. Прошло несколько месяцев совместной боевой работы, но он ни словом не обронился, ни разу не намекнул ей об истории с братом. И все-таки Анну тревожило: а вдруг кто-то донес… Такое ведь бывало…