— Под огнем таскает раненых с поля боя — санинструктор, часами в любую погоду выслеживает из укрытия врага — снайпер. А кто плавит металл? Кто выращивает хлеб, а заодно и растит детей — безотцовщину, получая похоронки на мужа, отца, брата, сына?.. Да скажите, где сейчас легко, товарищ батальонный комиссар?! И время ли делить да искать разницу в делах: это — мужчинам, а то — бабам?..
Комиссар, слушая Анну, достал из кармана какие-то таблетки, проглотил их и, усмехнувшись, замахал руками:
— Ну, хватит, хватит. Вот так точно рассуждает моя дочь. Где-то сейчас под Сталинградом… А была врачом в тыловом госпитале. У вас-то в тылу кто остался?
— Мама.
— А остальные? Семья-то большая?
«Началось…» — тяжело вздохнула Анна, глаза ее вмиг потухли, и поникшим голосом она ответила:
— У мамы когда-то было четырнадцать детей. Все, кто остался из них жив, сейчас на войне…
И тут впервые Анне пришла в голову дерзкая мысль: «Да, она не лукавит перед этим комиссаром! На войне действительно все дети Степаниды. В том числе и Василий… если жив. Анна не сомневалась: где бы ни был сейчас ее брат, что бы ни выполнял, — все будет сделано им на совесть. А разве это не вклад в грядущую победу?..»
— Егоровы, — уже тверже и уверенней повторила Анна, — все на войне!
Батальонный комиссар отложил папку с ее личным делом в сторону и протянул руку:
— Что ж, Егорова, благословляю…
Полк только что получил с завода новые боевые машины, и новичков штурмовой работы вводили в строй на запыленном и доступном всем ветрам аэродроме, что приютился на берегу Каспийского моря. Анну на учебно-тренировочном самолете с двойным управлением вывозил штурман полка капитан Карев. Горбоносый, с насмешливыми глазами, он был отличен от всех. На его тщательно отутюженной гимнастерке всегда сверкал белоснежный воротничок, хромовые сапоги были начищены до блеска, а о брюках галифе с необъятными пузырями в стороны в полку давно складывался непристойный фольклор. Возвращаясь после боя, Карев стряхивал с себя щеткой пыль — ее и в воздухе хватало, — непременно чистил сапоги и только тогда считал, что боевой вылет полностью завершен. На аэродроме знали эту своеобразную точку зрения капитана Карева. «Во время боя, — частенько повторял он, — когда нахожусь кверху задницей, не люблю дышать пылью со своей обуви…»
Словом, учитель Анне достался не с бору да с сосенки, и, прежде чем начать вывозные полеты, он предложил ей запомнить несколько заповедей старого штурмовика.
— Первая заповедь, — Карев накренил свою фуражку набок — положение «а ля черт побери!» — и назидательно, словно это был урок русского языка, продиктовал: — «Идешь на посадку — язык положи на стабилизатор». Понятно?
Анна смутилась.
— Не очень, товарищ капитан. Для чего такое? Это ведь и язык какой надо иметь!..
Карев нахлобучил фуражку на свой огромный нос, что означало недовольство, неудовлетворение ответом ученика и деловито пояснил:
— Это, голубушка, означает следующее: в воздухе прежде всего осмотрительность и еще раз осмотрительность! Или, как сказал поэт: «Враг хитер, у него звериная злоба». Значит что?.. Совершенно правильно: «Смотри в оба!..»
После первой такой дидактической беседы со штурманом полка Анна загрустила.
— Странный какой-то, — призналась Вахрамову. — Я ведь, Валя, тоже инструктором была. Славу богу, сорок два человека обучила летать. И без всяких там заповедей…
— Да ты не огорчайся, — успокоил Вахрамов. — Летчик он, говорят, бесстрашный…
«Бесстрашный-то бесстрашный, — рассуждала потом Анна, — смелость, бесстрашие среди пилотов предполагается как само собой разумеющееся, как профессиональная черта, как музыкальный слух у оперного певца…» Но вот то, что уже на следующий день ей продемонстрировал капитан Карев, по мнению Анны, граничило с мальчишеской бесшабашностью, какой-то отчаянностью этого человека.
— Представляешь, — рассказывала она потом Вахрамову, — взлетели мы на спарке. Скорость, мощь машины, конечно, сразу почувствовала — не наша тарахтелочка. Понятно, волнуюсь — как бы не сплоховать. Слежу и за показаниями приборов, и за обстановкой в воздухе, звуки все слышу — как мотор работает, какие команды с земли передают. И тут вдруг пробивается и долетает до меня удивительный художественный свист! Ну, думаю, хорошо начинаешь, летчик-штурмовик Аня Егорова, — галлюцинации с первого же полета. Потом все отчетливей, все ясней улавливаю опереточные мелодии из соседней кабины — и тогда все стало на место. Карев!.. По особой методе работает отец-командир. Поет песни — и ни слова. Так я выполнила один полет, приземлилась. А он взмахнул рукой, мол, давай еще. Я снова взлетела, снова выполнила полет по кругу. Когда же зарулила машину после посадки и подошла получать у штурмана инструкторские замечания, он посмотрел на меня и удивленно спрашивает: «Голубушка, вы не из пансиона благородных девиц?» Я еще больше растерялась, говорю, что сейчас постараюсь слетать лучше, только, мол, укажите на мои ошибки прямо в полете. Вот тут, Валя, ты бы посмотрел на инструктора Карева! Глаза сверкают, как у охотника за скальпами, нос еще больше сгорбатился!..
— Ну, полно, полно, — засмеялся Вахрамов, — ты хоть раз охотника за скальпами у себя в Торжке видела?
— Видеть — не видела, а представить могу. Слушай дальше, не перебивай давай…
Анна и Валентин Вахрамов попали в одну эскадрилью. Внешне грубоватый, по натуре Валентин был человек деликатный, по-девически застенчивый и очень добрый. Это подлец до поры до времени может скрываться под маской порядочности, фарисей и лицемер таким бойцом да радетелем за чужое счастье прикинется — имей только соответствующее выражение лица да сгущенность голосовых связок, — ведь и поверишь. А доброту, истинное благородство души человеческой чем другим разве заменишь, закамуфлируешь?..
Анна быстро подружилась с Валентином, и через несколько дней знала о нем все. Почти все. И то, что он родом из Сибири, где остались его мама и сестра, и то, что любит музыку и пишет стихи, читать которые никому не решается. Ей, правда, обещал почитать как-нибудь на досуге, но пока какой досуг! Боевая машина, утыканная пушками да пулеметами, не случайно прозванная немцами «черная смерть», ждет их во поле-полюшке аэродромном. Как-то ведь еще одолеть ее надо…
— Ну так вот, — подробно, обстоятельно Анна продолжала рассказ о своих полетах с инструктором на этой машине, — прошу, значит, я Карева еще разок провести меня на спарке, а он опять как зыркнет! «Марш, — говорит, — на боевой самолет!.. И сделать два полета по кругу самостоятельно! Нечего воздух утюжить. Война идет…»
Села я тогда в боевой номер «шесть», запустила мотор, вырулила на старт — пока ни о чем особенно не задумываюсь, работаю. На КП разрешили взлет — я по газам и пошла. А как от земли-то оторвалась — мать честная! — будто с качелей в шальную тройку пересадили. Ну и мо-то-ор!.. Дальше, понятно, старый пилотский принцип сработал: «Жить захочешь — сядешь!» А села я хорошо, прямо у «Т». Карев машет, давай, мол, еще полетик. Снова взлетаю. На душе уже спокойней — поглядываю на море. Горизонт в голубой дымке, а под плоскостями водная рябь на солнце так и играет. Вдруг что-то ка-ак хлопнет! Сердце мое застучало сильней мотора. Потом еще хлопок — и тишина. Сердце-то работает, а пламенный мотор вместе с винтом остановились.
— Вот это да-а!.. — похоже, искрение позавидовал Валентин Вахрамов. — Настоящие «Приключения капитана Немо, или Тысяча лье под водой».
Анна долго рассказывала о том полете, вспоминала, как действовала в кабине в первую минуту после остановки мотора — убрала газ, выключила зажигание, перекрыла пожарный кран бензосистемы. Потом катастрофически начала падать скорость и высота полета, и она поняла, что до аэродрома не дотянет. Впереди по курсу лежали глубокие овраги, однако выбора никакого не оставалось и садиться пришлось прямо перед собой. На узкую полоску земли притерла Анна свою машину, а когда вылезла из кабины — ахнула! Тяжелый самолет-штурмовик остановился на самом краю оврага…
В полку боевые пилоты поздравили с вылетом, сдержанно похвалили новичка, который в отличие от всех не принимал никакого участия в лихих дружеских застольях по случаю… Впрочем, случаев, захватывающих событий в жизни штурмовиков всегда хватало, и об одном из них не приминул сообщить своим бойцам сам командир 805-го авиаполка.
Когда по его распоряжению собрался весь боевой коллектив, он приказал выйти из строя Анне Егоровой и чуточку нараспев, торжественно и строго произнес:
— За отличный вылет на самолете Ил-2 и за спасение вверенной нам боевой техники объявляю благодарность младшему лейтенанту Егоровой.
Анна разрумянилась от столь неожиданного поворота событий, дрожащим голосом ответила:
— Служу Советскому Союзу! — и быстро слилась со всеми в общем строю.
Каждый летный день, каждый полет теперь открывали для нее что-то новое. Бомбометания, полигонные стрельбы, отработка техники пилотирования в зоне чередовались с групповыми полетами парой, звеном, эскадрильей.
— Летчик-штурмовик — это что? — по-прежнему поучал новичков капитан Карев. — Это — оркестр! Он и пилот, и штурман, и радист, и воздушный стрелок, и артиллерист, и бортинженер. Ему нельзя теряться над полем боя, шибко долго раздумывать, сомневаться в чем-либо или в ком-либо. — И неожиданно — к Анне: — Верно я говорю, Егорова?
Аннушка улыбнулась.
— В воздухе — так. А на земле… У нас говорят: семь раз отмерь да один отрежь.
Карев хмыкнул, решительно перевалил свою фуражку с левого крена в правый — и дальше свое:
— Обстановка над полем боя, скажу вам, горячая. С земли по тебе бьют, кому не лень! В воздухе истребители атакуют. А штурмовику до всего этого ровным счетом — никакого дела. Одна задача — сразить цель…
Карев помолчал, возможно, для того, чтобы дошло до аудитории, запомнилось поосновательней, — и снова за особенности работы летчика-штурмовика:
— Скажем, стали в круг: один стреляет, другой вводит в пикирование, третий выводит — куча мала? Не-ет, соображать и тут надо, следить за обстановкой не только на земле, но и в воздухе. — И опять с вопросом к Анне: — Чем отличается штурмовик от бомбера, товарищ Егорова?