Существует мнение, что Античность воспринимала характер как нечто статичное, раз навсегда данное, и никогда не изображала его в изменении и развитии. Я не буду входить в обсуждение того, верно это или неверно[48]. Но уже у Полибия все совершенно иначе. Приведенные два примера ясно показывают это. Человек меняется часто, говорит Полибий, меняют его обстоятельства — несчастья, а еще больше счастье. Но кроме того, люди противоречивы сами по себе. В сердце их заложено одновременно стремление и к добру, и ко злу (XVI, 25, 1–7; ср.: I, 14, 7). Эта-то широта души человеческой, эта, говоря словами Достоевского, способность разом созерцать обе бездны, интересовала Полибия чрезвычайно. Он всегда с особым вниманием останавливается на двойственности, противоречивости натуры своих героев. Например, знаменитый тиран Агафокл был настоящим извергом, пока шел к власти, а достигнув ее, сделался добрым, даже кротким человеком. А «спартанец Клеомен разве не был и прекрасным царем, и жесточайшим тираном, и, наконец, обходительнейшим человеком в частной жизни? Хотя и невероятно, чтобы в одном человеке соединились столь противоречивые свойства» (IX, 23, 1–4). Поэтому одного и того же человека приходится то хвалить, то осуждать (XVI, 25, 1–7; ср.: 14, 7).
Или Филипп — самый удивительный и противоречивый образ. Мы помним, что и в самом падении он сохранил привлекательность и обаяние. «Ни один из прежних царей не обладал в такой мере, как Филипп, ни достоинствами, ни пороками» (XVIII, 26, 7–8). А после Киноскефал с ним вновь произошла метаморфоза. «Особенно поразительна эта двойственность характера в Филиппе… Если мы представили первоначальное расположение Филиппа к добру, потом извращение его», то теперь «удары судьбы сделали его другим человеком» (XVIII, 33).
Вот почему, наверно, только Полибий смог проникнуть в тайну загадочного характера Арата, которого толком не понимали ни античные авторы, ни современные ученые. Английский историк Тарн замечает, что в этом странном человеке чередовались черты героизма с нервозной слабостью{53}. Даже Плутарх удивляется, что стратег Ахейского союза то проявляет чудеса храбрости, то вдруг теряется, как ребенок. И он просто отбрасывает как подлую выдумку рассказы о малодушии Арата. Иначе поступает Полибий. Не только телесные, но и душевные способности людей распределены крайне неравномерно, замечает он. Один и тот же человек подчас оказывается очень способен к одному и совершенно не годен к другому. Мало того, иногда в одном и том же деле он показывает себя то чрезвычайно мудрым, то совершенно бестолковым, то отважным, то трусом. С Аратом же все было даже проще. Существуют разные виды храбрости. Один храбр на поле боя, но робок в гражданской жизни, другой смел только на охоте, но не годен в строю. Арат был смел в политической жизни, в интригах, но слаб и беспомощен на поле боя (IV, 8).
Как и его любимец Гомер, Полибий никогда не рисует людей лишь черной или белой краской. Нет у него ни исчадий ада, ни лучезарных ангелов. Наиболее симпатичны ему, безусловно, Арат и оба Сципиона[49]. Но хитрый, скрытный и коварный сикионец весьма мало похож на ангела, а оба римлянина очень далеки от шаблонного образа героя. Так же и с людьми дурными. Один из самых страшных преступников, конечно, царь Филипп. А мы видели, что автор любуется им не меньше, чем Шекспир своим Ричардом или Эдмундом.
Любопытно сравнить два портрета Ганнибала, один нарисован Полибием, а другой знаменитым Ливием, по всеобщему признанию великим художником.
Ливий: «Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим столь разнородным обязанностям — повелеванию и повиновению… Не было такого труда, от которого он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь — покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных и часовых. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать… Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство[50]. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь» (XXI, 4, 3–9).
Полибий: «По самому ходу событий мы вынуждены остановиться на Ганнибале, а потому, мне кажется, уместно будет выяснить здесь некоторые черты его характера наиболее спорные. Одни считают его чрезмерно жестоким, другие корыстолюбивым». Тут Полибий рассуждает о том, как сложно иной раз разгадать истинный характер вождя. Многие из них рабы обстоятельств; на других сильно влияют окружающие люди. «Нечто подобное, как мне кажется, было и с Ганнибалом… он испытывал чрезвычайные и многообразные превратности судьбы, а ближайшие друзья его не походили друг на друга; поэтому очень трудно заключить о характере Ганнибала из его поведения в Италии… Мнение наше может быть подтверждено одним… Ганнибал задумал совершить военный поход из Иберии в Италию… самый поход казался почти невыполнимым… Предстоящие трудности много раз обсуждались тогда в совете, и вот один из друзей Ганнибала по прозвищу Единоборец заявил… что есть одно только средство пройти в Италию… Необходимо научить воинов питаться человеческим мясом… Ганнибал признал пригодность этого смелого предложения, но так и не смог сам последовать этому совету и не смог уговорить друзей. Говорят, по мысли этого человека совершены были и те жестокости в Италии, в которых обвиняют Ганнибала… Ганнибал действительно был, видимо, чрезмерно корыстолюбив и был в дружбе с корыстолюбивым Магоном… Сведения эти я получил от самих карфагенян… С большими еще подробностями я слышал это от Масиниссы[51], который много рассказывал мне о жадности карфагенян вообще, особенно — Ганнибала и Магона… Среди прочих рассказов Масинисса говорил о величайшей нежности, какой отличались их совместные отношения с ранней юности, о том, сколько городов в Италии и Иберии завоевал каждый из них… но при этом они ни разу не участвовали в одном и том же деле и всегда старались перехитрить друг друга больше даже, чем неприятеля, чтобы только не встречаться при взятии города во избежание ссоры из-за дележа добычи, ибо каждый из них желал получить больше другого». (Далее идут примеры жестоких и вероломных поступков Ганнибала, которые он совершил в Италии, когда почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.) «Вот почему нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и советы друзей, и положение дел; но у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, а у римлян за жестокого» (IX, 22, 7–26).
Спору нет, характеристика Ливия блестяща. Очень блестяща и очень холодна. Действительно. Каждая фраза отточена и отполирована до блеска. Но она холодна, потому что, по сути, здесь шаблонный образ великого злодея. Примерно такими же красками рисует Саллюстий своего Катилину. «Люций Сергий Катилина обладал огромной силой и духа и тела, но умом злым и испорченным… Тело его могло выносить голод, холод, бдения настолько, что этому трудно поверить. Дух же был дерзок, коварен, непостоянен» (Cat. 5).
У Полибия же слог неотделан, стиль небрежный, разговорный какой-то. Но идеальное, холодное описание вдруг на наших глазах одевается живой плотью. Вместо стандартной личины театрального злодея мы вдруг видим живое лицо. Ливий уверенно говорит: «Его жестокость доходила до бесчеловечности». Полибий, напротив, колеблется, недоумевает, рассуждает о двойственности человеческой природы. И рассказывает всего один эпизод. И мы разом переносимся в ставку Ганнибала и слышим, как вожаки пунийцев с азартом обсуждают, как научиться есть человечину. А сколько еще «смелых и полезных» идей в этом же роде они, наверно, обсуждали! И мы вдруг понимаем, в какой обстановке жил Ганнибал, какими людьми был окружен и кто были его приятели, те люди, в руках которых была судьба италийских городов.
Может быть, еще любопытнее его отношение к человеку, который причинил ему огромное горе. Я имею в виду Дейнократа, убийцу Филопемена. Плутарх так рисует его: «Мессенец Дейнократ, личный враг Филопемена, ненавистный всем за свою подлость и распутство» (Philop. 18). Мы видели, что у Полибия он совсем не таков. Это очаровательный человек: отчаянно смелый, веселый, беззаботный, но без царя в голове.
Есть только два сорта людей, к которым Полибий беспощаден, он не находит для них ни единого доброго слова. Они сплошь черны, черны, как сажа. Ни одной приятной черточки, ни одного человеческого свойства. Это тираны, а также предатели и доносчики. И каждое слово его о них дышит ненавистью.
Одной из ярких черточек, которые рисуют человека, являются его слова, его речь. Плутарх, сам величайший мастер портрета, говорил: «Часто незначительные поступки, слово и какая-нибудь шутка способствует обнаружению характера больше, чем… громадные сражения и осады городов» (Plut. Alex. 1). Это он говорит в биографии Александра. И правда. Если бы убрать все высказывания царя — сентенциозные, остроумные, гневные — образ его потускнел бы и померк. Не помогла бы даже битва при Иссе. Итак, слова исторических персонажей важны, просто необходимы. Но тут нужно сказать об одном течении, охватившем в то время всю литературу.
Греки жили в обществе демократическом, где постоянно нужно было отстаивать свою точку зрения, доказывать и убеждать. Они привыкли к речам, и привычка эта вошла в их плоть и кровь. Им даже легче казалось понять любой вопрос, если перед ними изложат все доводы за и против, как в суде или в народном собрании. Постепенно все рассказы стали строить в форме интересной полемики. Даже в «Федре» Платона Сократ сначала доказывает ненавистную ему точку зрения на любовь и только потом опровергает собственные доводы.