– Я здесь. Что ты дуешь? – сказала Полина.
Услышав, что голос ее прозвучал смущенно и сухо, прозаик напрягся.
– Мне можно заехать сейчас за тобой? – спросил он весьма элегантно и сдержанно.
– Нет, – мягко сказала Полина, – не нужно.
Он выдержал паузу и прошептал:
– Другого нашла?
– Нет, я никого не нашла. Никого.
Сергеев чуть не заикал от волнения:
– Тогда что с тобой? Дорогая моя! Я весь там извелся! Ты сердишься, да? Но что было делать? Но я ведь с тобой! Ведь мы с тобой вместе! Любимая! Мы…
– Мы больше не вместе, – сказала она. – И отпуск твой здесь ни при чем. Просто я…
– Что ты? – испугался прозаик. – Что ты?
Ужасные мысли пронзили его: Полина беременна, нужен аборт. Она не простит. Валентина узнает. Полина звонит Валентине домой, вернее, Мадина звонит Валентине. Потом Валентина хватает детей (Женюре – семнадцать, Петюне – под тридцать!), увозит их к тетке в Архангельск, потом…
– Я, кажется, больше тебя не люблю, – сказала Полина и всхлипнула в трубку.
У писателя отлегло от сердца. Всего-то, о господи! Это пустяк. Берешь вот ромашку и рвешь лепестки. Вот так, значит: любит – не любит… Эх ты: зачем, дурак, два лепестка оторвал! Не любит, нет, любит и будет любить…
– Но я тебя, детка, люблю за двоих. – Он пророкотал эту фразу так, как рокочет волна, обо всем забывая.
В ответ прозвучали гудки. Он подул. И снова гудки. Он набрал ее номер. Никто не подходит. Он выпил воды. Опять подошел к телефону. Опять набрал ее номер. Гудки, не подходит. Он вдруг испугался так сильно, что пот покрыл его выпуклый лоб и очки. В глазах стало мелко, противно рябить.
«Не дай бог, кондрашка еще разобьет», – подумал он нервно и вышел из дому.
Инстинкт влюбленного человека, к тому же охотника и рыболова (ведь редкий писатель не любит удить, а Яков Сергеев был редким писателем!), подсказал ему, что сейчас бесполезно ехать к Полине домой, потому что она либо уже сама покинула этот дом, либо ни за что не откроет двери. Не лезть же в окно по трубе! Нет. Не лезть. Тогда нужно ждать, караулить ее, наставить капканов, раскинуть сети, а только она в них забьется, в сетях, немедленно вытащить, освободить, прижать крепко к сердцу, к груди, к животу. Короче: немедленно крепко прижать. И все. И сразу же будет прекрасно, как прежде.
Он угадал, что Полина поедет на дачу, потому что после того безобразия, которому подвергла его утомительная Мадина Петровна, ему не должно бы хотеться опять увидеть несносную эту Мадину. Поэтому дача надежней всего. И там она спрячется, наша капризница. А он вот приедет! Он перехитрит. Букетов желали, Мадина Петровна? Каких вы желали букетов, каких? Сейчас вот куплю вам прекрасный букет! И буду просить вашу дочь, умолять вернуться ко мне, потому что дороже… Писатель Сергеев вдруг вспомнил роман, лежащий в столе в виде груды листочков. Ведь там он логично уже доказал, что если любовь – то не важно, какая, и с кем, и в каком даже веке. Пускай все отпущено и распоясано, пускай пишут письма, неважно, кому, и травы пускай на земле расцветают, а главное, чтобы роман твой уплыл, как вольный корабль по волнам, и Венера ласкала его волосами в пути.
И вдруг оказалось, что в жизни не так. А нужно, чтобы только эта вот женщина. И только сейчас. Только с ним. И всегда. И без промедлений, и без проволочек. Поэтому он взял такси, и в жару – сквозь запах арбузных скисающих корок, сквозь лепет подсохшей листвы – на вокзал и на электричку до «Зеленоградской».
Мадина Петровна пила молоко. Она поставила себе за правило каждое утро выпивать стакан молока и, кроме того, умываться мочой. Одна сотрудница на работе поделилась с ней простым своим секретом: если каждый день выпивать утром стакан молока и умываться мочой, причем совсем свежей, парной, так сказать, то кожа везде молодеет настолько, что дети родные тебя не узнают. Мадина Петровна всплакнула, задумалась. С того безутешного часа, как муж покинул ее и она себе вены царапнула старой английской булавкой, прошло больше года. Воды утекло! Да, именно так: очень много воды.
Мадина Петровна успела понять, что в ней еще женщина не умерла, что хочется нравиться и привлекать, что с мужем своим не узнала она простого, земного и личного счастья, и нечего ей торопиться стареть, искать себе теплое место на кладбище. Успеется, милая, не за горами.
Итак: было утро. Умывшись мочой, Мадина Петровна пила молоко. И вдруг дочь ее прошмыгнула в калитку. Лица на ней не было. Просто пятно. Поднявшись по влажным ступеням, Полина сняла босоножки и пошевелила отекшими пальцами ног. И легла (вот так: без лица!) на кривую качалку.
– Полина! Ты только ее не качай! Она еле дышит. Отец твой свалился. Ты помнишь, как папа свалился с нее? Мы очень смеялись тогда, до упаду…
Полина молчала.
– Ну, что ты молчишь? – сказала ей мать. – Раз не помнишь, неважно. Здесь рай. Слава богу, приехала! Рай! А ты гниешь в городе!
– Я не гнию, – шепнула Полина и вытерла слезы.
– Иаков? – вскричала Мадина Петровна. – Он бросил тебя? Говори!
– Я – его, – сказала правдивая наша Полина.
– Зачем? – побледнела несчастная мать.
– Я больше его не люблю. Вот зачем.
– Как это: не любишь? При чем здесь любовь? Он должен жениться, и все! Я его…
– Никто ничего мне не должен.
– Ты что? С каких это пор? Вся в отца! Вот и он всегда повторял эти глупые вещи!
Полина совсем опустила глаза. Качнула качалкой, рискуя свалиться.
– Пусть только посмеет уйти от суда! – сказала с угрозой Мадина Петровна.
– Какого суда?
– Как какого? Есть суд. Ну, там, в небесах. Я не верю сама, но мне говорили…
Полина вздохнула.
– Мы делаем так: избегаем его, насколько возможно. Полина! Молчи! Дай договорить. Избегаем его. Тогда он теряет рассудок от страха. И ползет, так? Мы ему говорим: «Теперь уже поздно. Прощай навсегда». Он снова ползет. Ты ему говоришь…
– Зачем столько ползать?
– Как это зачем? В конце концов, он вызывает жену… Ну, ночью, на кухню, чтоб дети не слышали. И ей говорит, что уходит к другой, а с ней подает на развод, вот и все!
Мадина Петровна закрыла глаза. Увидела: муж в голубом пиджаке (купил по дешевке у контрабасиста!) кричит ей, что больше не может так жить, не любит давно, никогда не любил, терпел из-за дочери, все. Ухожу! И буду жить с Ольгой! Решение принято.
– Решение принято. Я ухожу.
Мадина Петровна заплакала вдруг.
– А ты не ищи. И не жди. Не вернусь.
Она полотенцем отерла глаза, и тут они обе застыли: Иаков с огромным букетом свежайших цветов спешил по дорожке, скрипя башмаками. Сейчас он и не был похож на писателя. Скорей, на артиста кино, на певца (немного на Хиля, немного на Кобзона!), и если бы он вдруг запел во всю мощь про русское поле, то не удивил бы ни дачников, ни птиц в вышине.
– Мадина Петровна! Родная моя! – воскликнул Иаков. – Полина, ты тут? А я и не знал. Я вот к маме твоей. Прощенья просить. Ну, дурак, идиот! Ну, бейте меня.
Он покорно склонил вспотевшую от возбуждения голову.
– Рукой не хотите? Возьмите вон ковш. Да хоть сковородку! Я все потерплю.
– Не буду я бить, – отказалась Мадина.
– Простили? – Он весь просиял. – Мы друзья?
Сделаю-ка я тут небольшое лирическое отступление. Решила и сделаю. Точка. Хочется вот иногда человеку взять и вымыть руки. Не будете вы же его за подол хватать и кричать:
– Эй, вернись! Зачем тебе руки-то мыть? Не хирург!
И я точно так: отступила, и все. Куда отступила? А вот в ЦДЛ. Какое отличное, чудное место! Во-первых, конечно же, географически. Ведь центр Москвы, особняк, чистота. И есть где поесть. В ресторане. И есть, чего там поесть, с кем поесть и зачем. Хотите люля? Так поешьте люля. Хотите кебаба? Поешьте кебаба. А бабы какие там! Дивные бабы! Ну, женщины то есть. Коллеги, друзья. Попробуй сказать ненароком такой, с кудрями и в кожаной юбке: «писательница». Тут точно конец тебе, да. Тут: конец. Лицо расцарапает. Сразу! За дело. «Писатель» без всякого этого «ца»! Хоть в юбке, хоть без.
ЦДЛ – это клад. Он Оксфорд и Гарвард. Научат всему: смотреть, видеть, слышать, зависеть, дышать, терпеть, ненавидеть, обидеть, вертеть. И гнать, и держать тоже быстро научат.
Ура, ЦДЛ! Бесаме, бесаме! Наука злословья, оазис предательств! Каких людей съели! И как! С чесночком! А сколько несъеденных слышит и дышит? Идет человек. Говорят: «Он – стилист». А клык-то зачем у него, у стилиста?
Сергеев, дитя ЦДЛ, был умен и знал, как выигрывать, как обходить, где лучше лизнуть, ну а где огрызнуться, поэтому с глупой Мадиной Петровной легко было справиться, очень легко. Не глядя на Полину, завесившую себе все лицо волосами, он развалился в плетеном кресле, сам себе налил чайку из чайника с позолоченным носиком, сам уставился на покрасневшую родительницу умными своими глазами и весело сообщил, что только вчера закончил отрывок, где ребята из пионерского лагеря напали на след одного шпиона, который прятал свою шпионскую рацию у подножия горы, которая действительно называется Мадиной, и расположена она прямо в Усуйской долине. Он все это лично проверил, нашел в трех сразу весьма обстоятельных справочниках. Мадина Петровна растаяла даже. Конечно, он женится, уговорим.
– Ну, как отдохнули, Иаков? Купались?
– Какой же мне отдых-то был? Без нее?
И он откровенно кивнул на Полину.
– Ведь я пропадаю, Мадина Петровна. Я жить не могу без нее. Вот дела.
Мадина Петровна тихонько заерзала. Ух, как повернул! Уж умен так умен!
– Иаков, – вздохнула она осторожно. – Поверьте, что дочь для меня – это все…
– Мне, может, уйти? – прошептала Полина. – Я вам не мешаю?
– Полина, сиди! – воскликнула мать. – Разговор о тебе! Куда ты пойдешь?
Но она уже встала, откинула волосы на спину и, босая, со слегка перекатывающимися под сарафаном выпуклыми ягодицами, пошла к калитке, отворила ее и направилась к лесу. Забыв про Мадину Петровну, писатель Сергеев рванулся за ней, догнал ее и зашагал с нею рядом.