[167]. Легко заметить, что здесь охарактеризованы базовые принципы трех художественных стилей: соответственно классицизма, реализма и импрессионизма.
Если подойти к истории древнегреческого искусства с этой меркой, то получится следующее. V в. до н. э., так называемая высокая классика, – время господства классицизма: художники создают идеальные, обобщенные образы. Затем усиливаются черты реализма и индивидуализации. Наконец, возникают и импрессионистические элементы, впервые явственно проступающие у Лисиппа[168] и распространившиеся после него: персонажи начинают изображаться такими, какими они нам кажутся, то есть усиливается момент субъективизма. Но это уже – завершающие шаги эллинской художественной традиции, и на смену им затем приходит полный упадок.
В любом случае можно утверждать ответственно: ничего подобного, скажем, «Черному квадрату» Малевича у древних греков никогда не появилось бы и не могло бы появиться. Их искусство в целом всё-таки всегда ориентировалось на окружающую нас и воспринимаемую нами объективную действительность («природу»), а не на внутренний мир художника.
Разумеется, говоря о максимальном реализме, принятом в античную эпоху, следует учитывать, что технических возможностей для полного осуществления такого реализма было у художников еще явно недостаточно. И приходится только удивляться тому, как они, пользуясь лишь весьма скромным арсеналом средств, всё-таки очень многого.
Так, знаменитейший живописец 1-й половины V в. до н. э. Полигнот имел в своем распоряжении только четыре краски (белую, черную, красную и желтую). Но при этом создавал многофигурные композиции («Взятие Трои» и др.), стремясь передать глубину пространства, объемность фигур. Лишь в конце того же столетия художник Аполлодор открыл эффект светотеней и полутонов; вот этим-то практически и было положено начало живописи в современном смысле слова. В IV в. до н. э. живописец Павсий изобрел технику энкаустики (живописи разогретыми восковыми красками), что позволяло добиваться новых визуальных эффектов.
Но вернемся к греческому рационализму. Был ли он всеобъемлющим, одержал ли в умах людей полную победу над традицией, обычаями старины? Иными словами, наступил ли в классической Греции «Век Разума»? Или общество по-прежнему в основе своей оставалось традиционным (т. е. ориентированным на традиции предков и религиозные мифы)?
Ответ на поставленные вопросы очень сложен – и прежде всего потому, что он не будет однозначным. С одной стороны, совершенно несомненно: по сравнению с более ранними древними обществами, да даже и по сравнению с более поздними обществами средневековыми античное греческое было на много порядков более рациональным. Прослеженное нами рождение философии, науки – яркое тому доказательство.
Но мы видели и другое: едва ли не любая сторона эллинского бытия являлась полем постоянной борьбы противоположных начал – и их же постоянного взаимодействия. Был Аполлон, но был и Дионис. Работали философы, ученые – но в ту же самую эпоху действовали и мистические пророки, причем подчас философ и пророк – одно и то же лицо.
Рационализм «разбавлялся» изрядной дозой иррационализма. Выдающийся исследователь античности Эрик Робертсон Доддс свою главную книгу посвятил именно этой тематике – иррационализму в сознании греков. Он так и назвал ее: «Греки и иррациональное»[169]. А сама эта традиция в науке – видеть в эллинской цивилизации не только светлые силы разума, но и темные силы эмоций, страстей, – берет свое начало, как мы знаем, с Ницше.
Иррационализм проявлялся во многом: например, в неискоренимых суевериях, обуревавших многих жителей греческих полисов. Философ и ученый IV в. до н. э. Феофраст, ученик Аристотеля, так обрисовывает тип суеверного человека:
«…Если ласка перебежит дорогу, то он подождет, пока кто-нибудь другой не перейдет или пока сам не перекинет три камня через дорогу… Если мышь прогрызет мучной мех, он идет к толкователю знамений и снов за советом, как поступить. И если тот велит отдать мех в починку кожевнику, то не слушает и по возвращении совершает очистительный обряд. То и дело он совершает очищения своего дома… Если по дороге услышит крик совы, то не идет дальше, не воскликнув: “Со мной Афина владычица!”. Могил он сторонится и не пойдет к покойнику или к роженице, но скажет, что остерегается осквернения… И всякий раз, как увидит сон, отправляется к снотолкователям, прорицателям и птицегадателям вопросить, какому богу или богине ему молиться… Заметив помешанного или припадочного, он в ужасе плюет себе за пазуху»[170].
По поводу ласки нужно пояснить, что этих зверьков античные греки держали в своих домах для ловли мышей; привычные нам в этой роли домашние кошки тогда еще не были завезены в Европу из Египта. А в целом, как можно видеть, суеверия эллина весьма напоминают суеверия людей нашего времени. То же относится и к желанию узнавать будущее. Ныне для этого ходят к гадалкам и ворожеям, читают гороскопы на последних страницах бульварных газет; а в Греции, как мы знаем, существовал совершенно официальный институт оракулов.
Или вот еще один характерный пример. В утро перед Саламинской битвой командующий афинским флотом Фемистокл приказал заколоть на алтаре нескольких знатных персидских юношей, незадолго до того захваченных в плен. Делалось это, чтобы снискать благоволение богов. Человеческие жертвоприношения… В наши дни такого, пожалуй, не встретишь и в самых отсталых обществах. А тут высококультурные, рациональные греки – и всё же они приносят в жертву людей!
А уж животных-то приносили в жертву божествам сотнями и тысячами. Справедливо пишет С. С. Аверинцев: «Разве при наших размышлениях о классической античной архитектуре нам легко вообразить, что во время своего функционирования древние храмы, включая Парфенон и другие беломраморные чудеса Эллады, должны были напоминать общественные бойни? Как бы мы вынесли запах крови и горелого жира? А ведь это был быт античных святилищ»[171].
Иногда «Веком Разума», даже «Веком Просвещения» (по аналогии с французским Просвещением XVIII века) называют «Периклов век» в Афинах[172]. Эта блистательная эпоха пришлась в основном на середину V в. до н. э., когда во главе афинского полиса стоял знаменитый Перикл, но ее «отголоски» чувствовались вплоть до конца этого столетия.
В сплоченном Периклом вокруг себя кружке видных интеллектуалов, деятелей культуры были и философы, которых нельзя назвать иначе как вольнодумцами. Особенно бросалось в глаза, что они подвергают сомнению и даже критике устои традиционных религиозных верований. Большинство этих мыслителей, кстати, не были коренными уроженцами Афин, а прибыли туда из других городов.
Так, Анаксагор из Клазомен утверждал, что солнце – это не движущийся по небу на колеснице бог Гелиос, как учили мифы, а огромная раскаленная глыба (правда, величину ее он сильно преуменьшал, считая, что солнце размером с полуостров Пелопоннес). Протагор из Абдер – самый крупный из философов-софистов – написал специальный труд «О богах», причем, судя по всему, с откровенно скептических позиций. Во всяком случае, сочинение начиналось словами: «О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их и каковы они, потому что слишком многое препятствует такому знанию, – и вопрос темен, и людская жизнь коротка»[173]. Весьма интересно было бы узнать, что же дальше писал Протагор о богах на протяжении целого трактата, если в первой же его фразе заявляется, что сказать-то о них, собственно, ничего и нельзя. Но, увы, это произведение утрачено.
Горячим последователем Протагора и других греческих «просветителей» стал драматург Еврипид, которого часто называют «философом на сцене»[174], потому что он в своих трагедиях постоянно занимался популяризацией передовых философских учений. Вот одно из характерных в этом отношении мест из Еврипида (из пьесы «Троянки»):
О ты, земле движенье и престол
Избравший на земле, кто б ни был ты,
Непостижимый Зевс, природы сила
Иль разум наш…[175]
Высказывались и взгляды куда более радикальные по сравнению с осторожным скептицизмом Протагора. Так, Диагор с острова Мелос, тоже подвизавшийся в Афинах, совершенно отрицал существование богов, за что и был прозван «Безбожником». Это, возможно, первый в мировой истории пример полного атеизма, хотя вряд ли научного: аргументацией своей позиции Диагор себя не особенно обременял. Наконец, и Сократ, хоть и отнюдь не был атеистом, но имел религиозные представления, весьма отличавшиеся от общепринятых, – более утонченные, так сказать.
Однако чем же закончился в Афинах этот «Век Разума»? Жесточайшей реакцией. Ни один из только что перечисленных философов не ушел от суда. Анаксагора хотели приговорить к казни, и спасла мыслителя лишь помощь его друга и ученика – Перикла: тот то ли, пользуясь своим влиянием, сумел добиться замены смертного приговора штрафом и изгнанием, то ли содействовал заблаговременному удалению Анаксагора из города. Ровно то же самое случилось с Протагором: он, по одним источникам, подвергся изгнанию, по другим – осужден на смерть, но бежал из Афин. По некоторым сведениям, судьи вроде бы даже вынесли специальное определение по его трактату «О богах» – публично сжечь это сочинение. Получается, не в одну только эпоху средневековой европейской инквизиции на площадях пылали «еретические», «запрещенные книги».
Диагора-«безбожника» преследовали особенно сурово. Приговором ему также была казнь, а когда он скрылся – афиняне назначили награду за его голову. Соответствующее пос