ской области Строкача Т., секретаря парткома аппарата МВД СССР в Германии Никитина И. и др.
Таким образом, материалами предварительного и судебного следствия Кобулов А. изобличается в том, что, являясь активным участником антисоветской заговорщической группы врага народа Берия, он лично совершил в осуществление изменнических планов заговорщиков ряд особо тяжких государственных преступлений.
Учитывая изложенное, полагал бы:
ходатайство Кобулова А. о помиловании оставить без удовлетворения.
Генеральный прокурор СССР
действительный государственный советник юстиции [п.п.] Р. Руденко
13 октября 1954 г.
№ 226/лсс
[п.п.] Верно: В. Волков
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 475. Л. 156–161. Копия. Машинопись.
№ 1.175
Просьба о помиловании от 8 октября 1954 г. от осужденного к смертной казни А. 3. Кобулова
Совершенно секретно
Экз. № 1
Копия
В[есьма] срочно
В Президиум Верховного Совета Союза ССР
от осужденного к смертной казни быв[шего] генерал-лейтенанта Кобулова Амаяка Захарьевича
Просьба о помиловании
Арестован я по делу Берия. Больше года велось следствие по моему делу 1 октября 1954 г. Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор, согласно ст. 50–16 УК РСФСР, меня расстрелять.
I. Должен доложить, что следователь Каверин (Прокуратура СССР) дело мое вел тенденциозно, необъективно, прибегая в процессе следствия к грубым нарушениям закона. О неправильных действиях следователя] Каверина я писал заявления в адрес руководящих инстанций и генеральному прокурору. Всего написано мною 9 заявлений: на имя Г. М. Маленкова — 2 заявления; Н. С. Хрущева — 3; Н. А. Булганина — одно и 3 заявления генеральному] прокурору. 9 сентября 1954 г. меня допросил полковник Сучков (Прокуратура СССР). Он в процессе допроса заявил мне, что «прошли времена Берия, когда следственные органы скрывали от суда жалобы арестованных. Все заявления ныне приобщаются к делу, и суд имеет возможность ознакомиться с жалобами арестованного. Во всяком случае заявления арестованного, адресованные генеральному прокурору, должны быть обязательно при следственном] деле». Парадоксально, но факт — ни одного моего заявления из девяти, адресованных мною руководству, как указал выше, в деле не оказалось. 13 и 23 сентября этого года, т. е. задолго до судебного разбирательства моего дела, я написал в Военную коллегию и попросил поинтересоваться судьбой моих заявлений, хотя бы адресованных в Прокуратуру СССР, но, к сожалению, безрезультатно.
Таким образом, все мои жалобы в адрес следствия Военная коллегия не учла.
А это весьма важно, ибо почти все обвинительное заключение построено на голословном утверждении следователя. Я не имею возможности, при моем нынешнем положении, перечислить все незаконные действия следователя Каверина.
Если Президиум Верховного Совета найдет возможным и необходимым поинтересоваться судьбой моих заявлений, я был бы бесконечно благодарен. Ибо ознакомление Президиума Верховного Совета СССР с моими жалобами даст возможность объективного суждения по моему делу.
II. По моему делу Военная коллегия вынесла явно несправедливый приговор. Несправедливость приговора заключается в том, что Военная коллегия при судебном разборе моего дела подошла однобоко, необъективно; ходатайства, возбужденные мною 23 сентября, были неосновательно отклонены.
Приведу факты, (только некоторые):
1) В обвинительном заключении говорится, что я в 1937 году работал в секретно-политическом отделе НКВД Грузии под руководством своего брата, осужденного по делу Берия к ВМН, выполнял указания Берия, и это обстоятельство, т. е. выполнение преступных заданий Берия, послужило причиной дальнейшего моего продвижения по службе.
Докладываю Президиуму Верховного Совета СССР, что в 1937 году я в сек[ретно]-пол[итическом] отделе не работал и вообще в Тбилиси не был. Я работал на периферии. Просил Военную коллегию взять справку из моего личного дела. Просьбу мою отклонили.
На суде меня спросили — с какого времени я знаю Берия. Я доложил: В 1929 году Берия с группой работников ГПУ Закавказья, 7–8 человек, выехал в Баку для ликвидации филиала «Промпартии» в Азербайджанской нефтяной пр[омышленно]сти, возглавляемой гл[авным] инженером Азнефти Тагианосовым. Я был в этой группе, допрашивал крупного вредителя быв[шего] н[ачальни]ка строительства Баку-Батумского нефтепровода Булгакова, в последующем осужденного.
В приговоре Военной коллегии сказано, что моя преступная связь с Берия начинается с 1929 года. Почему? На каком основании? Неужели моя честная работа по разоблачению крупного контрреволюционера, вредителя является моим грехопадением? Не вышло с 1937 годом, как утверждалось в обвинительном заключении, так взяли совершенно неосновательно 1929 г. как начало моей преступной связи с Берия.
2) В обвинительном заключении сказано, что я, будучи резидентом НКВД в Германии, в 1939–1941 гг. систематически дезинформировал Правительство СССР.
Я доложил суду, что никогда никакой информации я в правительство не направлял. Вся моя информация шла в адрес Разведывательного] управления] НКВД СССР. Просил истребовать справку. Моя столь простая, но важная просьба отклонена. А в приговоре сказано, что я направлял дезинформацию Берия, а он, в свою очередь, в правительство. Неверно. Докладываю со всей ответственностью верховному органу Советского государства, что я никакой информации непосредственно Берия никогда не направлял. Вся информация, повторяю, шла в адрес Развед[ывательного] управления] НКВД СССР. Прошу проверить и убедиться.
3) В приговоре сказано, что я в процессе допросов истязал и пытал арестованных. На суд в качестве свидетеля по этому вопросу был вызван гр[аждани]н Яковиди, арестованный в Гаграх в 1938 году, в конце августа. Яковиди показал на суде, что он сидел в камере размером 3x4 кв. метра, где помещалось 37(!) человек арестованных; на допросе его били по заданию Кобулова в ноябре 1938 года. Яковиди бесцеремонно показывает, что я якобы заходил во время его допроса в ноябре и дал указание следователю избить. Ложь от начала до конца. Почему? Потому, что в октябре 1938 г. я был переведен из Гагры в Сухуми, а в ноябре — в Киев, и, естественно, физически я не мог дать подобных указаний. Моя служба в этот период в Сухуми и Киеве подтверждается обвинительным заключением (стр. 9).
4) В приговоре сказано, что я сеял национальную рознь между великим русским народом и другими народами СССР. (Может быть, формулировка не точная, но смысл докладываю правильно.)
По данному вопросу на суде дал показания Никитин, который заявил, что Кобу-лов в беседе с ним сказал, что в Риге русские милиционеры должны быть заменены латышами.
На самом деле было так: в мае 1953 г. я был в командировке в Берлине, где познакомился с Никитиным (он секретарь парткома уполномоченного МВД СССР в Германии).
В процессе беседы выяснилось, что многие наши работники, проживающие в Германии 4–5 и больше лет, не овладели абсолютно немецким языком. На это я заметил Никитину, что у нас и в Прибалтике такие курьезы, когда участковым милиционером состоит узбек или казах, и он в беседе с колхозниками прибегает к помощи переводчика. Собственно, то же самое подтвердил и Никитин в своих показаниях на суде. Где же здесь «разжигание розни между великим русским народом и другими народами СССР».
5) В приговоре сказано, что я провалил работу с закордонной агентурой. Совершенно несправедливое обвинение.
Работая заместителем н[ачальни]ка Главного управления МВД СССР по делам военнопленных, я работу по закордонной агентуре поставил на квалифицированную основу. Нами передано советским разведорганам до ста высококвалифицированных агентов, завербованных среди военнопленных, содержащихся в СССР. Эта работа, проделанная управлением, возглавляемым мною, при непосредственном моем участии был[а] доложен[а] министром С. Н. Кругловым И. В. Сталину 9 мая 1950 года. Просил Военную коллегию взять этот документ, но к сожалению и великому моему огорчению и эта простая просьба отклонена.
Докладываю Президиуму Верховного Совета СССР, что я ничего преступного с Берия не имел. Я знал Берия только по занимаемому им официальному положению в партийном и государственном аппарате. Никаких преступных, антипартийных и противогосударственных заданий я не выполнял. 26 лет работал в органах НКВД — МВД честно, жил скромно. Было бы наивно и глупо с моей стороны утверждать, что у меня не было грубых ошибок в своей практической работе. Но отнюдь не заговор и не борьба против существующего строя. Бейте меня за эти проступки, но я честно, правдиво, искренне докладываю, что я не преступник, не заслужил высшую меру наказания.
16-й месяц нахожусь под страхом смерти. С 1 октября она висит надо мной как дамоклов меч. Сидя в камере смертников, я чувствую ежеминутно ее приближение, ее холодное дыхание. За это время много пережил.
Во имя советской гуманности, во имя справедливости, во имя памяти Ленина и Сталина прошу слезно сохранить мне жизнь и помиловать.
Таю в душе этот луч надежды и жду справедливого решения. Каждый шорох у дверей камеры — это сверхчеловеческое испытание.
Прошу убедительно не отказать. Осужденный к ВМН
[п.п.] А. Кобулов
8 октября 1954 г.
Бутырская тюрьма.
Верно: [п.п.] В. Волков
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 475. Л. 168–172. Копия. Машинопись.
№ 1.176
Просьба о помиловании от 26 октября 1954 г. от осужденного к смертной казни А. 3. Кобулова
Совершенно секретно
Экз. № 1
Копия
Весьма срочно, только лично
Секретарю Президиума Верховного Совета СССР гр[аждани]ну Пегову
от осужденного к смертной казни — расстрелу до ареста генерал-лейтенанта Кобулова Амаяка Захарьевича
Просьба о помиловании
22 октября 1954 года я обратился к Вам с письмом о помиловании. В настоящем письме представляю дополнительные факты фальсификации следствия следователем Кавериным (Прокуратура СССР), что послужило основанием для столь сурового для меня приговора, вынесенного Военн[ой] коллегией Верховного суда СССР 1 октября 1954 года.