Если я — неуч и не имеющий юридического образования — не мог (по утверждению обвинителя) не знать и не видеть, что показания перечисленных арестованных носят явно ложный характер, то почему работники прокуратуры, имеющие высшее общее, политическое и юридическое образование, а также большой практический опыт в следственной работе, не видели и не знали явно ложного характера показаний этих и др. арестованных и предавали их суду? Если же они этого не видели, то тем более не мог этого видеть я — человек с действительно ограниченными или, во всяком случае, невысокими познаниями.
Это, как и многочисленные другие факты заведомо тенденциозного и явно неправильного освещения эпизодов, условий и обстоятельств в ходе предварительного следствия свидетельствует о том, что работники прокуратуры наперекор истине всячески добивались искусственно представить меня особенно близким к быв[шему] вражескому руководству НКВД человеком, имевшим с ними преступную связь. Работники прокуратуры все время вели дело так, чтобы мои незаконные действия в следствиях в центральном аппарате НКВД обязательно выглядели как результат вражеской связи с Берия, Меркуловым и Кобуловым, как сознательное, с контрреволюционным умыслом сообщничество с последними, чего, однако, в действительности никогда не было.
Руководствуясь стремлением изобразить меня именно в таком крайне неприглядном свете, работники прокуратуры допускали и в допросах свидетелей, и при составлении документов, в том числе и обвинительного заключения, необоснованные обобщения, явно необъективную фиксацию показаний, всяческие передергивания и т. п. Не случайно поэтому ряд свидетелей не подтвердил на суде некоторые записанные прокурорами их показания во время предварительного следствия. Так, в протоколах некоторых свидетелей было записано, что они знают о моем участии в применении мер физического воздействия к Мерецкову. На суде же они от этого отказались, заявив, что об избиении Мерецкова им вообще ничего не известно и о моем участии в этом они ничего не знают.
Свидетель Чимбуров подавал в 1952 году заявление о грубейших нарушениях в следствии и по его делу, после чего он был допрошен во Владимире по существу этого заявления. Однако и в заявлении, и на допросе в 1952 году Чимбуров говорил только о незаконных действиях Матевосова, не обмолвившись обо мне ни единым словом. Стоило же Чимбурову в декабре 1955 года попасть на допрос к полковнику юстиции Иванову, как произошла метаморфоза. В показаниях Чимбурова на этом допросе фигурирую уже главным образом я.
Чтобы искусственно возвысить мою роль в то время, прокурор записал показания Зимина (быв[шего] начальника Лефортовской тюрьмы), что я имел в Лефортовской тюрьме свой кабинет. На суде же, давая против меня очень нелестные (мягко выражаясь) показания, Зимин заявил, что это было записано в протоколе его допроса неправильно. Зимин на суде показал, что в Лефортовской тюрьме я никогда не имел своего кабинета, а занимал свободный, а когда все кабинеты были заняты, то мне (так же, как и другим следственным работникам) приходилось ждать.
Таких и аналогичных фактов было немало. В обвинительном заключении полковник юстиции Иванов также допустил ряд явно необоснованных обобщений и несоответствий по весьма острым и существенным моментам. Так, например, Иванов указал, что я вместе с Берия (по тому, как это записано, может сложиться впечатление, что Берия был у меня помощником) избивал в Сухановской тюрьме арестованных перед их расстрелом. Между тем по единственным показаниям свидетеля Баштакова (о нем несколько слов ниже) приводится в обвинительном заключении единственный эпизод: в Сухановской тюрьме в его, Баштакова, присутствии Берия дал указание Эсаулову и мне побить Эйхе перед расстрелом, что тут же и было выполнено. Фактически же с моим участием или в моем присутствии ничего подобного никогда не было. Показания Баштакова в этой части в отношении меня ложны, так как в присутствии Берия я ни в одном случае в Сухановской тюрьме не был и Эйхе никогда в глаза не видел. Допрошенный Эсаулов также показал, что он Эйхе никогда не видел.
Ряд эпизодов по моему делу мог бы быть начисто опровергнут, если бы мне предоставили возможность ознакомиться с архивными следственными и тюремными делами арестованных, о чем я неоднократно в устной и письменной форме ходатайствовал и в период предварительного следствия, и перед Военной коллегией. Однако этой возможности мне не дали, а знакомили, в частности, на суде только с теми листами дел, где имеется моя подпись. А это совсем не одно и то же. В обвинительном заключении указано, что в деле Чубаря после протокола объявления об окончании следствия были вшиты выписки из показаний других арестованных. Когда же я сам на суде смотрел эти листы дела Чубаря, то оказалось совсем другое: из описи документов 2 тома дела Чубаря видно, что за протоколом об окончании следствия было вшито обвинительное заключение. Позже неизвестно кем и с какой целью обвинительное заключение было вшито в другой том, а на это место — выписки из показаний арестованных. К моему делу приобщена справка о вызовах Чубаря только мною, тогда как при осмотре тюремного дела можно было бы воочию убедиться, что до меня его вызывали многие руководящие работники наркомата, и моя роль в этом деле может выглядеть совсем не так, как характеризовал обвинитель.
Суд отказал также в удовлетворении моих ходатайств о допросе некоторых дополнительных свидетелей, несмотря на то что их показаниями могли бы быть полностью опровергнуты весьма серьезные пункты обвинения. Останавливаться на этих неудовлетворенных моих законных ходатайствах я не буду. Приведу лишь одно. По предписанию Берия в Куйбышеве в октябре 1941 года было расстреляно 20 арестованных, числившихся за следственной] частью. В предписании Берия было указано, что расстрел производится по приговору. Работники следственной части Шварцман, я и Зименков полагали, что могло быть вынесено решение Особого совещания или иной несудебной инстанции. По поручению Шварцмана, возглавлявшего в Куйбышеве следственную группу, я вместе с начальником 1 Спецотдела НКВД СССР Баштаковым присутствовал при том, когда администрация внутренней тюрьмы на основании предписания Берия передавала по списку арестованных особой комендантской команде во главе с Семенихиным. Никаких прав и обязанностей я при этом не имел и иметь не мог. Куда затем увезли арестованных, что именно и где с ними дальше сделали, я не знал, так как и близко к месту физического исполнения предписания Берия не находился, а оставался в помещении УМВД. Тем не менее из-за неопытности в таких вопросах и вследствие допущенной мною преступной беспечности я вместе с Баштаковым и Семенихиным подписал акт о расстреле этих арестованных, тогда как в действительности я ничего об этом не знал. Отсюда для меня все страшные беды, связанные с данным эпизодом. Воистину трагические последствия моей тогда оплошности сказались спустя 12 лет, когда меня арестовали и стали обвинять в том, что я присутствовал при расстреле в Куйбышеве группы арестованных по преступному предписанию Берия. Свидетели Семенихин и Баштаков показали (правда, не в категорической форме), что я присутствовал непосредственно при расстреле. При этом они исходят из того, что я подписал акт, а обычно в таких случаях акт подписывают только те работники, которые присутствовали при расстреле. Поскольку я фактически при этом не был и, учитывая, что в данном случае идет речь о чрезвычайно серьезном обстоятельстве, несомненно, возникала необходимость в проведении дополнительных следственных действий с целью установления объективной истины, и такие вполне реальные возможности проверки были. Семенихин показал, что все арестованные одновременно перевозились из тюрьмы на спецучасток в специальной машине, а вслед шла легковая машина, в которой находился Баштаков и еще 3–4 работника, среди которых, возможно, был и я. Баштаков на допросе в прокуратуре также показал, что вместе с ним в легковой машине было еще 3–4 работника. Следовательно, несложно было через Баштакова и Семенихина узнать, кто были эти 3–4 работника, и допросить их по вопросу о том, видели ли они меня в легковой машине и непосредственно на месте расстрела. Что мог дать этот допрос? Очень многое и крайне существенное. Поскольку я на месте расстрела не был, то допрошенные эти 3–4 работника удостоверили бы этот непреложный факт, так как ни в машине, ни тем более на спецучастке они меня не видели, как и не могли видеть. Необходимость удостоверить этот факт важна не только и не столько для установления был ли я на месте расстрела, сколько для вытекающих из этого серьезных выводов. А именно: коль скоро по показаниям дополнительных свидетелей было бы с несомненной очевидностью доказано, что в машине и на спецучастке за городом меня не было, стало быть, и акт о расстреле я подписывать не должен был и что, следовательно, подписанием акта я допустил лишь оплошность, правда, оплошность очень тяжкую, даже преступного характера. Однако в то же время было бы достоверно установлено, что я не ложно показывал о этом серьезнейшем эпизоде, а говорил лишь истинную правду. А это, как каждому понятно, очень важно, тем более для меня, поскольку в этот страшный эпизод я попал как кур во щи [так в тексте. — Ред.]. Между тем в ходе предварительного следствия (длившегося почти двадцать семь месяцев) и на суде отказали в удовлетворении моего законного ходатайства по одному из существеннейших пунктов обвинения меня по ст. 58-8 УК РСФСР. Отказано мне было не только в установлении и вызове по этому эпизоду 3–4 свидетелей, но и вызове для допроса только одного бывш[его] начальника УМВД Куйбышевской области Тимофеева, который (как показал на суде Баштаков) точно был и в легковой машине, и непосредственно на месте расстрела, так как без него никто не знал, где именно за городом находится спецучасток УМВД.
О том, что мое присутствие или отсутствие при передаче арестованных особой группе не играло абсолютно никакой роли в исполнении предписания Берия о расстреле арестованных, достаточно свидетельствует тот факт, что по тому же предписанию 5 арестованных было расстреляно в Саратове, где я не только в тот момент, но и вообще никогда не был. Стало быть, не во мне дело, а в том, что представители 1 Спецотдела и в Куйбышеве, и в Саратове незаконно выполнили предписание Берия о расстреле арестованных. По меньшей мере странно получается. Меня, по существу, случайного свидетеля передачи арестованных особой группе, свидетеля без всяких прав и обязанностей относительно выполнения предписания Берия, обвиняют и осуждают как соучастника террористической расправы врага народа Берия с неугодными ему людьми, а действительный виновник этого злодеяния Баштаков выступает в качестве свидетеля. При ознакомлении с материалами моег