[506]. На сторону правительства стало, вероятно, большее количество служилых людей. После того как новгородцев вызвали в Москву, в тексте официального источника далее следует — «И князь Иван Овчина собрався со многими людьми, пошол за князем Андреем»[507].
В 3 верстах от Заяцкого Яма, под Лютовой горой, в 60 верстах от Новгорода, войска И. Ф. Овчины настигли старицкого князя[508]. «Повесть» перечисляет московских воевод, возглавлявших войска: «Приидоша на него с Москвы великого князя воеводы князь Иван Федорович Телепнев Оболенского Овчина да князи Роман Иванович Одоевской да князь Дмитрий Иванович Оболенский Шкурлетев, да князь Василий Федорович Оболенский Лопатин, да окольничей Дмитрей Данильевич Слепой, и прочие воеводы»[509].
Войска великого князя пытались было атаковать лагерь Андрея с тыла, но находившийся «в сторожех» Иван Борисович Колычев не допустил окружения войск старицкого князя[510].
Андрей Старицкий, по сообщению «Повести», был готов принять бой. Новгородская IV летопись поясняет, что при встрече «была стравка людем с обе половины, а падение людем смертного не было»[511].
Согласно дипломатической инструкции, «князя Андрея пошед потоптали, и его княгиню и дети и людей всех поймав, привели к великому государю нашему»[512].
По «Повести» войска И. Ф. Овчины первыми начали наступление, которое так и не окончилось серьезным сражением. Напротив, по Воскресенской летописи, «Андрей со князем Иваном на бой стал, люди свои вооружил и полки, пошол на князя Ивана»[513]. В неофициальном источнике И. Ф. Овчина выступает в роли инициатора переговоров с удельным князем. Этим переговорам неизвестный автор «Повести» дал такое объяснение: «Чтобы против великого князя не стоял (удельный князь. — А. Ю.) и крови кристианские не пролил, а государь тебя князь великий Иван Васильевич и мать его великая княгиня Елена пожалуют, отпустят тебя на твою отчину невредимо и твоих бояр, детей боярских»[514].
По официальной версии, Андрей Старицкий, увидев при наступлениии полки великого князя, не решался дать бой: начал «ссылатися», «у князя Ивана учал правды просити, что его великому князю не поимати и опалы на него великие не положити»[515].
Как видно, позиции источников противоположны. А. А. Зимин отдавал предпочтение рассказу Воскресенской летописи. «Вряд ли следует принять версию "Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого", по которой инициатива переговоров приписывается И. Овчине Оболенскому. Сильнейшей стороной в данном случае явились московские воеводы, победа которых в случае вооруженного столкновения была обеспечена»[516].
С точки зрения «здравого смысла» это логично: сильнейшая сторона диктует условия. Но вооруженного столкновения не произошло, и мы не знаем, чем бы оно закончилось. Поэтому здесь вообще удобнее говорить о силе потенциальной, чем реальной.
Позиции источников тенденциозны в разных направлениях. Воскресенская летопись продолжает: «А князю Ивану то от великого князя не наказано, что ему правда дати князю Андрею, и князь Иван, не обославшись с великим князем, да князю Андрею правду дал, да со князем Андреем вместе и на Москву приехал»[517]. Оговорка источника, что Ивану Овчине не было наказано от имени великого князя дать «правду», объясняет до некоторой степени тенденцию источника: официальные круги были более заинтересованы представить дело так, что И. Ф. Овчина без ведома Москвы, от себя лично дал «правду» Андрею, чем прямо сказать, что правительство нарушило обещание. По официальной версии, великий князь и Елена Глинская положили словесную опалу на И. Ф. Овчину за то, «что без их веления князю Андрею правду дал».
Иная позиция в источниках официального и полуофициального происхождения. В «Повести» инициатива переговоров принадлежит И. Ф. Овчине. В день встречи войск на Новгородской дороге (после неудачной для московских воевод «стравки» с войсками Андрея) И. Ф. Овчина обещал старицкому князю, что Елена его пожалует и отпустит «невредимо» в Старицу. Но «того дни не успеша дела в слове положити», приспел вечер и переговоры были отложены. Утром следующего дня московские воеводы «даша правду князю Ивану Васильевичу и матери его великой княгине Елене князя Ондрея Ивановича отпустить на его вотчину и с его бояры и з детьми з боярскими со всем невредимо»[518].
В «Повести» акцентируется внимание на том, что И. Ф. Овчина дал правду и крест целовал от имени великого князя и матери его Елены Глинской.
В официальном источнике традиционная формула обращения ограничена словами «дал правду», и ни слова о целовании креста. Случайно ли? С филологической точки зрения разницы в словосочетаниях «дал правду» и «дал правду и крест целовал» (если их рассматривать вне конкретного текста) нет никакой. Но одно и то же понятие можно определить разными словами и с разным акцентом, особенно если речь идет о конкретном тексте.
В Ростовской летописи об этом находим известие близкое сообщению «Повести»: «…князь Иван Федорович и князь Василий Федорович обеты великие и всякие правды и крест честный меж себя целоваху: поехати князю Андрею и на свой удел и служити ему государю великому князю Ивану Васильевичу всея Росии верою и правдою, и государь князь жалует его как ему бог положит по сердцу»[519].
Здесь, как и в «Повести», И. Ф. Овчина обещает «всякие правды» Андрею, причем особо подчеркивается, что в торжественной обстановке оба брата, Иван и Василий, «крест честный меж собой целоваху».
В тексте официального источника словосочетание «дал правду» также по сути означает обещание, клятву. Но звучит это приглушенно. Редактор летописи как бы нехотя, против своей воли, сообщает этот факт, тут же делая оговорку, что клятву дал И. Ф. Овчина, а не московское правительство. «Поимание» удельного князя поэтому с точки зрения официальной версии не представляло собой нарушения акта-обещания.
Иную позицию занимает Вологодско-Пермская летопись: «И князь велики и великая княгиня послали за ним (здесь и далее курсив мой. — А. Ю.) боярина своего князя Микиту Васильевича Оболенского Хромого да боярина же своего конюшего князя Ивана Федоровича Оболенского Телепнева Овчину, а велел его к себе звати, чтоб он шел на Москву, а князь великий его пожалует и вотчины ему придасть… И крест князю Ондрею князь Никита и князь Иван Оболенские целовали на том, что его государю великому князю Ивану Васильевичу и его матери великой княгине Елене пожаловати и вотчины ему придати, и не двинута его ничем»[520].
Вологодско-Пермская летопись прямо указывает на официальное повеление Елены «звати» Андрея в Москву и обещание пожаловать его и «вотчины придати». И. Ф. Овчина — исполнитель воли княгини, а не узурпатор: он выполнял приказ Елены — любыми путями привести князя в Москву. Для этого все средства были хороши: и военная угроза, и анафема православной церкви, и обман, «обещание» личной свободы и сохранение удела в том случае, если он без вооруженной борьбы, с повинной, вернется в Москву.
Неравенства обеих сторон уравновешивалось риском поражения московских воевод и готовностью старицкого князя биться до конца. Поэтому потенциальное превосходство войск великого князя решало не все. Сильнейшая сторона, именно потому что она была сильнее, первой предложила условия мира. Такого рода дипломатия была для правительства более пригодным средством, чем открытое сражение, в котором все решали бы случай и личное мужество воинов.
Возвращаясь в Москву, как описывает «Повесть», один из стольников удельного князя Андрея Ивановича — князь Ших Чернятинский, «видев государя своего незгоду», пытался сложить с себя крестное целование, «убоявся поимания от великого князя и не добыша себе поборника никого же»[521]. Около посада Москвы («против Хлыново») князь Ших Чернятинский вторично пытался сложить с себя крестное целование, но уже не князю, а его боярину Ивану Ивановичу Колычеву Умному, «чтобы князю сказал». На этом текст «Повести» обрывается: «Иван же Умной в том слове ему отречеся»[522].
1 июня мятежники в сопровождении московских воевод прибыли в Москву. По сообщению Вологодско-Пермской летописи, старицкий князь «и на очех у великого князя не был»: его сразу схватили и бросили в тюрьму[523]. Его жену и сына посадили на Берсеневском дворе[524]. Старицких бояр сначала пытали, потом казнили торговой казнью[525] и после этого посадили в Наугольную стрельницу, «а смертную казнь митрополит отпросил»[526]. 30 новгородских же детей боярских, принявших участие в мятеже, повесили на Новгородской дороге «не вместе и до Новагорода»[527]. Казни тянулись до октября[528].
Тем и закончился Старицкий мятеж. Недолго прожил в тюрьме Андрей. 10 декабря 1537 г. он умер «страдальческою смертью». Перед тем как похоронить его, пришлось оттирать нателе умершего следы от железных оков. Его положили в усыпальнице великих и удельных князей — Архангельском соборе Московского Кремля, но в том конце, где покоились опальные, рядом с братом Юрием, погибшим в той же тюрьме. Немногим более прожила Елена, скончавшаяся в апреле 1538 г. Бояре, ненавидевшие Овчину Оболенского, заточили его в тюрьму и уморили голодом уже на шестой день после смерти великой княгини. Начался новый этап политической истории Русского государства XVI в. — время боярского правления. На свободу были выпущены Ефросинья Хованская с сыном Владимиром, а также бояре Андрея