и этот слух, и старались выставить меня неблагоразумным подражателем государей древности. Другие, более хитрые, глухо распространяли, что я старался восстановить власть только для того, чтобы поднести ее Бурбонам(8), когда она будет доведена до того состояния, что им можно будет предложить ее.
Умы посредственные, не умевшие оценить моих сил, верили этим слухам, целью которых было увеличить партию роялистов и уронить меня во мнении народа и армии; потому что как тот, так и другая стали сомневаться в моей приверженности к их пользам. Я не мог позволить этому мнению распространяться, потому что оно могло расстроить нас. Надобно было во что бы то ни стало разуверить в этом Францию, роялистов и Европу, чтобы они знали, что обо мне думать. Частное преследование подобных слухов всегда производит дурные следствия, потому что оно не искореняет зла. Впрочем, это средство было невозможно.
Я вскоре узнал, что Моро был в сношениях с заговорщиками. Дело становилось более щекотливым, потому что он был чрезвычайно любим народом. Ясно, что им выгодно было его привлечь. Он был слишком славен, и мы не могли ужиться в согласии. План кампании 1800 года, который он не хотел или не умел оценить, был первым поводом к несогласию между нами и открыл притязания Моро. Он слишком много мечтал о своем превосходстве, чтобы слепо мне повиноваться. Надобно было отыскать приличный способ нас разлучить, и он нашел его, осуждая при всяком случае все меры, которые я предпринимал, и нимало не обращая внимания на мои старания привлечь его к себе.
Говорили, будто я завидовал его славе: это клевета; но он действительно мне завидовал. Я уважал его, как хорошего полководца. Его друзьями были все мои недоброжелатели, то есть, очень многие. Они бы прославили его как героя, если б он погиб. Я хотел его сделать тем, чем он был в самом деле, то есть человеком второстепенным, и успел в этом: удаление погубило его, друзья о нем забыли, и впоследствии никто уже не вспоминал Моро.
Более важное обстоятельство присоединилось к этому делу. Моя внешняя полиция вместе получила сведения о заговорах, составленных в Лондоне Жоржом, Пишегрю и другими агентами роялистов и в Штутгарте англичанином Дрейком. Не совсем доказано, было ли что-нибудь общее между этими заговорами. В то же самое время герцог Энгиенский(9) находился у берегов Рейна и уверяли, что Дюмурье также прибыл туда. Тотчас началась страшная тревога между шпионами Фуше: нет никакого сомнения, говорили они, что герцог душа заговора: зачем бы иначе Бурбон прибыл к вратам Страсбурга, в страну, где он хотя и имеет много сношений, но вместе с тем подвергается великим опасностям? Как поверить, что его присутствие и пребывание Жоржа и Пишегрю в Париже не условлены? Сосредоточив революцию на главе моей, я облегчил способы ниспровергнуть ее. Казалось, что как скоро не станет первого консула, то можно будет тотчас же поднять белое знамя; это было несправедливо; но все обстоятельства этого происшествия невероятным образом согласовались с теми, которые побуждали меня утвердить мнение Франции.
Желание угодить мне подстрекало тайную полицию открыть этот заговор; несколько перехваченных писем побудили меня приказать захватить герцога; по донесениям шпионов, мы должны были найти в его бумагах тысячу доказательства.
Мне было важно утушить с одной стороны жалобы партии, желавшей революции без демагогии, а с другой, отбить у предводителей роялистов охоту производить новые раздоры во Франции. Я принял намерение нанести решительный удар, необходимый для того, чтобы утвердить мнение двух миллионов французов, прилепившихся к революции и за нее сражавшихся.
В Страсбург были посланы приказания выслать ночью незначительную колонну в Кель, чтоб окружить деревню Эттенгейм, где находился принц Энгиенский, и, забрав там и в Оффенбурге всех чужестранцев, доставить их в Париж. Моему адъютанту Коленкуру, бывшему тогда дежурным, было поручено передать эти приказания и оправдать исполнение их перед Баденским герцогом. Известно, что Дюмурье там не было; ошибка произошла от имен: графа Тюмери(10) почли за него. Впрочем, все было в точности исполнено.
Полиция продолжала уверять в существовании огромного заговора и в скором прибытии нескольких сундуков с бумагами, которые его вполне докажут. Намерение мое было собрать высший национальный суд, пригласить в оный часть сената, высших чиновников и предводителей армии и заставить его произнести торжественный приговор; приказания мои для этого были отданы. Кирасирский полковник Преваль(11), отличный офицер, был призван из Компьеня для составления донесения согласно с существующим постановлениями. Отец его был полковником того же полка под начальством принца Энгиенского, и он благородно отверг это предложение. Между тем полиция осмотрела бумага принца, и не нашла в них ни малейшего признака заговора. Должно было отказаться от мысли высшего национального суда, ибо оправдание принца еще более бы сделало ненавистным нарушение неприкосновенности империи и вообще все это дело. Оставалось два пути: первый и единственно благоразумный был удержать его до заключения общего мира, на основании полицейской предосторожности, как хотевшего произвести беспорядок в Альзас; второй, предать его военному суду, как эмигранта, поднявшего оружие на Отечество, с условием, однако же, удержать его военнопленным до заключения мира, в случае, если он будет оправдан судом. Я предпочел второй, согласно с мнением главнейших лиц государства.
Всем известно, что комиссия приговорила принца по его собственному признанию, ибо он в 1793 году входил с оружием в руках во Францию. Всякий также знает, что мне вовсе не было известно о том, что он вверял судьбу свою моему великодушию, ибо мне сказали об этом и о письме, которое он хотел мне писать, уже по исполнении приговора, который, согласно с военными законами, был исполнен до закрытия заседания. Мне совершенно не были известны печальные подробности, сопровождавшие это несчастное происшествие; достаточно уже и того что на меня пала ответственность за самое событие… Я был увлечен вероломными наущениями, ложными доносами, силою обстоятельства. Рассматривая это дело, как дело государственное, я мог допустить даже преступление, ибо оно распространило страх в приверженцах возврата прежнего образа правления, прекратило внутренние беспокойства и дало трем миллионам французов, столь высоко возведшим меня, непреложное доказательство вечного моего разрыва с Бурбонами.
Процесс Моро и заговорщиков, к которым он был причислен, производился с большею торжественностью и продолжался еще несколько месяцев. Прочие преступники не заслуживали подобного снисхождения. Они все были старые заговорщики, от которых надобно было очистить Францию. Мы в этом успели, потому что с того времени они более не появлялись.
Пишегрю был найден удавленным на своей постели; разумеется, сказали, что это сделалось по моему приказанию; но к чему мне было спасать этого преступника от неизбежного приговора? Он был не лучше других, и для его осуждения существовали судилища. Я никогда ничего не делал без цели.
Много рассуждали об этом происшествии и о том, что я должен был предпринять в такую решительную минуту. Всякий рассуждал, согласно со своими видами: одни хотели, чтобы я докончил уничтожение республиканской гидры, остался бы консулом и приготовил Бурбонам цветочное ложе для их возвращения. Другие хотели, чтобы я соединил выгоды революции с моими, и остался бы на всю жизнь консулом; это бы утвердило, по их мнению, свободу в республике и дало вместе с тем правлению приличную твердость.
Такие доводы хороши для школьников. Избирательное правление всегда порождает смуты; оно даже достойно порицания там, где допускаются к избранию одни только законные династии. Как это было в Польше или Германской империи. Но в государстве, царствовавший дом которого в изгнании в чужих краях, избирательное правление было бы верхом безумства. Как, в самом деле, избежать, чтобы всякое избрание не породило междоусобные войны, в которую вмешались бы и чужеземцы? Мы могли бы почесть счастьем, если б отделывались при каждом консуле потерею провинции, колонии или части прав народной независимости. Если б Англия по смерти Кромвеля осталась избирательным государством, то Людовик XIV и Стюарты покорили и раздробили бы ее.
Разумеется, если бы это касалось только до меня, то я очень легко мог бы остаться властелином и в звании консула; но тут дело шло о благе Франции, и я слишком ее любил, чтобы оставить в ней избирательное консульство; я лучше призвал бы Бурбонов. Тысячи томов написаны о правилах правления и учреждениях, наиболее приличных государствам; но мы немного подвинулись вперед со времен Ксенофонта(12).
Эти прения вероятно еще долго будут занимать мир, от того что их поддерживают одни без убеждения в своих собственных словах, другие без надлежащего познания дела. Одни, проповедуя неисполнимые теории, все запутывают в пустой надежде увеличить, как они называют, свободу народа: дело без сомнения достойное всякого уважения, но весьма не определительное, и которое каждый хочет определять согласно со своими выгодами и страстями. Много пустых голов даже твердо уверены в возможности народного правления, или чистой демократии.
Другие предлагают допустить аристократическое правление, или учреждением патрициев в республиках, или влиянием высшего дворянства в монархиях. Они имеют своих якобинцев, которые, под видом защиты народных прав против трона, защищают только свои феодальные привилегии на счет королевской власти. Таковы были: Стокгольмский сенат, польские сеймы и даже французский парламент. Наконец, третьи проповедуют неограниченное правление, или от того, что они к нему привыкли при ведении дел, или от того, что они привержены к власти, которую со временем надеются захватить в свои руки. Однако ж кажется, что история и рассудок могли бы привести различные теории на счет правления к простейшим выражениям и вероятно мои слушатели пожелают, чтоб я им развил мысли мои на счет этого предмета, в то время, когда я приобрел некоторую опытность в правлении.