ения главных сил.
Исключая артиллерию, наши силы были равны; впрочем трудно было, чтобы Ней успел получить посланное к нему приказание и вступить в дело. Даву мог также не ранее полудня принять участие в сражении. Итак, неприятель имел большой перевес. Однако я надеялся одержать победу, рассчитывая на упадок духа армии, преследуемой по пятам четыре дня. Но русский солдат особенно замечателен в превратностях счастья: на другой день поражения у него та же стойкость, как и на другой день победы. Они сражались как исступлённые. Я должен и своим войскам отдать справедливость; они делали чудеса. Сульт один выдержал первый натиск неприятеля; только герои Аустерлицкие могли отразить подобный удар. Сверх того многочисленность неприятельской артиллерии была для нас гибельна, и я понял, что уже миновала та пора, когда можно было покорить страну с 40 орудиями, как при Маренго.
Сульт понес уже значительный урон, когда 7-й корпус дебушировал, чтобы, по предназначению своему, занять место в нашем центре в атаковать центр неприятельский. Кавалерия Мюрата, усиленная дивизией Сент-Илера из корпуса Сульта, приняла вправо, чтоб облегчить присоединение Даву. Снег падал такими большими хлопьями, что воздух совершенно потемнел: в двух шагах ничего не было видно.
Между тем как Тучков удерживал у Эйлау дивизию Леграна, генерал Дохтуров выдвинул две густые резервные колонны против корпуса Ожеро; дивизия Эссена старалась взять его во фланг. К несчастью этот корпус, вовсе неожиданно, попал между русским кавалерийским и пехотным резервами; это заметили только тогда, когда эскадроны их смешались с 1-ю дивизией. Ожеро хотел построиться в каре: но уже было поздно; притом же намокшие ружья не стреляли, и войска наши, окруженный со всех сторон и обстреливаемые 40 батарейными орудиями, сделались жертвою несчастной ошибки. Половина дивизии Дежардена пала под картечью, или была изрублена; дивизия Эдле(16) подверглась той же участи; первого убили, второй был тяжело ранен; Ожеро был также ранен пулею.
Чтобы хоть сколько-нибудь выручить Ожеро, я приказал Мюрату атаковать неприятельский центр всею резервной кавалерией. Дивизия Эссена была прорвана и вся масса нашей кавалерии пронеслась с дерзостью до 3-й линии русских, стоявшей тылом к лесу. Русская пехота смыкала свои ряды по мере того, как наша кавалерия ее теснила и прорывала; наконец, атакованные в свою очередь свежими войсками, наши эскадроны должны были отступить, потеряв д'Опуля, Дальмана, и других отличных генералов. Мой адъютант Корбино(17) был убит ядром. Возвращение сделалось столь же трудным, как и первые атаки, потому что русские, сомкнувшись, повернулись фронтом назад и наша кавалерия снова должна была пробиваться сквозь крепкие ряды русской пехоты.
Между тем, одна из русских колонн, опрокинувших Ожеро, преследовала остатки этого корпуса вдоль западной стороны Эйлау и проникла до кладбища, на котором я находился с гвардейскою батареей, имея в некотором расстоянии 6 батальонов старой гвардии, которая составляла мою последнюю надежду. Я приказал моему конвою, состоявшему из ста человек, напасть на фронт этой колонны, чтоб удержать её стремление и дать мне время сделать нужные распоряжения. Один батальон моих гренадер ударил в штыки на первый батальон русской колонны и остановил ее. Мюрат со своей стороны отрядил бригаду Брюйера(18); она бросилась во фланг русской колонны, которая в одно мгновение была прорвана и уничтожена. Это было слабое вознаграждение за поражение Ожеро, корпус которого так сильно пострадал, что после сражения я должен был его совершенно уничтожить, разместись слабые остатки его по другим частям армии.
В то время, как это происходило около Эйлау и в центре, Сент-Илер и часть кавалерии Мюрата боролись с переменным счастьем против левого неприятельского фланга, состоявшего из дивизий Сакена и Остермана, подкрепляемых дивизией Каменского. Дела уже начинали принимать дурной оборот; я горел нетерпением, ожидая появления Даву на правом крыле согласно с данным ему приказанием; одно это могло удержать победу. Наконец, в час пополудни, он явился на высотах, преследуя отступающие бригады Багговута и Барклая. Генерал Беннингсен, узнав, что левое крыло его обойдено и отступает, направил для поддержания его дивизию Каменского: но этого уже было мало; Даву, подкрепляемый драгунами Мильго(19) и атаками Сент-Илера, принудил к отступлению Остермана, Каменского и Багговута; все левое крыло русских было оттеснено к Кутшитену.
Беннингсен, не опасаясь за свой центр, вынужден был постепенно посылать все, чем он мог располагать, на подкрепление этого крыла. Столь многочисленные силы, собранные на этом пункте, остановили наконец стремление Даву; к довершению несчастия, прусский корпус Лестока, избегнув войск Нея, прибыл на поле сражения никем не преследуемый. Он прошел позади русской линии и, примкнув к левому флангу, восстановил дело. Даву, который уже занял деревню Кутшитен в тылу левого неприятельского фланга, видя себя в свою очередь обойденным, был принужден очистить эту деревню, и почел себя счастливым, удержавшись на высотах Ауклапена, потому что он имел дело более нежели с половиною неприятельской армии.
Ней, который упустил пруссаков, преследуя один только отряд их, случайно узнал о происходившем сражении; он не слышал канонады и не получал моего приказания. Он тотчас решился повернуть на Шмодиттен, чтоб присоединиться к моему левому крылу. Уже было поздно, чтоб дать сражению решительный оборот, потому что становилось темно, и только довольно частая перестрелка и несколько пушечных выстрелов продлили сражение до 8 часов; но, во всяком случае, прибытие Нея в тыл русского правого крыла произвело решительное действие, потому что заставило неприятелей оставить поле сражения в продолжение ночи. Чтобы с большею безопасностью произвести свое отступательное движение, они приказали дивизии Сакена, наименее потерпевшей, атаковать Нея. Хотя Ней и удержался у Шмодиттена, но атака Сакена ввела его в недоумение, и заставила сомневаться в выгодном для нас окончании сражения. Ней расположился на некотором расстоянии от Кёнигсбергской дороги, и русские производили свое движение в продолжение целого утра, так сказать, под выстрелами его артиллерии.
Потери с обеих сторон были огромные: 10 000 убитых устилали поле сражения; 30 000 раненых лежали в сараях и садах соседних деревень и все еще ничего не было решено. Моя армия была так ослаблена, что я намерен был отступить, чтобы соединиться с корпусами Бернадотта и Лефевра. Известие о прибытии Нея заставило меня остаться; а Беннингсен избавил меня от неприятности уступить ему поле сражения. Он отступил к Кенигсбергу и прикрыл себя Прегелем: Мюрат на другой день его преследовал и был в двух лье от этого города. Отступление Беннингсена к Кёнигсбергу представляло мне случай нанести ужасный удар русской армии, которая так неосторожно устремилась туда, откуда ей не было другого выхода, кроме моря и Штранда. Если бы Бернадотт и Лефевр были у меня под рукою, то я мог бы двинуться на Таниay и привести неприятеля в отчаянное положение; но моя армия, за исключением корпуса Нея, была так ослаблена, что я почел за благоразумнейшее дать ей отдых и ожидать сдачи Данцига, чтоб снова начать наступательные действия. Бернадотт и кирасиры Нансути присоединились ко мне два дня спустя. Корпус Лефевра, направленный на Остероде, мог уже служить резервом. Кроме этих подкреплений, я ожидал еще 8 000 гренадер, которых Удино вел из Варшавы через Пултуск и Вилленберг.
Таково было ужасное сражение при Эйлау, столь занимательное по необыкновенным обстоятельствам, его сопровождавшим, и столь нерешительное по последствиям. В одиннадцать часов Сульт уже потерпел сильный урон, а корпус Ожеро был почти уничтожен. Все было потеряно, если бы я не удержался на кладбище у Эйлау с моею гвардией, кавалерией и артиллерией, действиями которой я сам распоряжался. Вся армия может засвидетельствовать, что я менее всех был устрашен опасным положением, в котором мы находились до прибытия Даву. Я бы желал, чтобы тогда случились возле меня те, которые утверждают, что я не имел присутствия духа и мужества.
Неприятель заставил меня оставить кантонирквартиры. Я не хотел вести зимнюю кампанию и ждал подкреплений, в особенности же большего числа артиллерии и военных припасов. Итак, я поспешил стать снова на квартиры. Пассарга прикрывала мой левый фланг, Алле, от Гутштадта до Алленштейна, центр, а Омулев — левое крыло. Я расположил мою главную квартиру в Остероде, а потом в замке Финкенштейне. Бернадотт, на левом крыле, занимал Прейсиш-Эйлау Браунсберг; Сульт стоял около Вормдита, Либштадта и Морунгена; Ней впереди, на Алле, у Гутштадта, Алленштейна и Гильгенбурга. Кавалерия была распределена по всем этим корпусам, чтобы лучше прикрывать их кантонирквартиры. Лефевр возвратился к Данцигу для блокады.
В то самое время, как я располагался за Алле, дивизии, оставленные неприятелем на Нареве, подкрепленные новыми войсками, пришедшими из Молдавии, атаковали мое правое крыло. Ланн был болен, Савари командовал его корпусом; к счастью его, Удино, шедший на соединение со мною через Вилленберг, имел приказание поддержать его в случае нужды и прибыл совершенно вовремя: русская дивизия тянулась по правому берегу реки; Савари, подкрепленный войсками Сюше, двинулся навстречу и опрокинул ее. В то самое время другие две дивизии напали на Остроленку по левому берегу. Неприятель проник в город; но наши войска снова его вытеснили, и, выйдя сами из города, вступили в сражение, которое окончилось в нашу пользу. Русские отступили, потеряв 7 орудий и 1 500 человек, в числе которых был и молодой Суворов(20). Это было последнее дело зимней кампании.
Военные действия были остановлены дурным временем года и я решился этим воспользоваться, чтобы взять укреплённые места, остававшиеся у нас в тылу. Я истратил почти все артиллерийские заряды; они по почте присылались ко мне из Магдебурга и Кюстрина; мне нужно было время, чтоб их запасти в достаточном количестве. С другой стороны, превосходство неприятельской артиллерии заставило меня отдать приказание о присылке ко мне всех канонирских рот, которыми только можно было располагать, и я дал им прусские пушки, чтоб употребить снаряды этого калибра, найденные во взятых арсеналах. Для этого я приказал даже французские орудия лить по этому новому калибру. Я также ожидал 50 000 человек, частью из моих сил, частью от союзников моих, членов Рейнского союза. Это время отдыха в старой Пруссии и в Польше было одной из замечательнейших эпох в моей жизни, как по опасности моего положения, так и по искусству, с которым я выпутался из этих затруднительных обстоятельств.