Членами Комитета министров были немолодые люди:
Источник: Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России. С. 202.
Схожие тенденции затронули и «второй эшелон» администраторов – товарищей министров и директоров департаментов. За вторую половину XIX в. увеличился более чем в 3 раза удельный вес чиновников этого уровня, не обладавших недвижимостью. Число землевладельцев уменьшилось более чем в 2 раза. Число крупных землевладельцев – в 5 раз[355].
Постепенно менялся и губернаторский корпус. За вторую половину XIX в. удельный вес губернаторов с высшим образованием увеличился в 4 раза. Соответственно, 2/3 губернаторов имели высшее образование. К 1903 г. (по сравнению с 1853 г.) численность крупных землевладельцев уменьшилась в 2 раза. Примечательно, что за этот период губернаторский корпус несколько «помолодел». Удельный вес губернаторов старше 60 лет уменьшился в 9 раз[356].
Все это свидетельствовало об определенной степени профессионализации бюрократии, которая качественно изменила социальнокультурный облик российского чиновничества. В начале XX в. высшие государственные служащие в большинстве своем имели высшее образование, получали доход, прежде всего от своей профессиональной деятельности, часто были чиновниками не в одном поколении.
Конечно, любая статистика «обманывает». Чиновничество в России было распределено неравномерно. Как это ни удивительно, больше всего чиновников на душу населения приходилось в Костромской и Вятской губерниях. Видимо, это было связано с необходимостью следить за ссыльнопоселенцами, которых в этих краях было немало. Меньше всего – в Самаркандской области. Этот показатель в украинских и польских городах уступал тому, что имел место в Центральной России и Закавказье. И, наконец, абсолютное большинство чиновников (около 90 %) проживало в городах – в стране, где 83 % населения составляли крестьяне. Естественно, максимальная концентрация бюрократии была в столицах, в особенности в Санкт-Петербурге[357]. Такая диспропорция скорее подтверждает точку зрения Менделеева. У раздутого центрального аппарата было явно недостаточно рычагов влияния на положение вещей в провинции.
Ситуация осложнялась еще и тем, что за вторую половину XIX в. Россия сильно и довольно быстро изменилась. В ней усложнились средства коммуникации, появились новые пути передачи информации, сложились новые социальные группы. В начале XX в. подданные российского императора посылали почтовых сообщений в 15 раз больше, чем в 1860-е гг., число казенных телеграфных сообщений возросло в 54 раза. С одной стороны, это создавало новые механизмы управления страной, с другой – ставило перед властями принципиально новые задачи, с которыми она далеко не всегда справлялась. Не случайно, что за это же время число дел, поступивших, например, в Министерство юстиции, выросло более чем в 6 раз[358], что создавало невыносимые трудности для российской бюрократии. По мнению современного исследователя Д. Орловского, они были практически неразрешимы[359]. В.Б. Лопухин вспоминал, как в 1897 г. в Государственном контроле он был вынужден работать с большим делом на много сотен страниц «Об 1 руб. 13 коп. убытка от боя стеклянной посуды»: «Мелочная одуревающая переписка о грошовых начетах, с доведением в таких случаях дела до конца, и сдаваемые в архив без взысканий и репрессий дела о крупном перерасходе или о воровстве, прекращаемые “за давностью” или “по докладу”»[360]. Стремительный рост бумагооборота делал невозможным какой-либо контроль над ним. В итоге форма с неизбежностью подменяла собой содержание.
Как уже отмечалось не раз, Россия второй половины XIX – начала XX в. – бюрократическая империя. В сущности, именно бюрократия – правящая корпорация в стране, так или иначе защищавшая свои интересы, чьи взгляды, вкусы и предпочтения отражались на законодательных решениях[361]. С формальной точки зрения вся высшая бюрократия принадлежала к дворянству. Более того, даже к февралю 1917 г. 73 % высокопоставленных чиновников принадлежали к дворянству отнюдь не в первом поколении[362]. Вместе с тем многие видные государственные служащие не могли похвастаться разветвленным генеалогическим древом. В 1880-е гг. шутили, что бразды правления оказались у поповичей (имелись в виду К.П. Победоносцев и М.Н. Островский): именно они проводили в России «дворянский» курс[363]. Министр финансов И.А. Вышнеградский был сыном священника, главноуправляющий землеустройством и земледелием А.В. Кривошеин – внуком крепостного крестьянина, военный министр П.С. Ванновский – сыном учителя в гимназии, министр народного просвещения Н.П. Боголепов – сыном квартального надзирателя[364]. 7 марта 1892 г. В.Н. Ламздорф записал в дневнике: «Надо сознаться, что этот ареопаг в настоящее время далеко не аристократичен. Только граф Воронцов[-Дашков] и граф Протасов-Бахметев принадлежат к хорошим семьям, а уважаемый Николай Карлович Гирс – к хорошему обществу. Отбросив армянина Делянова и румына – или неизвестной национальности – Абазу, все остальные министры – в полной мере плебеи»[365].
Социальные реалии всегда оказываются сложнее, чем это на первый взгляд может показаться. Если взять общую численность российской бюрократии, то к концу XIX в. лишь 26 % принадлежали к потомственному дворянству[366]. Однако даже принадлежность к благородному сословию зачастую не определяла жизненный уклад, приоритеты, мировоззренческие ценности государственного служащего. В этом отношении очень показательно резкое сокращение удельного веса поместных дворян (и шире: лиц с недвижимым имуществом) среди высокопоставленного чиновничества. В 1853 г. таковых было около 81 %, в 1917 г. – 38,4 %[367]. Иными словами, к концу XIX в. большинство высокопоставленных чиновников не обладали существенными земельными угодьями, а следовательно, большую часть своих доходов получали от службы. По словам чиновника Министерства финансов А.В. Ивановского, в Министерстве внутренних дел существовало правило не брать на службу в центральные учреждения ведомства лиц со значительными личными средствами или же сыновей богатых родителей. В Министерство народного просвещения и Государственный контроль «шел самый густой разночинец». В Министерстве путей сообщения безраздельно доминировала довольно замкнутая каста инженеров. В Морском министерстве тон задавали представители «старых морских фамилий» из мелкого дворянства. В Военном министерстве преобладали штабные офицеры «самого пестрого происхождения». Столь же пестрым в социальном отношении был штат Министерства финансов. Многое зависело от департамента. В весьма «почетных» «учреждениях по части торговли и промышленности» в большинстве были выходцы из мелкого дворянства и разночинства. Департаменты окладных сборов, неокладных сборов, государственное казначейство относились к «непочетным». Штат этих учреждений был заметно более демократичен. А были, по словам Ивановского, «заплеванные учреждения вроде таможенного департамента, где служили не слишком чистые на руку, которых в гостиные Министерства не пускали». Была еще канцелярия по кредитной части, куда устраивались сыновья крупных предпринимателей. Пожалуй, на этом фоне выделялись служащие Министерства иностранных дел, нередко принадлежавшие к самым высшим кругам столичного общества[368].
Еще в 1861 г. П.А. Валуев писал о «классе пролетариев» среди «чиновного сословия». Спустя два десятилетия государственный секретарь А.А. Половцов с нескрываемым презрением говорил о «канцелярских пролетариях»[369]. О «беспочвенности» российского чиновничества впоследствии говорили в консервативных кружках и на дворянских собраниях[370].
В словах о «чиновнике-пролетарии» была своя правда. В первой половине XIX в. расходы на содержание государственного аппарата были на удивление малы. Например, по Министерству юстиции они приблизительно в два раза уступали французским, в три раза прусским и в четыре раза австрийским. По Министерству внутренних дел они были более чем в два раза меньше австрийских, приблизительно в четыре раза меньше французских и в пять раз меньше прусских. Все это, естественно, сказывалось на социальном положении бюрократии, в особенности среднего и нижнего звена. Чиновники с семьями нередко должны были жить на 5-10 руб. в месяц, что было явно недостаточно. Скудность жизни, практически нищета большинства государственных служащих, стала важнейшим фактором, провоцировавшим коррупцию в России. В правительстве знали об этой проблеме и принимали определенные меры в этом направлении. В 1860-е – 1870-е гг. жалованье чиновничества выросло в среднем в 1,5–2 раза[371]. Впрочем, «среднее звено» бюрократии не могло быть в полной мере довольно. В конце XIX в. начальники отделений получали от 3 до 3,5 тыс. руб. в год, столоначальники – от 1,5 до 2 тыс. По словам К.А. Скальковского, «такое вознаграждение людей, получивших высшее и специальное образование, которые по летам должны уже иметь семейства и для которых их должности по большей части служат венцом служебной карьеры, незначительно. В Петербурге, по крайней мере, оно не соответствует уже условиям жизни»