. Назначения совершались преимущественно по выслуге лет, что гарантировало застой во всех учреждениях. Как вспоминал военный министр А.Ф. Редигер, «людей неспособных и дряхлых не увольняли, назначения шли по старшинству, способные люди не выдвигались, а двигались по линии, утрачивали интерес к службе, инициативу и энергию, а когда они добирались до высших должностей, они уже мало отличались от окружающей массы посредственностей»[394].
И все же скука царила далеко не везде. В Государственной канцелярии или же в Канцелярии Комитета министров от чиновников требовались инициативность и даже определенные таланты. Многое зависело от начала карьеры, что часто задавало ее дальнейшую траекторию. Из провинциальных чиновников редко вырастали государственные мужи. Обычно их пестовали в столичных канцеляриях. Как писал В.Б. Лопухин, «из местных деятелей пригодны для работы в центре только люди действительно выдающиеся. Если же таких людей нет, то надо довольствоваться для замещения высших должностей в центре наиболее даровитыми работниками центра же из числа обладающих соответственным служебным стажем»[395].
Бюрократия действительно не была однородной. Может быть, поэтому многие чиновники не любили чиновничество: порицали его формализм, незнание жизни, отсутствие интереса к делу. Для государственного секретаря А.А. Половцова олицетворением малосимпатичного образа российской бюрократии стал очень опытный и в чем-то даже талантливый статс-секретарь Департамента законов В.А. Железников: «Чиновник, готовый ворочать камни или делать мыльные пузыри, лишь бы прибыльно было. Идеал один – удовлетворение животных и самолюбивых похотений, средство к тому – письменный стол»[396]. Половцов полагал бесхарактерность родовой чертой бюрократии[397]. Последствия ее господства в царствование Александра III рисовались в воображении государственного секретаря в самых мрачных красках: «В это провозглашающее девизом восстановление дворянства царствование, все плотнее и плотнее сколачивается кучка поповичей, семинаристов, жадных проходимцев, которые морочат бедного владыку и добиваются разорения всего, что выше, добиваются неприкосновенности диких стадных форм существования серой толпы, не желая знать ни истории, ни политической экономии, ни какой бы то ни было науки, развивающей, совершенствующей дух человеческий, ставят идеалом русской политической жизни мнимую самобытность, выражающуюся поклонением самовару, квасу, лаптям и презрением ко всему, что выработала жизнь других народов. Идя по этому пути, разыгрывается травля против всего, что не имеет великорусского образа: немцы, поляки, финны, евреи, мусульмане объявляются врагами России, без всяких шансов на примирение и на совместный труд»[398].
Впрочем, Половцов был отнюдь не единственным противником бюрократии среди представителей «высших сфер». Сам Александр III побаивался назначать на высокие посты «чиновников» – лиц несамостоятельных, лишенных каких-либо убеждений[399]. Это замечание касалось и непосредственных сотрудников царя. Ближайший его товарищ министр двора И.И. Воронцов-Дашков, по мнению императора, вовсе не имел никаких убеждений[400]. Александр III отрицал их наличие и у весьма авторитетного государственного деятеля Д.М. Польского[401]. В 1885 г., после отставки министра юстиции Д.Н. Набокова, М.Н. Катков заметил царю: «Хорошие министры не даются Вашему Величеству!» Александр III неожиданно согласился: «Вот это верно!»[402] И действительно император вынужден был, вопреки своим предубеждениям и антипатиям назначить Д.А. Толстого министром внутренних дел. И.А. Вышнеградского в должности министра финансов считал «необходимым злом»[403].
В столичных салонах любили подчеркивать: чиновник по природе своей беспринципен; он не может быть надежной опорой престола. И.Д. Делянов в ответ на реплику князя В.П. Мещерского, что М.С. Каханов – «идеал петербургского бюрократа», заметил: «Каханов, я вам скажу, вот что за человек: сегодня он будет за правительство, а завтра, если ему предложат голос в какой-нибудь Convention nationale[404], он руками и ногами подпишет резолюцию: a bas le gouvernement[405]…»[406]
В прошлом начальник Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии П.А. Шувалов в 1880-е гг. обвинял министра внутренних дел Д.А. Толстого в «узкобюрократическом» взгляде на вещи[407]. Беспощадным критиком чиновничества был К.П. Победоносцев. В письме к С.Ю. Витте от 26 марта 1898 г. он отмечал, что бюрократия еще с 1860-х гг. утратила всякий интерес к социальным вопросам, полагая, что ситуацию будто бы можно улучшить, преобразовывая лишь систему управления: «Со времени самого освобождения крестьян правительство как бы забыло о народе, положившись на то, что для него все сделано дарованием ему свободы… А народ стал пищать и падать. Потом, когда уже ясно стало, что с нищетою хаос бесправия водворяется в деревне, принялись, увы, только за мысль обуздывать народ. И создано учреждение земских начальников с мыслью обуздать народ посредством дворян, забыв, что дворяне одинаково со всем народом подлежат обузданию»[408]. По словам морского министра И.А. Шестакова, министр государственных имуществ М.Н. Островский – «сердитый чиновник, мечтающий, что от него только свет и пристойность, а кругом тьма и бурлачество»[409]. По мнению В.И. Гурко, чиновникам было характерно «бюрократическое разрешение вопроса, т. е. чувство, что, в сущности (чиновник. – К. С.), не уполномочен никем вопрос решать – боязливость, происходящая от незнания, чувство оторванности от жизни»[410]. При обсуждении будущего положения земских начальников А.А. Абаза отмечал, что на местах следует полагаться на более устойчивый элемент – землевладельца, а не на коронного чиновника[411].
Чиновники критиковали чиновников. Тем более естественно, что они их хвалили. Бюрократы часто любили вспоминать о своих особых навыках, умениях, которыми не обладали рядовые обыватели: прежде всего речь шла об искусстве составления правового акта. Действительно, работа в канцеляриях требовала немалых знаний. Подготовка документов была сложным технологическим процессом. В середине XIX в. в департаментах министерств были известны 34 делопроизводственные операции при рассмотрении любого дела, в Комитете министров – 36, в губернском правлении – 54[412].
Высокопоставленный чиновник чувствовал свое безусловное превосходство перед непрофессионалом. Он знал практику управления, мыслил не публицистическими клише, а реалиями делопроизводства и законотворчества. Столичный чиновник, знавший механику работы министерских канцелярий, свысока смотрел на провинциальных коллег[413]. Порой новичком в деле управления мог оказаться и сам министр, которому требовалась немалая сила духа, чтобы избавиться от назойливого контроля со стороны своих сотрудников. Граф И.И. Толстой, вспоминая о первом месяце во главе Министерства народного просвещения, рассказывал о многочасовых докладах в Департаментах ведомства: «Заведующий разрядом докладывал мне сущность вопроса, а также свои соображения относительно дальнейшего направления дела, а затем ожидал почтительно моей резолюции. Все кругом молчали, но стоило мне раскрыть рот и выразить мнение, как вмешивались обыкновенно все… и представляли соображения свои, почему нельзя разрешить вопроса именно так, как я того хотел, очевидно, по своей неопытности. Каждый раз я пытался изречь мудрую резолюцию и. почти каждый раз я, оказывается, попадал, что называется, пальцем в небо: или моя резолюция противоречила формальному закону, или целый ряд циркуляров моих предшественников решал подобные вопросы как раз в противоположном смысле, на что имелись непреложные свидетельства в виде подлинных документов, или, наконец, я создавал такой прецедент, с которым пришлось бы потом возиться до второго пришествия. Одним словом, я чувствовал себя в положении бессмертного Санчо-Пансы, когда его возвели в сан губернатора и угощали за обедом, за которым ему подавали исключительно такие блюда, которые он, по мнению наблюдавших его врачей, без риска умереть не имел возможности есть»[414].
Одновременно с тем бюрократия не была отгорожена от общества стеной. Она жила его интересами и чаяниями. Один и тот же человек в мундире представал государственным служащим, верным престолу и Отечеству, в халате – порой фрондировавшим общественным деятелем. В большинстве случаев он был аполитичным: ведь служба от него требовала знаний и умений, а не убеждений. Вместе с тем среди чиновников, даже самых высокопоставленных, было немало тайных оппозиционеров, что в полной мере сказалось в 1905 г., во время Первой русской революции. Практически за полвека до нее, еще в 1861 г., П.А. Валуев писал: «На безусловную исполнительность и преданность значительнейшей части служащих чиновников нельзя полагаться. Одни вообще не представляют коренных условий благонадежности, другие имеют притязания не руководствоваться указаниями высших правительственных инстанций, но руководить им в духе так называемого “современного направления”; еще другие уже глубоко проникнуты теми идеями, которые ныне волнуют часть литературы и молодое поколение, и суть тайные враги, скрывающиеся в общем строе администрации; наконец, большинство признает над собой, кроме начальственной власти, власть общественного мнения, и потому часто повинуется условно, исполняет нерешительно и вообще более озабочено будущим, чем настоящим»