Объем программ музыкального вещания уже в начале 1930-х гг. превышал объем всех других видов вещания. А к 1936 г. они стали занимать половину всего объема эфира. В течение месяца Центральное радио давало более 500-600 передач – концертов, опер, музыкальных монтажей. Одним из ведущих направлений была классическая музыка русских и западных композиторов: передавались концерты, знакомившие радиослушателей с различными музыкальными эпохами и стилями; транслировались оперные и музыкальные спектакли из ведущих театров Москвы и Ленинграда. Радио предоставляло микрофон и советским композиторам, устраивая всесоюзные радиопремьеры операм О. Чишко «Броненосец Потемкин», В. Юровского «Дума про Опанаса», Д. Кабалевского «Мастер из Кламси». Именно на радио в 1934 г. прозвучала и получила восторженную оценку музыкального критика[713] опера Д. Шостаковича «Катерина Измайлова», ставшая в дальнейшем объектом беспощадной борьбы партии с формализмом в музыке.
Предметом острых дискуссий являлась легкая музыка на радио. «По кочкам и ухабам радиоэстрады. Покончим с репертуарным безобразием эстрадной дирекции», «Какая же должна быть легкая музыка на радио?» – из этих заголовков публикаций и многочисленных откликов радиослушателей на страницах отраслевой периодики видно, что эта проблема имела принципиальный характер, достигая в определенных выступлениях идеологических высот. Особые нарекания со стороны авторитетных советских музыкантов и композиторов вызывала танцевальная и джазовая музыка[714]. Однако, уступая пожеланиям определенной части аудитории, музыкальная редакция планировала концерты легкой и танцевальной музыки в ночное время. В программы таких концертов включались выступления джаз-оркестров под управлением Л.О. Утесова и О. Лунгстрема, зарубежных музыкантов.
Долгое время было принято считать радиоаудиторию безгранично доверяющей «голосу правды из Москвы». Это связано, прежде всего, с недоброкачественными социологическими исследованиями и отсутствием источников, свидетельствующих об ином отношении к официальной радиопропаганаде. Однако даже немногочисленные, просочившиеся сквозь время и спецхраны сведения, опровергают, хотя бы частично, мнение об одноцветном конформизме советского общества. Единичные критические оценки читателей и радиослушателей, в основном анонимные, рассматривались как враждебные выпады и пересылались в ОГПУ для дальнейшего расследования. Например, на переданный в 1926 г. по Ленинградскому радио фельетон, в котором бичевался буржуазный образ жизни, пришел такой отклик: «Так же было и у нас на Соловках, так же скулы дробили, заставляли писать заключенных опровержение на иностранную заметку… Все так и было… Да здравствует правда!» А вот реакция анонимного радиослушателя на передачу кулинарных советов: «…объявляете, что готовить, а вы дали муки, масла, рису и т. д.? Хорошо вам говорить, если вас Советы кормят, а нас морят, а также и деревни»[715].
В дневниках В.И. Вернадского имеются записи о первых днях войны, в которых говорится о бездарности и лживости сообщений радио.
Конечно, нельзя сравнивать восприятие личности планетарного масштаба с реакцией массовой аудитории. Однако документально собранные свидетельства, приводимые А.И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», дают определенный социальный срез общества и его дифференцированную активность: «То обожествление Сталина и та вера во все, без сомнения и без края, совсем не были состоянием общенародным, а только – партии; комсомола; городской учащейся молодежи; заменителя интеллигенции (поставленного вместо уничтоженных и рассеянных); да отчасти городского мещанства (рабочего класса)… Именно с 30-х годов рабочий класс стал главным костяком нашего мещанства, весь включился в него. Как, впрочем, и большая часть советской интеллигенции, у кого не выключались репродукторы трансляции от утреннего боя Спасской башни до полуночного Интернационала, для кого голос Левитана стал голосом их совести… Однако было и городское меньшинство, и не такое уж маленькое, во всяком случае из нескольких миллионов, кто с отвращением выдергивал вилку из радиотрансляции, как только смел; на каждой странице каждой газеты видел только ложь, разлитую по всей полосе; и день голосования был для этих миллионов днем страдания и унижения…
Сказав о городе, не упустим теперь и о деревне…, несравнимо трезвее города, она нисколько не разделяла обожествления батьки Сталина (да и мировой революции)… В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 собрались мужики близ кузни и слушали по репродуктору речь Сталина. И как только доселе железный и такой неумолимый к русским крестьянским слезам сблажил растерянный и полуплачущий батька: “Братья и сестры!…”, – один мужик ответил черной бумажной глотке: “А-а-а, б…дь, а вот не хотел”, – и показал репродуктору излюбленный грубый русский жест, когда секут руку по локоть и ею покачивают. И загоготали мужики. Если бы по всем селам да всех очевидцев опросить, – десять тысяч мы таких бы случаев узнали, еще и похлеще»[716].
Эти и другие подобные им проявления относительной устойчивости человеческой психики (как мы убедились, не зависящей от образовательного уровня людей) к идеологической лоботомии заставляли систему в целях самосохранения все больше узурпировать коммуникативные каналы, модель которых так красочно описана в романе Д. Оруэлла «1984».
К началу 1940-х гг. в целом завершилось формирование мощного пропагандистского канала. Дальнейшее ужесточение партийногосударственного контроля радиоэфира связано с переходом во второй половине 1940-х гг. вещания на звукозапись, сведшей практически на нет «живой» эфир, с жесточайшей идеологической цензурой «по горизонтали», установившейся после секретного постановления Секретариата ЦК КПСС от 7 января 1969 г. «О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, телевидения, кинематографии, учреждении культуры и искусства за идейнополитический уровень публикуемых материалов и репертуара»[717]. Однако все это стало возможно только в результате тех качественных изменений, которые произошли в первые пятнадцать лет становления тоталитарного государства и его радио.
Подведем выводы.
Создаваемые средствами радиожурналистики и радиоискусства звуковые художественные образы играют огромную роль в формировании социальной психологии, морально-нравственных критериев, эстетических и этических норм общества. Особенности передачи и восприятия радиоинформации сделали этот коммуникативный канал особенно привлекательным для партийно-государственной власти.
Советское радиодело начинало свой путь в годы нэпа, поэтому первоначальной формой его организации была акционерная, что превращало радио в самостоятельную, самоокупаемую и даже вполне доходную сферу деятельности, гарантирующую акционерам и журналистам свободу не только финансовую, но и творческую. Именно в этот, наиболее плодотворный период, были заложены основы советской радиожурналистики и радиоискусства.
Политическая цензура на радио имела свою выраженную специфику. Она была связана с уникальными возможностями звуковой передачи информации и особенностями ее восприятия. Поэтому долгое время традиционная, «печатная» цензура не могла адаптироваться к новому «объекту». Фактически только с введением обязательного предварительного документирования радиопрограмм в конце 1920-х гг. стало возможно говорить о реальном контроле над эфиром. Однако «прямые» трансляции, которые получили распространение по мере технического развития радиовещания, все равно не поддавались привычному дословному контролю. Не говоря уже о безграничных интонационных возможностях человеческого голоса, способного вобрать в себя всю палитру мыслей и чувств, не подконтрольных даже самой бдительной цензуре. Понимание этого пришло к партийным идеологам не сразу, а постепенно, как и осознание колоссальных информационнопропагандистских возможностей, которые таило в себе радио, предтеча телевидения.
Борьба за тотальный контроль над радио и его огосударствление проходила в три этапа. Первый был связан с организацией политической цензуры радио под руководством Агитпропа ЦК ВКП(б). Второй знаменовался критикой в прессе и на заседаниях многочисленных радиокомиссий и радиосоветов в ЦК ВКП(б), Главполитпросвете, Наркомпросе, Главреперткоме и прочих конкурирующих идеологических инстанциях с целью создания общественного мнения. Третий этап включил в себя ликвидацию акционерного общества «Радиопередача», огосударствление всех форм деятельности радио и элиминирование технической базы радиовещания в распоряжение органов управления связи.
По решению ЦК в 1933 г. постановлением СНК СССР был образован Всесоюзный комитет по радиофикации и радиовещанию (ВРК) при СНК СССР, деятельность которого полностью финансировалась и контролировалась государством, а принадлежность приемно-передающих средств Наркомату связи СССР была оформлена законодательно. Реальными проявлениями идеологического управления явились: ликвидация радиогазет, запрещение радиоперекличек, централизация системы подготовки тиражированных микрофонных текстов радиопередач в аппарате ВРК и их обязательная рассылка для местного вещания, регулярные кадровые «чистки».
В результате идеологического и управленческого процесса к середине 1930-х гг. в СССР сложилась разветвленная сеть государственных учреждений, которые параллельно по отношению друг к другу выполняли функции политической цензуры. Причиной столь «расточительной» политики являлась не столько бюрократическая неразбериха, сколько продуманная система взаимопроверки и конкуренции, существовавшей в связи со стремлением каждого учреждения доказать свою самостоятельность и эффективность. Одновременно с доносами друг на друга шло постоянное уточнение и разграничение функций между контролирующими органами.