личіе между безусловностью и условностью этихъ понятій существуетъ только въ терминахъ, но иначе и быть не можетъ. Мы должны знать цѣну словъ и выраженій и умѣть употреблять ихъ.
Е.) Политическому организму, какъ въ его ансамблѣ, такъ и въ отдѣльныхъ фазисахъ или формахъ, присуща антиномія, или противоположности; отсюда слѣдуетъ, что онъ существенно подвиженъ: неподвижность, которую часто смѣшиваютъ съ постоянствомъ, чужда обществъ, что бы ни говорили теоретики абсолютнаго права, точно также, какъ разумъ чуждъ камня, любовь чужда пространства, идеалъ и религія недоступны животнымъ. Въ этомъ и заключается тайна политической жизни. Общество постоянно находится въ дѣйствіи, постоянно занято самосозданіемъ, идетъ ли оно впередъ или отступаетъ назадъ; безъ этого немыслимъ прогрессъ: цивилизація была бы теперь такою же, какою была въ первобытное время; человѣкъ, истощивъ свои первоначальныя созерцанія, оставался бы въ status quo; онъ былъ бы первымъ между видами животныхъ, способныхъ къ труду, но ничего не прибавилъ бы къ знаніямъ своихъ предковъ, и назначеніе человѣчества было бы выполнено послѣ первой же генераціи.
Я постараюсь въ нѣсколькихъ словахъ объяснитъ, какимъ образомъ въ политической системѣ антиномія порождаетъ движеніе.
«Дайте мнѣ матерію и движеніе, говорилъ одинъ математикъ, и я объясню вамъ міръ.»
Но математикъ этотъ требовалъ лишняго; по моему мнѣнію, ему нужно было только объяснить, какимъ образомъ движеніе происходитъ изъ антитезныхъ свойствъ матеріи, или иначе сказать изъ столкновенія идей.
Я утверждаю; что причина движенія въ политической системѣ есть ничто иное, какъ сцѣпленіе цѣлыхъ рядовъ различныхъ системъ, число которыхъ, какъ мы видѣли теоретически, безконечно (смотри примѣчаніе С) и которыя такъ связаны, что умъ, какъ бы онъ ни былъ тонокъ, постоянно скользитъ отъ одной къ другой и не можетъ остановиться ни на одной.
Слово и мысль — различны между собою; первое называетъ, опредѣляетъ, индивидуализируетъ, такъ сказать, предметы и своими опредѣленіями, индивидуализаціей и наименованіемъ, помогающими ему дѣлать идеи конкретными, оно достигаетъ до извѣстной степени возможности отличать ихъ одну отъ другой, и это помогаетъ мысли моментально сосредоточиваться на нихъ. Безъ сомнѣнія, опредѣленія эти не вѣрны, и логика это подтверждаетъ, говоря, что omnis definition periculosa. Наши разсужденія часто бываютъ ложны и наши заключенія печальны; выше мы видѣли этому примѣръ въ понятіи о мнимыхъ уполномоченныхъ народнаго суверенитета. Надо было много времени, прежде чѣмъ философія замѣтила, что логика конечныхъ величинъ не примѣнима къ политическимъ идеямъ. Тѣмъ не менѣе даже въ нравственныхъ и метафизическихъ наукахъ слово — при всѣхъ своихъ недостаткахъ — оказываетъ намъ громадныя услуги, и мы не могли бы обойтись безъ него. Но человѣкъ, который, довольствуясь самымъ употребленіемъ слова, привыкъ мыслить безъ помощи опредѣлительныхъ данныхъ, поступаетъ совершенно иначе. Онъ не останавливается на конкретныхъ явленіяхъ; индивидуальности едва его интересуютъ, его занимаютъ законы вещей: онъ паритъ надъ идеями, надъ родами и видами предметовъ, онъ перелетаетъ отъ одной группы къ другой; его интеллекція находится въ безпрерывномъ движеніи. Всѣ различные предметы, которые видятъ наши глаза, называютъ наши уста, слышатъ наши уши, которые представляются нашему уму отдѣльно, производя на васъ впечатлѣніе видораздѣльности, теряютъ свои различія и представляются намъ лишь какъ измѣнчивыя формы, когда мы созерцаемъ ихъ взоромъ одного нашего пониманія. Что такое для натуралиста птица, рыба или четвероногое? Экземпляръ извѣстнаго вида животныхъ, составляющаго часть извѣстнаго рода, который образуетъ въ свою очередь часть высшей категоріи, входящей въ одно изъ царствъ природы. Въ животномъ, которое вы только называете, натуралистъ видитъ все это въ одинъ разъ, и онъ не можетъ не видѣть этого, и еслибы онъ не видѣлъ, то его наука была бы ничто и въ такомъ случаѣ онъ имѣлъ бы лишь одно понятіе о фигурѣ животнаго. Но охотникъ, который въ преслѣдуемой имъ дичи видитъ только лишь предметъ потребленія, — воспринимаетъ ее только въ ея отличительной формѣ, въ ея индивидуальности; для него козленокъ есть не болѣе какъ козленокъ, куропатка — куропатка и т. д. Онъ вовсе не думаетъ ни о жвачныхъ, ни о толстокожихъ, ни о четверорукихъ и не болѣе думаетъ о воробьяхъ, или лапчатоногихъ птицахъ. Какъ бы ни было неуловимо нравственное или физическое различіе, по которому можно отличать животныхъ, съ которыми охотникъ ведетъ войну, онъ никогда въ нихъ не ошибется; онъ увѣренъ, что никогда ихъ не смѣшаетъ, и въ этомъ отношеніи онъ конечно видитъ гораздо яснѣе всякаго ученаго, который, стараясь дать себѣ отчетъ о животномъ путемъ обсужденія этихъ различій, проявляющихся прежде въ чувствахъ и затѣмъ отмѣчаемыхъ словомъ, путается въ классификаціи животныхъ, приходитъ только къ признанію собственнаго своего безсилія и кончаетъ тѣмъ, что сознается, что для него — человѣка науки — волкъ и собака не отличаются одинъ отъ другой и что кошка и тигръ одно и то же животное.
Такимъ образомъ, философская мысль, которая изъ желанія удовлетворить своему собственному любопытству и приподнять хотя край завѣсы природы, вынуждена проникать далеко за предѣлы чувственныхъ признаковъ и пренебрегать ихъ опредѣленіями, въ большинствѣ случаевъ поставлена бываетъ въ необходимость возвращаться къ нимъ, чтобы не впасть въ нелѣпость[9]. То, что мы сказали о естественныхъ наукахъ, ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что ожидаетъ философа въ наукахъ нравственныхъ и политическихъ. Въ первыхъ, по крайней мѣрѣ внѣшнія чувства на половину помогаютъ наблюденію, и если имъ еще многаго не достаетъ для того, чтобы быть наукой, они во всякомъ случаѣ вводятъ насъ въ преддверіе знанія, и ихъ истины не могутъ быть отвергаемы. Но что найдете вы доступнаго человѣческому чувству въ предметахъ, относящихся до политики и соціальной организаціи?..
Ясно, что вопросы соціальные находятся внѣ чувственнаго опыта и недоступны свидѣтельству чувства; они возвышаются до чистаго разума, и вульгарная діалектика, съ помощію рутинныхъ опредѣленій, или обаянія краснорѣчія, не разрѣшитъ ихъ. Никакое внѣшнее указаніе не можетъ служить маякомъ публицисту, когда увлеченный политическимъ вихремъ гипотезъ (которыя всѣ входятъ одна въ другую, которыя всѣ могутъ быть замѣняемы одна другою, почти не измѣняя ничего на дѣлѣ, какъ мы видѣли это въ нашей теоріи крайностей, и ни на одной изъ которыхъ нельзя съ полной научной добросовѣстностью остановиться предпочтительно), онъ по неволѣ спрашиваетъ себя, не сдѣлался ли онъ предметомъ шутки, не впалъ ли въ галлюцинацію, не отдано ли само человѣчество на произволъ случая и не будетъ ли умнѣе оставить міръ его собственному свободному произволу, а власть первому, кто ее захватитъ?
Это безвыходное положеніе политической мысли имѣетъ свои основательныя причины: идеи повсюду находятся въ колебаніи, какъ въ умахъ властителей, заинтересованныхъ въ сохраненіи status quo и проявляющихъ въ каждомъ дѣйствіи свой скептицизмъ, такъ и во мнѣніяхъ массъ, бросившихся очертя голову въ революцію. Никто не можетъ похвалиться, что онъ вѣрно держался одного принципа и до конца довелъ его послѣдствія, или защищался отъ противорѣчащихъ идей. Я указалъ причину всего этого: она состоитъ въ томъ, что политика, занимающая столь видное мѣсто въ практической исторіи человѣчества, ограничивается исключительно сферой интеллекціи, гдѣ идеи освобождены отъ бремени матеріи и эмпиризма.
Нужно ли послѣ всего прибавлять, что человѣкъ постоянно дѣйствуетъ не иначе какъ отъ избытка мыслей и что его дѣйствія суть выраженіе его сознанія; какъ скоро онъ будетъ осуществлять свои соображенія, то его предпріятія, поступки и учрежденія будутъ аналогическими съ его мыслями, и агитація жизни сообщитъ агитацію мысли.
Событія, разсказанныя нами въ двухъ первыхъ главахъ, вслѣдствіе всего этого пріобрѣтаютъ совершенно новый свѣтъ. Съ 1814 до 1830 года французская нація, захваченная текстомъ хартіи, подтверждая этотъ текстъ, подозрѣвала, что корона имѣетъ въ виду его уничтожить, и остановилась на этомъ подозрѣніи; она хотѣла сдѣлать текстъ хартіи неизмѣняемымъ и сама въ немъ утвердиться. Два раза она мстила династіи за то, что она налагала руку на хартію. Можно сказать, что въ то время вся нація раздѣляла это мнѣніе. Но эта манія неподвижности не могла долго существовать: съ 1840 до 1848 года идеи развивались въ странѣ и быстро пришли въ движенія; въ теченіе 15 лѣтъ мы переходимъ отъ одной крайности къ другой, потомъ возвращаемся къ срединѣ и ничего болѣе не дѣлаемъ, какъ пересуживаемъ себя. Такъ будетъ до тѣхъ поръ, пока мы не научимся господствовать надъ силою, которая насъ повергаетъ въ такое положеніе и которая въ сущности есть ничто иное, какъ подвижность нашей мысли.
Я объясню вкратцѣ.
Всѣ правительства прошедшія, настоящія и будущія, изображенныя и воображаемыя, сравненныя между собою и поставленныя въ рядъ соотвѣтственно ихъ характеру, представляются отдѣльными органами обширной системы, похожей на лабораторію или экзерциціонный плацъ, на которомъ посредствомъ разныхъ эволюцій, или опытовъ, совершается политическое воспитаніе человѣчества.
Выражаясь болѣе простыми словами, правительственныя формы, исключительно эмпирическія, которыя испробовало человѣчество до сихъ поръ, могутъ быть разсматриваемы какъ насильственное превращеніе, болѣе или менѣе нелогичное, искаженіе истинной системы, открытія которой домогаются всѣ націи. XIX вѣкъ въ особенности замѣчателенъ всеобщимъ усердіемъ этого изысканія.
Эта система, окончательный синтезисъ всѣхъ политическихъ соображеній, вытекающая а priori изъ элементовъ и условій общества, есть система неизмѣнная, антиномическая и находящаяся въ безпрерывномъ движеніи.
Внутренняя подвижность ея, происходящая динамически изъ антиномій, или противоположностей, лежащихъ въ ея основаніи, есть такъ сказать autokinetos, самодвигатель ея и производитель ея самодвиженія.