Я думаю, что если распад России и станет возможным вследствие какого-то катастрофического развития событий, то произойдет это именно вследствие «сброса балласта». Иными словами, полная и окончательная децентрализация России может быть осуществлена лишь в строго централизованном порядке, путем насильственного предоставления регионам независимости. Вот тогда станут возможными и Воронежская республика, и Брянский султанат, да и что угодно.
Для самих регионов такой сценарий чреват, конечно, жуткими последствиями. Ведь практически повсеместно это вызвало бы ожесточенную борьбу за оставшуюся без присмотра власть между разными местными группировками, и борьба между ними вряд ли была бы мирной. Людей, оснащенных оружием и умеющих им владеть, в регионах и сейчас достаточно, а будет еще больше после того, как начнется возвращение с украинских фронтов. Опыт 1990-х показал, что против государственной машины «ветераны конфликтов» бессильны, способны лишь отстаивать свои льготы и привилегии, но если эта машина начинает разваливаться, то они легко могут оказаться «делателями королей».
4.5 Игроки в процессе трансформации
Процесс политической трансформации – всегда двусторонний. С одной стороны, в нем участвует существующий режим. О его природе в этой книге сказано уже достаточно. С другой стороны, в центре любого процесса политической трансформации находятся игроки, которые желают и способны вступить в борьбу за власть в общегосударственном масштабе, но не обладают ею в начале процесса. Такие игроки называются оппозицией. Разумеется, в реальном мире взаимодействия, происходящие в ходе политических трансформаций, всегда носят многосторонний характер.
4.5.1 Внутрирежимные игроки
Теоретическим обобщением процессов политической трансформации, происходивших в странах Южной Европы, а особенно – Латинской Америки в 1970—1980-х годах, стала наука о переходах к демократии, так называемая транзитология, в разработке которой ведущую роль сыграли работавшие тогда в США политологи Гильермо О’Доннелл и Филипп Шмиттер [1986]. В рамках этой теории авторитарная правящая группа и противостоящая ей демократическая оппозиция рассматриваются как участники игры, результатом которой могут стать как демократизация, так и сохранение авторитаризма. Центральное значение в ходе этой игры имеют «временные соглашения» и «долговременные пакты». Это компромиссные решения, определяющие, кто останется на политическом поле, по каким критериям будут выявляться победители и побежденные и какие способы решения проблем неприемлемы для всех игроков.
Итогом серии «соглашений» и «пактов» становится возникновение тех или иных политических институтов, а их характеристики, в свою очередь, влияют на жизнеспособность формирующейся демократии. Чем более всестороннее согласие по поводу «правил игры» достигнуто на этапе демократизации, тем с большим оптимизмом можно смотреть на дальнейшее политическое развитие.
Идеалом транзитологов был «переход путем пакта», в результате которого все ранее конфликтовавшие между собой фракции правящего класса принимают новый политический режим. Наихудший же путь к демократии – это революция, после которой всегда находятся политические силы, чувствующие себя оттесненными «на обочину» и стремящиеся к реваншу. Вообще, транзитологи рассматривали широкое участие масс в демократизации как не очень желательное. Пакты заключаются в узком кругу. Надо сказать, что такая «наука о демократизации» весьма эффективно решала задачи, встававшие при анализе европейского (особенно испанского) и латиноамериканского опыта демократизации.
Одним из ключевых понятий транзитологии стал концепт «раскол элит». В России, не столько ввиду популярности науки о переходах к демократии (ее основные положения не очень широко известны и немногими разделяются в нашей стране), сколько с легкой руки публицистов, это понятие приобрело широкую известность. Стоит только какому-нибудь крупному бизнесмену высказаться против властей, а какому-нибудь чиновнику – оказаться в реальной или кажущейся опале, как раскол элит начинают обсуждать в прессе. В действительности, однако, это довольно узкое понятие, которое совершенно не стоит относить к любым разногласиям внутри правящего класса. Раскол элит – один из моментов процесса трансформации, а если такого процесса нет, то и говорить об одном из его моментов бессмысленно.
Логическая конструкция, стоящая за понятием о расколе элит, такова. Если силы режима вступают во взаимодействие с оппозицией, то это само по себе означает, что путь к пакту открыт. Это не отменяет того факта, что участники переговоров со стороны режима в целом заинтересованы в том, чтобы пойти лишь на минимальные уступки. Но это означает, что отдельные внутрирежимные группировки готовы пойти по пути изменений дальше, чем другие. Уступчивые группировки – это, на языке транзитологии, «голуби». Им противостоят «ястребы», готовность которых к уступкам минимальна или даже вовсе отсутствует, потому что они рассматривают само взаимодействие с оппозицией как тактический ход, а не как реальную стратегию перемен.
Соответственно, в среде оппозиции выделяются «умеренные», готовые к заключению пакта, и «радикалы», стремящиеся к тому, чтобы полностью и как можно скорее положить конец режиму. Важно, что в силу каких-то соображений, искренних или тактических, в процессе взаимодействия участвуют все четыре группы. Однако успех трансформации с точки зрения транзитологии критическим образом зависит от баланса сил между ними. Чем выше удельный вес «голубей» и «умеренных», тем выше шансы на успешное достижение пакта.
Из этой логики вытекает, что если Россия будет действительно двигаться к демократии, то какие-то фракции правящего класса будут рассматривать переход к демократии как выгодный для себя. А это довольно распространенное явление. Более того, можно назвать несколько примеров, когда даже персоналистские диктаторы, «ястребы» по определению, рассматривали переход к демократии как приемлемый для себя.
Вне поля внимания транзитологии оказался, например, случай перехода к демократии в Доминиканской Республике в конце 1970-х годов, который вообще обошелся без переговоров, без всяких круглых столов и без пактов. Там диктатор Хоакин Балагер под давлением Соединенных Штатов – но в значительной степени и потому, что был уверен в собственной непобедимости на любых выборах, – декретировал свободные выборы и проиграл их. Потом он какое-то время побыл в оппозиции, снова выиграл выборы уже в демократических условиях и вернулся к власти, но реставрировать диктатуру уже не смог (хотя некоторые поползновения в этом направлении были) и стал, в общем, довольно успешным демократическим президентом. Это, конечно, редкий случай. Как правило, так не бывает, и я бы полностью исключил такую перспективу для России.
В мировой практике чаще встречались случаи, когда «голуби», все еще находясь у власти, рассматривали демократию как возможность мирно, не подвергаясь репрессиям, отойти от политических дел, уладить свои частные дела, немного позаниматься бизнесом, еще лучше обеспечить свое потомство. А потом, рассуждали они, если мы захотим, то демократия даст нам шанс вернуться к власти. Это рассуждение особенно характерно для гражданских политиков, которые связаны с авторитарными режимами, потому что профессиональные военные во всем мире часто предпочитают возвращаться в казармы. Впрочем, я думаю, что для России возвращение в казармы – это не очень корректное выражение для описания их дальнейшей траектории. Факт состоит в том, что переход к демократии всегда происходит с согласия, а иногда по настоянию каких-то фракций правящего класса, когда они начинают понимать, что это для них наиболее щадящий выход из ситуации, поворачивающейся не в их пользу.
Но отсюда вытекает следствие. Если они не считают, что ситуация поворачивается в их пользу, то они на демократизацию не пойдут. Для любого автократического правящего класса переход к демократии должен быть, с одной стороны, вынужденной, а с другой стороны – полезной мерой. Если нет констелляции этих двух обстоятельств и соответствующих оценок, то перехода к демократии не будет. А без взаимодействия с правящим классом такого рода переходов не бывает.
То, что происходило, скажем, в Восточной Европе в конце 1980-х годов и выглядело как крах коммунистических режимов (в связи с чем и рассматривалось тогда как полное фиаско транзитологии), во многом было связано с тем давлением, которое оказывал Горбачев на восточноевропейские режимы. Но в значительной степени это было обусловлено и расчетом правящих кругов бывших коммунистических режимов на то, что, лишившись власти, они конвертируют ее в собственность. Так, собственно говоря, и произошло.
Крушение коммунистических режимов ввергло транзитологию в состояние длительного кризиса, от которого она не оправилась и по сей день. Ни в Советском Союзе, ни в Восточной Европе «пактов», как правило, не было (или, как в Венгрии и Польше, они сыграли гораздо более скромную роль, чем в Латинской Америке), а уровень массового участия в демократизации нередко был весьма высоким. Позднее несколько персоналистских диктатур – например, в Египте, Йемене и Тунисе – потерпели крах под давлением народных выступлений.
Однако итоги «арабской весны» 2011 года отнюдь не опровергают вывода транзитологов о том, что политическая трансформация без пактов и компромиссов – не особенно надежный путь к устойчивой демократизации. Собственно говоря, «арабская весна» доказала только то, что авторитарный правящий класс может принести диктатора, который стал для него помехой, в жертву народному движению. Но если авторитаризм как таковой остается для правящего слоя комфортабельной средой обитания, то на демократизацию рассчитывать не следует.
Российский правящий класс неоднороден, и у некоторых из внутрирежимных игроков уже давно были причины для недовольства. Однако это недовольство не конвертировалось в политическое действие. Специальная военная операция создает условия для того, чтобы ощущение дискомфорта возникло в более широких кругах. Когда рассуждают о том, что довольно значительные слои богатых и влиятельных людей в России извлекают из действий высшего политического руководства выгоду, то отвлекаются от того, что они просто в силу своего социального положения извлекали бы выгоду из любого поворота событий. Но вполне возможно, что та выгода, которую они получали бы без обострения международной ситуации, значительно перекрывала бы то, что они получили после начала широкомасштабных военных действий.
Сейчас ситуация такова, что те преимущества, которые они получают в нынешних условиях, у кого-то смягчают боль от упущенной вследствие последних событий выгоды, а у кого-то этой боли и не было. Но я думаю, что лишь немногие в составе правящего класса – что его политической, что экономической составляющей – могут с уверенностью сказать, что стало лучше. Я полагаю, что если бы они могли говорить с предельной откровенностью, то сказали бы: «Ну да, мы кое-что выгадали на этом, но лучше бы этого не было. Пока еще дела идут не настолько плохо, чтобы что-то предпринимать; мы пока выживаем, и мы надеемся, что все наладится». Однако эти соображения могут и не оправдаться. Тогда транзитологический вариант дальнейшего развития может оказаться вполне правдоподобным.
4.5.2 «Системная оппозиция» и СМИ
В центре любого процесса политической трансформации находятся игроки, которые желают и способны вступить в борьбу за власть в общегосударственном масштабе, но не обладают ею в начале процесса. Такие игроки называются оппозицией. Поговорим об этом, начав с двух тем, относящихся к этой проблематике лишь косвенно, – «системной оппозиции» и оппозиционных СМИ.
Участие в политике партий так называемой «системной оппозиции» в основном сводится к выдвижению кандидатов на несвободных выборах. Это, строго говоря, не борьба за власть, а элемент системы электорального авторитаризма, обеспечивающий ее нормальное функционирование. Поэтому слово «оппозиция» тут не особенно уместно.
Оптимальная для электорального авторитаризма ситуация такова, что каждая из допущенных к выборам «системно-оппозиционных» партий способна привлечь голоса какой-то группы граждан, которых нельзя ни убедить, ни заставить голосовать за власть, но при этом каждая из таких партий отталкивает большинство избирателей. Такие партии, неспособные расширить свою базу поддержки, называются нишевыми, и они, конечно, существуют не только в условиях авторитаризма, но и в большинстве демократий. Разница в том, что при авторитаризме все допущенные к выборам оппозиционные партии – нишевые. Так оно и было в России в процессе консолидации нынешнего режима, примерно до 2011 года.
С течением времени, по мере нарастания персоналистской составляющей режима и сжатия его электоральной составляющей, разница между различными партиями «системной оппозиции» в значительной степени нивелировалась. Ни проекты вроде партии «Новые люди», ни сохраняющееся присутствие в рядах «системной оппозиции» партии «Яблоко» не способны изменить нынешнюю ситуацию, в которой роль идеологических предпочтений на выборах сведена к абсолютному минимуму.
Нельзя исключить, что если в России начнется процесс политических изменений, то роль «системной оппозиции» возрастет. При демонтаже авторитарных режимов партийного типа, как в ранее рассмотренном случае Мексики, эта роль иногда бывала весьма значительной или даже ключевой. Подобные явления наблюдались и при крахе коммунистических режимов в Восточной Европе. Польская крестьянская партия и Демократическая партия Польши были марионеточными организациями в куда большей степени, чем КПРФ и ЛДПР, не говоря уже о «Яблоке». Тем не менее они перешли на сторону Валенсы, когда сочли, что этот ход оправдан настроениями за стенами парламента. Попросту говоря, этот ход давал им надежду на будущее. Пережил падение коммунистического режима и Болгарский земледельческий народный союз. Среди участников первых и единственных в истории ГДР свободных выборов в 1990 году преобладали бывшие партии-сателлиты. Впрочем, к этому моменту почти все они, следуя той же логике политического выживания, уже установили союзнические связи с идеологически близкими партиями Западной Германии.
Чаще всего при падении персоналистских режимов обычно терпят крах все обслуживавшие их партии. Но вполне возможно, что в России какие-то из них – скажем, КПРФ и «Яблоко» – все же смогут пережить коренные политические изменения, трансформировавшись изнутри. Собственно говоря, я счел бы их выживание желательным с точки зрения формирования демократической партийной системы. Но это – отдаленная перспектива, обсуждение которой увело бы слишком далеко от актуальной повестки дня.
К сожалению, в России не лучше обстоит дело и с оппозицией в собственном смысле слова, то есть с политическими течениями, которые выступают за смену режима и действительно стремятся к тому, чтобы оказаться у власти в результате политической трансформации. Отмечу, что в теории эти течения необязательно должны придерживаться демократической идейной ориентации. Это могут быть и левые, и националисты. Фактически, однако, в России нет никаких признаков оппозиционной политической активности левых сил, которые, как правило, кооптируются в КПРФ сразу после первых более или менее успешных попыток проявить себя. Что касается националистов, то они либо отошли от активности вследствие репрессий, либо – чаще – оказались на стороне режима. Критические настроения в этой идейной среде нарастают, однако говорить о националистической оппозиции в России было бы преждевременно.
Факт состоит в том, что сейчас российская оппозиция представлена преимущественно политиками, заявляющими о своей приверженности демократическому пути развития страны. Судя по разным признакам, от паттернов активности в социальных сетях до опросов общественного мнения, это соответствует идейным ориентациям основной массы граждан, которые не принимают существующий в России режим. А таких граждан, опять-таки по косвенным данным, несколько миллионов, возможно – более десятка. Это создает значительный потенциал поддержки для российской демократической оппозиции. Вопрос состоит в том, удастся ли задействовать этот потенциал.
Начну, однако, с того по-настоящему удивительного факта, что этот потенциал удалось в значительной мере сохранить после начала полномасштабных военных действий в Украине. Многие наблюдатели принимают это как должное, но вспомним, что присоединение Крыма в 2014 году довольно сильно изменило баланс политических предпочтений в обществе. Ничего подобного в 2022–2023 годах не наблюдалось. Конечно, отчасти это обусловлено тем, что крымская операция была успешной для режима, а нынешняя нет. Однако и из нынешней ситуации пропаганда в общедоступных официальных СМИ пытается – и довольно успешно – выжать максимум для сохранения лояльности пассивного большинства. Но к заметному сокращению числа критически настроенных граждан это не приводит.
Проблема в том, что такое положение дел стало не заслугой российской оппозиции, а результатом обстоятельств, связанных с той ролью, которую сыграли оппозиционные СМИ, а также с абсолютно безголовой тактикой, принятой по отношению к ним российскими властями. Раньше многие СМИ и индивидуальные журналисты, занимая критические по отношению к властям позиции, в то же время оставались в легальном российском информационном поле, и это открывало довольно широкие возможности для их кооптации. Оппозиционность наиболее популярных и широко доступных оппозиционных СМИ была весьма умеренной. Выдавив эти СМИ и их журналистский корпус как за пределы легального информационного поля, так и из страны, власти подтолкнули их к значительно более радикальной оппозиционности.
Расчет властей, конечно, состоит в том, что ярлык «иностранных агентов» произведет впечатление на часть аудитории, а удаление из эфира, ликвидация печатных изданий и блокировка сайтов сведет ее к минимуму. Однако этот расчет не оправдался, да и не мог полностью оправдаться в эпоху интернет-СМИ и соцсетей. Сегодня можно предъявить немало претензий к оппозиционным СМИ, работающим почти исключительно за рубежом, но именно они играют решающую роль в сохранении демократического потенциала в России. Однако играют они эту роль как могут, именно как СМИ, а этого недостаточно в контексте реальной политики.
Напомню один эпизод из давнего прошлого нашей страны. В начале ХХ века основная масса населения сохраняла полную лояльность самодержавию. Оппозиционные партии, которые тогда придерживались преимущественно левой ориентации, подверглись организационному разгрому, а их лидеры оказались в эмиграции. Один из этих молодых лидеров, Владимир Ульянов-Ленин, сконцентрировал свою активность вокруг газеты «Искра», которую издавали за рубежом, а потом переправляли в Россию и распространяли в стране. Казалось бы, роль, которую играют в современной России оппозиционные СМИ, – абсолютно аналогичная, просто логистика стала гораздо проще благодаря интернету.
Однако для самого Ленина главным достоинством «Искры» был не ее пропагандистский контент, а именно, как это ни парадоксально, затрудненная логистика. Газету нужно было доставить в Россию, передать распространителям, а потом и распространить. Эти задачи были сложными и опасными, и каждая из них требовала наличия постоянно действующей, слаженной организации. Ленин усматривал основную задачу «Искры» в поддержании организационного присутствия социал-демократии в России, и эта стратегия оправдала себя. Когда в 1905 году страна оказалась на пороге изменений, то социал-демократы оказались на своем месте и сыграли довольно заметную роль в событиях, хотя в итоге и проиграли.
Российские оппозиционные СМИ не играют никакой организационной роли. Со всеми функциями доставки контента справляется интернет, а сколько-нибудь популярных партийных СМИ в России нет, да и не будет: этот медийный жанр во всем мире отжил свое. Российская оппозиционная журналистика работает по своим обычным лекалам, сохраняя довольно высокий профессиональный уровень. Но в контексте политической борьбы следование стандартам современной журналистики порой контрпродуктивно.
Скажем, для журналистики естественно следовать за предпочтениями и интересами аудитории, концентрируя особое внимание на тех фактах, которым можно придать некоторый флер сенсационности. Отсюда – преимущественное внимание оппозиционных СМИ к вопросам, усиленная артикуляция которых не способствует укреплению оппозиционных настроений в стране (вроде «ответственности и вины»), но способна вызвать у аудитории эмоциональный отклик. Отсюда же – муссирование разногласий и склок в рядах политической оппозиции, тщательное – и зачастую далеко не доброжелательное – обсуждение ошибок, совершаемых теми или иными оппозиционными деятелями. И, однако же, СМИ не были бы СМИ, если бы не уделяли внимания подобным темам. Их главная задача – информировать, и информировать так, чтобы увлечь аудиторию.
Короче говоря, СМИ не могут выполнить за политиков их работу, которая в нынешних условиях сводится к решению только одной задачи: создать и поддерживать организационное присутствие демократической оппозиции в России. Эта задача – чрезвычайно сложная и, надо признать, почти невыполнимая. Тут аналогия с царской Россией не работает. Репрессивный аппарат самодержавия был просто детской игрушкой по сравнению с тем, который сегодня находится в распоряжении российских властей. Может быть, среди нынешних его оперативников и стратегов и нет своего Эраста Фандорина (хотя кто знает?). Однако на стороне современной машины репрессий – не только организационно-техническая мощь, многократно превосходящая всё, что мог себе позволить царизм, но и значительный опыт борьбы с инакомыслием, накопленный за советские десятилетия.
Главной целью советской репрессивной машины было, на самом деле, не подавление индивидуального инакомыслия, а устранение на корню любой организованной оппозиционной активности. В период массовых репрессий в 1930-х годах под разнарядку мог попасть каждый, однако и тогда основное внимание уделялось искоренению различных оппозиционных групп в рядах ВКП(б), то есть элементов организации. При Хрущеве и позднее репрессии стали более точечными и направлялись почти исключительно против организованных групп, которые, как мы теперь знаем, то и дело спонтанно возникали в СССР. Они не оставили заметного следа именно потому, что век их был недолог, а судьба ужасна.
В современной России искоренение оппозиционной организованной активности, начавшись с радикальных и не очень заметных групп, постепенно распространилось на наиболее значительный отряд оппозиции, а ныне дошло до политически безобидных объединений вроде правозащитных организаций. Между тем без организационного присутствия даже численно значительная база поддержки не конвертируется в активность, которая может иметь серьезные последствия для процесса политической трансформации.
4.5.3 Российская оппозиция в стране и за рубежом
Направление политического развития России будет в значительной степени зависеть от того, какую роль в этом развитии сыграет не контролируемая Кремлем и не зависящая от него, то есть подлинная политическая оппозиция. Начать, очевидно, следовало бы с той части оппозиции, которая сейчас действует в самой России, а не за ее пределами. Но об этом могу сказать немного, и не потому, что внутрироссийская оппозиция полностью сведена на нет репрессивными действиями режима. Эта цель репрессивной машины, видимо, не достигнута. Но зато достигнута другая: любая организованная оппозиционная деятельность внутри страны загнана в такое глубокое подполье, что оценка ее масштабов и перспектив стала непосильной для наблюдателя задачей.
По меньшей мере с 2018 года оппозиционная деятельность в России была связана преимущественно (хотя и не исключительно) с деятельностью структур, которые были признаны экстремистскими (2021), а их лидер внесен в список экстремистов и террористов (2022). Эта организационная сеть, понеся значительные потери, отчасти переместила свою деятельность за рубеж, а отчасти, видимо, перешла на подпольное положение. Это положение по определению таково, что деятельность попавших в него организаций не только не может, но и не должна быть прозрачной. Оппозиция использует свои интернет-ресурсы для информирования общественности о своей работе в России в той мере, в какой считает это целесообразным.
Моя основанная на этой информации общая оценка такова, что работа идет, но это лишь начало нового пути, если под «старым путем» подразумевать приверженность исключительно легальным формам деятельности. Подполье не было добровольным выбором. Это – искусственная реальность, созданная российскими спецслужбами в поисках естественной для них оперативной среды, скроенной по советским лекалам, а ныне еще и в качестве оправдания для того, чтобы держать значительную массу боеспособных и обученных мужчин вдали от фронта. Возможно, политическим властям, которые санкционировали именно такой поворот событий, в будущем предстоит заплатить за это свою цену.
Несколько более прозрачна (главным образом за счет судебной хроники), но все же не поддается сколько-нибудь полной оценке индивидуальная протестная активность, наблюдающаяся в России. В той мере, в какой она носит политический характер, решающиеся на нее люди подвергаются колоссальным опасностям. Это – смелый и благородный выбор, доступный лишь тем, кто просто не может иначе. Но таких людей по определению не может быть много. Поражает лицемерие некоторых зарубежных наблюдателей, которые, в силу сознательного выбора находясь на безопасном расстоянии от репрессивной машины режима, ожидают (и даже, как это ни поразительно, требуют) героизма от тех, кто остается от нее на расстоянии вытянутой руки. Впрочем, речь тут должна идти уже не о лицемерии, а об отсутствии элементарной моральной чистоплотности.
Возможности легальной оппозиционной деятельности в России ныне сведены практически к одному узкому и постоянно сжимающемуся сегменту, выборам. Режим сохраняет свою электоральную составляющую, пусть и в предельно ослабленном, карикатурном виде. Отказываться от нее он не хочет, будучи уверенным в своей способности полностью контролировать эту сферу. Состояние российских выборов таково, что окон для оппозиционной деятельности на этой арене почти не осталось. Полагаю, что если и раньше голосование за кандидатов от «большой тройки» системной оппозиции представляло для оппозиционно настроенных избирателей серьезную проблему, то теперь эта проблема стала психологически непреодолимой.
В качестве основного пути ныне вырисовывается выдвижение кандидатов на муниципальных выборах и активное ведение их кампаний до того момента, когда власти их пресекут. Как показывает недавний опыт, до избирательного бюллетеня в день голосования доходят немногие оппозиционеры. Очевидно и то, что каждого, кто решится на этот путь, будут подстерегать серьезные опасности. Однако пренебрегать этой тактикой – значит упускать редкую и, в принципе, довольно важную с точки зрения долгосрочного воздействия на российскую политику возможность.
Одна из полезных сторон активности на выборах – в том, что она в какой-то степени позволяет политизировать гражданскую активность на низовом уровне. Эта активность в России продолжается, хотя и в значительно меньшем масштабе, чем, скажем, в Китае. Китайские власти, в отличие от российских с их трусливо-невротическими реакциями, не склонны искать смертельную угрозу под каждым кустом. Пусть нехотя, но они допускают неполитические протесты по самым разным поводам и, более того, иногда идут навстречу требованиям активистов. В качестве примера можно привести протесты 2022 года против антиковидных ограничений. Китайские гражданские активисты в массе своей принимают эти правила игры и стараются держаться от политики подальше.
Полагаю, что такая установка не чужда и немногочисленному российскому гражданскому активу. Наиболее эффективные гражданские структуры в России, по моим субъективным наблюдениям, все чаще приобретают сходство с образованиями, которые в советское время описывались с помощью понятия «блат», однако с более выраженными общественными функциями. Это сформированные в основном по принципу личной дружбы неформальные сети, которые на локальном уровне способны ставить перед собой общие цели (связанные, например, с благоустройством территорий), а затем и довольно успешно их реализовывать.
Грани между такими неформальными сетями, независимыми гражданскими группами и группами, созданными и контролируемыми властями, довольно зыбкие. Отсюда – колоссальная сложность задач, которые связаны с задействованием потенциала гражданского общества в целях политического переустройства. Надежды на гражданскую активность как ключ к демократизации, которые были характерны для 1990-х годов, остались в прошлом. Следует отметить также, что по своим идейным установкам гражданские группы неоднородны. В принципе, активность, направленная на поддержку СВО, – это тоже гражданская активность, и она необязательно подконтрольна государству, но (по крайней мере сейчас) носит преимущественно лоялистский характер.
Значительная часть российской оппозиции базируется ныне за рубежом и никакой деятельности в России не ведет, если не считать воздействия на общественное сознание, которое в основном осуществляется с помощью интернета. Я не склонен преуменьшать значение этой деятельности, но отмечу, что она не всегда продуктивна. Иногда ее контент гармонирует с основными темами российской государственной пропаганды до такой степени, что они вместе создают именно ту картину мира, которую российские власти хотели бы навязать и довольно успешно навязывают, обществу. В связи с этим я бы хотел остановиться на двух ошибках, которые, на мой взгляд, особенно губительны в контексте нынешней политической ситуации.
Первая из этих ошибок – это полная, до степени неразличимости, идентификация целей оппозиции с целью военного поражения российского режима. Собственно говоря, если речь идет именно об оппозиции, то ее главной целью должна быть борьба за власть, а не достижение каких-то внешнеполитических ориентиров. Фиксируя внимание на военном поражении режима, оппозиция фактически признает за собой отсутствие потенциала для достижения этой цели, а тем самым впадает в логическое противоречие, которое не может ускользнуть от внимания граждан.
Идея «поражения собственного правительства» никогда не приносила дивидендов ее сторонникам. Попытки Владимира Ленина навязать такой лозунг Циммервальдской конференции, объединившей наиболее радикальные фракции международного социалистического движения периода Первой мировой войны, провалились. Большинством участников конференции был одобрен антивоенный манифест, за основу которого приняли проект Льва Троцкого. Манифест содержал положение о «мире без аннексий и контрибуций», которое после Февральской революции стало основным большевистским лозунгом по вопросу о войне. Правда, Брестский договор, который был в итоге подписан с Германией, по своему содержанию далеко не соответствовал этому лозунгу, но к тому времени большевики уже были у власти.
Более недавний исторический пример – это судьба левых сил в Иране. Левые сыграли весьма значительную (по мнению некоторых наблюдателей, решающую) роль на пике Исламской революции. Они пользовались довольно широкой популярностью в стране. После революции аятоллам удалось разгромить левое движение. Самая сильная его фракция, Моджахедин-э Халк, в 1986 году перебазировалась в Ирак, который тогда вел против Ирана войну. Организация перешла под покровительство Саддама Хусейна и совершала с территории Ирака вооруженные вылазки на территорию Ирана. Это привело левое движение к полной дискредитации в глазах жителей страны. В современном Иране есть вполне жизнеспособная оппозиция, но левых среди ее участников (если не считать некоторые этнические группировки) не наблюдается.
Ставить внешнеполитические ориентиры в центр политической программы – не только контрпродуктивно, но и ведет ко второй, не менее серьезной, ошибке восприятия. Если оппозиция может победить только вследствие военного поражения режима, то и у власти она может оказаться лишь потому, что получит ее от внешнего победителя. Хотим мы или нет, но это называется – оккупационная администрация, и такую перспективу ни один народ не примет с радостными чувствами. Лучшего подарка российской пропаганде, чем подобное восприятие собственных перспектив, зарубежная оппозиция не могла бы сделать, даже если бы очень постаралась.
Собственно говоря, именно попыткой как-то обойти эту проблему кажутся рассуждения о неизбежном распаде России, выдержанные в логике «так не доставайся же ты никому». Но об этом речь уже шла. Сейчас замечу, что фиксация внимания на военном поражении режима в значительной степени обусловлена тем, что основной аудиторией российской зарубежной оппозиции стали эмигранты. Соответственно, решаемая за счет этой риторики проблема связана с необходимостью обезопасить эмигрантов от подозрительного и враждебного отношения в новых странах их пребывания. К этому по большому счету и сводится идея о «хороших русских», которая приобрела широкое хождение в 2022 году.
Сама по себе такая идея могла бы быть вполне продуктивной. У многих эмигрантов, вероятно, есть проблемы, связанные с их выездом в страны, где российская репутация, мягко говоря, подмочена. Раз уж за рубежом есть организованные структуры, способные помочь с решением этих проблем, то их помощь эмигрантам могла бы быть полезной со многих точек зрения. Могу также предположить, что благосклонное отношение западных правительств важно для самих российских политических деятелей за рубежом. Но если говорить о приоритетах, то, как мне кажется, зарубежной оппозиции следовало бы сформулировать такой подход к преобразованиям в России, который в максимально возможной степени отвлекался бы от внешних факторов. Иначе это не оппозиция, а профсоюз эмигрантов.