Оппозиция борется за власть. Если, подобно современной российской «системной оппозиции», она за власть не борется вовсе, то это автоматически выносит ее за рамки определения, необратимо ставит слово «оппозиция» в кавычки. Однако борьба за власть – довольно бедная характеристика отношений, которые при любом политическом устройстве, демократическом или авторитарном, возникают между теми, кому уже принадлежит власть, и теми, кто на нее претендует. Эти отношения, как аргументирует один из видных политологов нашего времени Стефано Бартолини [2000], всегда включают в себя не только борьбу в узком смысле слова, то есть прямой политический конфликт, но и целый спектр неконфликтных взаимодействий, то есть игр с ненулевой суммой.
Довольно очевидно, что если диктатура вступает в переговоры с оппозицией, то она делает это вовсе не из врожденного благодушия. Она просто стремится остаться у власти. Ее тактика проста и состоит из двух основных моментов: во-первых, расколоть оппозицию путем маргинализации (то есть, говоря конкретнее, недопущения к диалогу) тех ее элементов, которые представляют собой, по мнению властей, наибольшую угрозу; во-вторых, кооптировать, то есть включить в орбиту режима и, попросту говоря, подкупить те элементы, которые к переговорам допущены. Эта тактика неизбежна, и она по большому счету служит главным препятствием к тому, чтобы движение по такому пути привело к демократизации. Важно учитывать, что подобные действия властей всегда нацелены на определенную, ожидаемую самими властями реакцию самой оппозиции.
Это подводит нас к вопросу о так называемом единстве оппозиции. Сейчас разговоры на эту тему выглядят довольно праздными и направленными преимущественно на то, чтобы обезопасить нескольких оппозиционных политиков от взаимных нападок в эмигрантской прессе и соцсетях. Учитывая, что грань между личными нападками и содержательными дебатами в российской политике – довольно зыбкая, я бы счел такой отказ от критических высказываний фактором, сдерживающим интеллектуальную жизнь оппозиции.
По большому счету, однако, я не нахожу тему коалиционной политики серьезной в применении к современной российской ситуации. В широком смысле она, конечно, не только заслуживает обсуждения, но и издавна обсуждалась академическими политологами. Правда, в фокусе их внимания всегда оставалась коалиционная политика на уровне парламента, то есть в условиях, когда выборы уже прошли. В парламентских системах, особенно если они сочетаются с многопартийностью, коалиционная политика имеет решающее значение для формирования дееспособных правительств. В президентских системах она менее важна, но все же играет значительную роль, обеспечивая эффективность законодательного процесса.
Понятно, что в условиях авторитаризма и порождаемой им парламентской монополии о коалиционной политике такого рода не может быть и речи. Правда, демократия знает и другой тип коалиционной политики – предвыборные коалиции. Это сравнительно редкое явление, возможность которого решающим образом определяется избирательной системой и структурой межпартийного соревнования. Однако вдаваться в объяснение этого тезиса не буду, поскольку стимулы, побуждающие партии к коалиционным стратегиям в условиях демократии, не имеют ничего общего с политическими реалиями современной России.
Тем не менее предвыборные коалиции иногда создаются и в условиях авторитаризма. Чтобы проанализировать это явление, разберемся в тех стимулах к их созданию, которые действительно существуют в современных автократиях. Этих стимулов немного, и они редко реализуются таким образом, чтобы дать положительный с точки зрения интересов оппозиции эффект. Однако обзор стратегических соображений, стоящих за попытками такого рода, не помешает.
Начну с того, что самая распространенная форма предвыборных коалиций в условиях авторитаризма – это коалиции партий, бойкотирующих выборы. Разумеется, речь здесь идет не об обращенных к избирателям призывах к отказу от голосования со стороны политиков, которые сами не имеют возможности участвовать в выборах. К сожалению, в России за словосочетанием «бойкот выборов» закрепилось именно такое нетривиальное значение. Нет, речь идет о солидарной стратегии партий, которые имеют право и возможность побороться за власть на выборах, но сознательно отказываются от этого, ссылаясь на нечестность избирательного процесса.
Существует научная литература, убедительно показывающая, что бойкот – одна из наименее эффективных стратегий антидиктаторской оппозиции. По итогам бойкотируемых оппозицией кампаний правящие силы, получив президентский пост и/или колоссальное парламентское большинство, рассматривают такие результаты не просто как победу, но и как мандат на то, чтобы подавить оппозицию, ссылаясь на отсутствие у нее электоральной поддержки.
Единственная ситуация, в которой подобная коалиционная стратегия оказывается оправданной, возникает, если объединившиеся оппозиционные партии имеют разумные основания рассчитывать на то, что народ не признает итоги выборов, по призыву оппозиции выйдет на улицы и свергнет режим. Такой сценарий нельзя признать абсолютно невероятным, но он почти никогда не осуществляется. И действительно, если оппозиция настолько сильна, что способна поднять народ на восстание, то зачем ей вообще бойкотировать выборы? Тогда уж лучше поучаствовать в выборах и, если их результаты будут фальсифицированы властями, призвать народ к протесту. По такому сценарию прошла, например, Желтая революция 1986 года на Филиппинах.
Однако филиппинский случай – довольно необычный. В подавляющем большинстве случаев коалиции оппозиционных партий, ставивших своей целью победу на выборах, не добивались успеха. Причина проста и очевидна: авторитарные выборы вообще устраиваются не для того, чтобы автократ их проигрывал. Обычно такое случается при условии, что сам режим уже вступил в фазу развала.
И если рассматривать такое развитие событий, при котором это произойдет в ближайшем будущем, всерьез, то разумная тактика оппозиции состояла бы в том, чтобы требовать отмены выборов и переговоров с властями. Это в итоге привело бы граждан на избирательные участки, но не сразу, а после удовлетворения некоторых базовых требований и по совершенно иным правилам.
Для реализации такой повестки дня было бы и правда полезно создать коалицию оппозиционных сил, как это было сделано летом 1989 года в Венгрии. В то время венгерские оппозиционные группы были слабыми, конфликтовали между собой, придерживались различных взглядов: не только либеральных, но и националистических, и умеренно левых. Власти пытались обратить разрозненность оппозиции в свою пользу, но оппозиционеры приняли решение о создании «Оппозиционного круглого стола» и выдвинули требования к властям солидарно, оставив разрешение собственных разногласий на тот момент, когда им придется отстаивать свои позиции перед избирателями в ходе честной избирательной кампании. Эта стратегия оказалась вполне успешной.
Таким образом, единство оппозиции может приобрести критическое значение в том момент, когда она действительно вступит в политический процесс, начнет выдвигать требования к власти не декларативно, а с обоснованным расчетом на их полное или частичное выполнение. При этом важно избежать двух возможных (и, к сожалению, весьма высоко вероятных) проблем. Во-первых, у тех оппозиционных групп, которые получат возможность взаимодействия с властями, будет сильный соблазн подыграть властям, представляя других оппозиционеров как безответственных маргиналов. Во-вторых, у этих других оппозиционеров будет сильный соблазн обрушиться на взаимодействующую с властями фракцию как на предателей, «марионеток Кремля» и т. д.
Полностью устранить эти соблазны, на мой взгляд, не удастся. Они практически неизбежны. Однако надо понимать, что если развитие событий внутри оппозиционного лагеря пойдет по этому пути, то по делу демократизации в России будет нанесен колоссальный удар. Избежать этой проблемы можно на основе правильного понимания ситуации лидерами демократического движения. На это можно лишь надеяться. Однако если проблема будет решена, то ее решение откроет путь к формированию общего набора требований оппозиции.
4.6.1 Цели оппозиции
Начать следует, очевидно, с той формы неконфликтного взаимодействия между властью и оппозицией, которая является наиболее важной и результативной с точки зрения воздействия на процесс принятия решений, – переговорного процесса. Тут следует сразу же констатировать, что до этого в России еще очень далеко – если не хронологически (мы не знаем, что день грядущий нам готовит), то, выражаясь по-научному, структурно. А если попросту, то российская власть не испытывает ни малейшего желания вступать с оппозицией в переговоры, поскольку безраздельно верит в свою способность победить ее репрессивными методами, а у оппозиции нет никаких средств, которые побудили бы власть изменить эту установку.
При этом совершенно несомненно, что если оппозиция расширит свое влияние, то ее выход на переговоры с власть имущими – с властями в целом или с какими-то фракциями правящего класса – станет и желательным, и даже неизбежным. Не вдаваясь в детали, хочу в связи с этим выделить один момент, который может приобрести существенное значение в будущем. Переговорные процессы лишь в редких и исключительных случаях носят полностью открытый характер. Это – своего рода дипломатия. Во-первых, как и всякая дипломатия, хорошие переговоры требуют тишины. Во-вторых, переговоры обычно заканчиваются компромиссами. Обе эти особенности бросают оппозиции серьезный вызов, причем источник вызова – внутри самого оппозиционного движения. Любое его переговорное взаимодействие с властями становится источником проблем между лидерами движения и его активом.
Активисты – важнейший ресурс, на который лидеры оппозиции могут опереться в борьбе за власть. Но когда достижение этой цели начинает маячить на горизонте, то взгляды лидеров и актива зачастую расходятся, причем это расхождение заложено в самой природе массового политического движения. Ведь активисты приходят в политику, движимые идейными, нередко – вполне альтруистическими соображениями. Часто они не хотят власти для себя, стремясь лишь к уходу тех, кому она уже принадлежит. Лидерам, естественно, этого недостаточно.
Поэтому активисты, во-первых, крайне болезненно относятся к любым теневым контактам лидеров движения с представителями правящих кругов. По этому поводу они испытываю чувства сродни ревности, ощущают себя обманутыми. Во-вторых, среди активистов обычно много людей, ценящих политическую борьбу как таковую, но совершенно не ценящих компромиссы, расценивающих их как предательство.
В условиях массового движения это противоречие между лидерами и активом разрешается сравнительно легко – за счет того, что лидеры могут опереться на рядовых сторонников движения, которые участвуют в его работе, но не с такой степенью вовлеченности, как активисты. Отличие нынешней российской ситуации – в том, что массового движения нет. Более того, нет и сколько-нибудь значительного политического актива внутри страны. В качестве его суррогата выступают группы поддержки в соцсетях, где сильная идейная приверженность целям оппозиции не сочетается со сколько-нибудь серьезным практическим участием в ее деятельности. Возможно, в истории не было более бескомпромиссных наблюдателей политики, чем политически ангажированные пользователи соцсетей.
Эти довольно очевидные соображения стали актуальными в свете скандалов, развернувшихся в 2023 году вокруг писем в поддержку снятия западных санкций с некоторых находящихся за рубежом российских бизнесменов. Сами по себе эти эпизоды представляются мне незначительными. Понятно, что гнев Кремля в отношении потенциальных «изменников» пугает их гораздо больше, чем санкции Запада. Ставки куда выше. Покуда это так, «раскола элит» снятием индивидуальных санкций не достичь. Однако сама идея о наведении мостов между оппозицией и какими-то – пусть на первых порах и периферийными – группами правящего класса не кажется мне ошибочной.
Худшим моментом этих скандалов были не содержание, а способ аргументации, который возобладал, встретив горячий отклик в соцсетях. Это была типично активистская реакция, в центре которой оказалась не ошибочность тактики, а как раз то, что ошибкой не было. Ведь это была пусть робкая и предпринятая с негодными средствами, но все же попытка неконфликтного взаимодействия с какими-то игроками, которые, предположительно, могут влиять на власть. Разумеется, круг таких игроков не исчерпывается находящимися за рубежом крупными бизнесменами. Однако боюсь, что любые попытки взаимодействия оппозиции с обладающими сходным потенциалом группами, находящимися внутри России, вызвали бы гораздо больший по масштабам шквал возмущения в соцсетях.
Разумеется, оппозиции нужно сформулировать какие-то требования, которые можно было бы выложить на стол уже на первой встрече с представителями властей. Набор таких требований, который сейчас можно найти в выступлениях большинства лидеров оппозиции, не является достаточно конкретным. Основной упор делается на две меры, которые, строго говоря, трудно даже охарактеризовать как политические: переход к парламентской системе правления и федерализацию. В действительности эти идеи относятся не к политической жизни общества, а к институциональному устройству.
Вопрос о том, являются ли они золотым ключом к демократизации, заслуживает отдельного разговора, к которому вернемся в дальнейшем. Сейчас ограничусь общим замечанием о том, что если исходной точкой политической трансформации служит электоральный авторитаризм, то институциональные изменения необязательно служат способом смены режима или ее индикатором. Данная форма авторитаризма обладает колоссальной способностью к имитации любого демократического устройства, легко сочетается с любыми формальными моделями разграничения полномочий по горизонтали и по вертикали.
Сейчас я хотел бы высказать пару замечаний о тактической ценности такой программы институциональных изменений с точки зрения того, насколько она может способствовать продвижению оппозиционной повестки дня в ходе переговоров. Понятно, что при этом наиболее важной, если не единственной, опорой оппозиции будет массовая поддержка ее требований. Можем ли мы с серьезными основаниями предположить, что такую поддержку смогут снискать требования о переходе к парламентской системе и глубокой федерализации?
На этот вопрос я могу ответить сугубо отрицательно. Конечно, бывают случаи, когда массы, за неимением лучшего и из глубокого доверия к оппозиции, поддерживают совершенно непонятные для них требования. Как вспоминал свидетель восстания декабристов, «увлеченные к бунту солдаты положительно не знали настоящей причины возмущения; начальники и предводители их, заставляя их кричать: „Да здравствует Конституция!“, уверяли солдат, что это супруга Константина Павловича».
Согласно моим многолетним наблюдениям, российская публика, даже в ее наиболее образованном сегменте, не очень хорошо понимает различия между основными видами демократического институционального устройства, президенциализмом и парламентаризмом. Мнение о том, что президентская система с неизбежностью ведет к тирании, является не просто преувеличенным, но ложным, а строить политическую аргументацию на ложных основаниях – это заведомо проигрышная игра. С федерализмом, в общем-то, дело тоже обстоит не так уж просто. Автократизация современной России имела одним из своих основных источников региональный авторитаризм.
Я полагаю, что требования оппозиции должны быть политическими, а не институциональными, и при этом достаточно конкретными для того, чтобы послужить основой для практических действий. Действительно, предположим, что в ходе переговоров оппозиция безоговорочно взяла верх и получила полный карт-бланш на реализацию своих требований. Мне трудно представить, что в этой гипотетической ситуации первоочередной задачей будет изменение конституции – хотя бы по той причине, что эта задача не решается с кондачка. Если новая конституция не будет введена декретом (а это – наихудший вариант конституционного строительства из всех возможных), то первоочередные задачи должны быть другими, и преимущественно политическими. Соответствующим образом следовало бы формулировать и требования оппозиции.
При этом необходимо провести четкую грань между призывами к массам и переговорными требованиями. Призывы к массам всегда исходят из представлений оппозиционеров о том, что в данный момент резонирует с протестными настроениями народа и, стало быть, способствует его политической мобилизации. Сейчас широких протестных настроений в России нет, и что их вызовет, а также когда это произойдет, неизвестно. Отмечу лишь, что иногда призывы к массам приобретают неожиданный для самих оппозиционеров характер.
Скажем, российские большевики, будучи марксистами, со скепсисом относились к идее раздать землю крестьянам. Их больше привлекала мысль о сохранении крупных аграрных предприятий. Однако по мере развития событий в 1917 году они не только в основном восприняли призывы к «черному переделу», ранее исходившие от партии эсеров, но и были вынуждены в какой-то степени реализовать эсеровскую программу после прихода к власти. Переходя от примера к обобщению, можно сказать, что правильно сформулировать призывы к массам – это тактическое искусство, умение сказать нужные слова в нужное время и в нужном месте.
Переговорные требования не должны, разумеется, игнорировать интересы масс и быть им совершенно чуждыми, но у этих требований – другие задачи, связанные с тем, чтобы развернуть политический процесс, то есть процесс взаимодействия между оппозицией и властью. Естественно, что для постановки таких задач нужна не только воля со стороны оппозиции, направленная на то, чтобы этот процесс состоялся, но и готовность властей в него вступить. При оценке такой перспективы приходится, к сожалению, исходить из того, что российская оппозиция остается крайне слабой и не может оказать сильного давления на власть. Однако это не исключает того, что у самой власти появятся стимулы к взаимодействию.
4.6.2 Структурные условия взаимодействия между властью и оппозицией
Допустим, однако, что в силу какого-то кардинального изменения внутриполитических обстоятельств переговоры стали возможны. Кардинальное изменение необходимо. В нынешней конфигурации российская власть может взаимодействовать (и фактически уже взаимодействует) с какими-то группами, оценивающими ее отдельные шаги критически, однако эти группы, принадлежащие к националистической части российского политического спектра, я пока оставлю без внимания. Надо признать, что вариант развития событий, при котором власть в России останется в руках сугубо консервативной группы правящего класса, кажется весьма вероятным.
Понятно, что этот вариант обрекает демократическую оппозицию либо на незаметную организационную работу в России, что пока не очень просматривается, либо на эмигрантское бурление в соцсетях и прессе, которое ничего не меняет, но тоже в своем роде занятие. Я полагаю также, что едва ли возможно падение режима вследствие стихийного массового восстания или какого-то другого события, которое приведет к его внезапному и полному краху. Тогда оппозиции достаточно будет, пользуясь выражением Фридриха Энгельса, поднять валяющуюся на мостовой корону. Никаких переговоров не понадобится.
Еще один вариант, в котором переговоры по содержательным вопросам трансформации, в действительности не потребуются, тоже выглядит неожиданным и маловероятным, но все же заслуживает более пространного обсуждения. Он предполагает, что в составе правящей группы с самого начала будет значительная, занимающая ведущие позиции фракция, настроенная на демократические перемены. Истоки этого искреннего настроения могут быть идейными, но могут быть и вполне прагматическими, связанными с надеждой на то, что переход к демократии гарантирует кому-то из членов правящей группы сохранение социального веса и благосостояния, а кому-то, в дополнение к этому, еще и значительную роль в политическом будущем страны. Однако сама постановка вопроса об оппозиции в этом контексте оказывается проблематичной.
Поясню. Если между лидерами нового режима и демократической оппозицией нет существенных разногласий по поводу целей политического процесса, то нет никаких препятствий к тому, чтобы привлечь оппозиционеров к государственному управлению. Тогда они, конечно, оппозиционерами быть перестанут, и если к кому-то им и придется предъявлять требования, то в значительной степени к самим же себе. Не исключено, что баланс сил в таком политическом руководстве будет по-прежнему склонен в пользу силовиков и старых бюрократических групп, и будет сохраняться возможность того, что в какой-то момент они решат избавиться от партнерства с бывшей оппозицией. Но при этом им уже придется исходить из того, что общий баланс сил у власти изменится в пользу каких-то более консервативных групп, «ястребов», а это – небезобидная, довольно рискованная для реформаторов перспектива.
Эту мысль можно проиллюстрировать путем анализа двух случаев, которые уже рассматривались в этой книге, однако теперь стоит несколько сузить фокус. Наиболее радикальную версию такого развития событий дает нам португальская революция 1974 года, которая была, по сути, военным переворотом. К власти пришли Движение вооруженных сил и созданный им орган, Революционный совет. В составе Ревсовета на первых порах были некоторые военные, настроенные достаточно умеренно. Однако задавала тон радикальная группа, которая была готова к тому, чтобы полностью порвать с прежним режимом и отвести ведущую роль в политическом руководстве силам, которые при прежнем режиме находились по отношению к нему в оппозиции, зачастую непримиримой.
Так и произошло при формировании нового правительства, в котором никого, кроме бывших оппозиционеров, не было, причем видную роль играли коммунисты и социалисты, только что вышедшие из глубокого подполья. В течение длительного времени у власти в Португалии сосуществовали Ревсовет, который состоял исключительно из военных и определял общее направление переходного периода, и состоявшее из бывших гражданских оппозиционеров правительство. Для группы военных, которая занимала в составе Ревсовета ведущие позиции, такая конфигурация была вполне благоприятной. В частности, она способствовала тому, что эта группа смогла довольно быстро маргинализировать сначала правую фракцию внутри Движения вооруженных сил, а затем и наиболее радикальных, прокоммунистических офицеров.
Гораздо менее щадящий во всех возможных отношениях вариант развития событий продемонстрировал Судан после свержения персоналистской диктатуры в 2019 году. Там вскоре после переворота (который, впрочем, был похож на революцию куда больше, чем португальская Революция гвоздик) был создан выполнявший функции главы государства Суверенный совет, состоявший, в пропорции примерно пятьдесят на пятьдесят, из силовиков и представителей основной оппозиционной коалиции, Альянса за свободу и перемены. В новое правительство вошли в основном члены Альянса, однако руководящая роль Суверенного совета при принятии основных управленческих решений была оговорена с самого начала.
В отличие от португальских революционеров, лидеры переходного совета – глава Вооруженных сил Абдель Фаттах аль-Бурхан и лидер формирования «Силы быстрого реагирования» Мухаммад «Хамидти» Дагло отнюдь не были приверженцами демократии и принимали демократическую перспективу, судя по всему, без особого энтузиазма, просто в силу прагматических соображений. Многочисленные конфликты между военной и гражданской частями Суверенного совета в октябре 2021 года привели к роспуску этого органа и к удалению бывших оппозиционеров из правительства. Однако уже через месяц военные отыграли назад, и процесс трансформации возобновился. В 2023 году он был прерван вооруженным конфликтом между силами аль-Бурхана и Дагло, в котором гражданские политики могут занимать лишь выжидательную позицию.
Суданский вариант, который в России кажется чуть более вероятным, чем португальский (притом что оба выглядят на данный момент достаточно фантастическими), свидетельствует о колоссальных требованиях, которые процесс демократизации предъявляет к договороспособности сторон. С одной стороны, речь идет о том, чтобы свести в рамках единой системы управления людей, которых вся их политическая предыстория привела к глубокому взаимному недоверию и, возможно, даже личной ненависти. С другой стороны, и это даже более важно, основные группы оппозиции должны не только принять этот вариант, но и смириться с тем, что какие-то из них от него выиграют гораздо больше, чем другие. Однако это – обычные дилеммы переходных политических процессов, которые очевидны в общем виде, но с трудом поддаются более конкретному прогнозированию. Порой эти процессы порождают самые причудливые конфликты и альянсы.
При всех колоссальных различиях между португальским и суданским вариантами развития событий, между ними есть очевидное сходство, состоящее в прямом допуске бывшей оппозиции к государственному управлению. Это позволяет привести процесс перехода к демократии к формированию «дорожной карты» политических преобразований, то есть их детализованного плана, а также с исполнением этого плана. На возможном содержании «дорожной карты» в России нам еще предстоит остановиться, но сейчас нужно вернуться к разговору о требованиях оппозиции в менее благоприятных для нее условиях.
Поэтому рассмотрим гипотетические варианты, при которых конфигурация власти изменится, не меняя базовой характеристики режима как автократии. Такие варианты можно было бы назвать «сценариями», но лишь с минимальной долей точности. Точнее говорить о вероятностях. Вероятность перехода России к новому (то есть центрированному вокруг другого верховного лидера) персоналистскому режиму, партийной автократии или консолидированному военному режиму – чрезвычайно низкая. Так же я оцениваю и вероятность того, что в стране не останется вообще никакой эффективной центральной власти, что обычно обозначают словосочетанием «распад России».
Весь спектр вероятностей после смены нынешнего режима можно представить в виде кривой нормального распределения, которая известна многим читателям если не из школьной программы за одиннадцатый класс, то из обширной публицистической литературы, посвященной некоторым особенностям российских выборов. Маловероятные варианты, возврат к консолидированному авторитаризму и стремительный переход к демократии, можно расположить на краях этой кривой. Чем ближе к центру диаграммы, тем выше вероятность, а в центре, как я полагаю, находится другой вариант. Он состоит в том, что на смену Путину придет группа политиков, которые и ныне входят в высшие эшелоны власти. В составе этой группы значительную роль будут играть главы тех или иных силовых структур. Людей, мотивация которых в значительной степени определялась бы желанием покончить с автократией и вернуть развитие страны на нормальные рельсы, в ней будет мало, если вообще будут.
Не приходится особенно рассчитывать ни на появление политика класса Адольфо Суареса, который возглавил уникально безболезненный переход к демократии в Испании в 1970-х годах, ни даже на то, что нам снова явится кто-то вроде Михаила Горбачева. История скупа на подобные подарки. Скорее всего, новая правящая группа будет состоять из силовиков с отнюдь не идиллическим прошлым, а также «технократов», без которых силовики просто не смогут управлять. Некоторых из этих «технократов» можно будет идентифицировать как системных либералов, но к другим слово «либерал» не будет применимо ни в каком возможном виде. Это просто технически грамотные управленцы. По мере развития событий взгляды этих людей могут претерпеть неожиданные изменения, способные удивить самых информированных наблюдателей, но такие трансформации произойдут не сразу. Разумно исходить из допущения, что на первых порах никто из них не будет рассматривать демократизацию как свою цель.
Цель любой неконсолидированной диктатуры – а режим, о котором мы говорим, можно будет определить именно так – состоит в том, чтобы, в оптимальном для лидеров режима случае, остаться у власти, а в пессимистическом, но допустимом варианте – уступить ее, получив гарантии личной безопасности и сохранения всего нажитого тяжким государственным трудом для себя и для своего потомства. Достижение этой цели не будет гарантированным. Это руководство, при всем желании выглядеть всесильным, будет политически слабым. Его слабость станет следствием серьезных угроз, с которыми оно неизбежно столкнется. Исходить эти угрозы будут не столько со стороны массового движения, возглавляемого оппозицией (такая вероятность есть, но выглядит пока сугубо гипотетической), сколько со стороны силовых фракций, которые почувствуют себя обойденными при формировании нового режима.
Военный переворот (в чистом виде или в виде дворцового путча, который обязательно включает в себя силовую составляющую) часто запускает череду других переворотов. Неконсолидированная диктатура по определению не может включить в себя все силовые фракции, но и не может отобрать у обделенных те ресурсы, которые необходимы и достаточны для перехвата власти. Поэтому ключевой задачей такого рода режимов является реализация неких формальных процедур, которые достаточно убедительно оправдали бы нахождение данной группы у власти как в глазах потенциальных соперников, так и населения, а также международного сообщества.
Факт состоит в том, что в современном мире такой долей убедительности обладает лишь одна процедура – выборы. Военные диктатуры вообще и неконсолидированные диктатуры в особенности обычно и начинают с того, что обещают провести свободные выборы в тот самый момент, когда это «позволят условия». Иногда условия не наступают очень долго, но это не вполне типичный вариант, который раньше обычно позволяли себе лишь консолидированные диктатуры. Чаще бывает, что если режиму удается продержаться какое-то время без нового переворота, то выборы действительно проводятся, но по полностью авторитарным лекалам, то есть без участия сколько-нибудь реальной оппозиции, с полным букетом политических ограничений и фальсификациями при подсчете голосов.
Это – не особенно эффективный вариант, полностью открытый лишь для режимов, которые чувствуют себя в целом весьма уверенно. Но и они решаются на такой вариант не очень охотно. Скажем, военная хунта, оказавшаяся у власти в Мьянме после переворота 2021 года, давно уже собирается провести выборы по своему сценарию, подавив оппозицию жестокими репрессиями и подготовив избирательный закон, гарантирующий победу. Но «выборы» все откладываются и откладываются. Режим остается в международной изоляции и ведет войну против собственного народа, не опасаясь действий со стороны других силовых фракций, потому что в Мьянме их просто нет. Силовики настолько боятся масс, относятся к ним с таким недоверием, что конфликтовать между собой им не с руки. Однако и проводить выборы в таких условиях бессмысленно, это ничем не улучшит положение хунты.
Именно то, что выборы могут оказаться полезными для правительственного лагеря, создает первоначальный, довольно слабый – но не ничтожный – стимул к тому, чтобы власть пошла на взаимодействие с оппозицией. Для самой оппозиции такой вариант развития событий открывает окно возможностей. Но воспользоваться окном для того, чтобы куда-то войти, – непростая задача. Выдвигать скорейшее проведение свободных выборов в качестве первоочередного требования будет, видимо, нецелесообразно. Этот не совсем очевидный тезис нуждается в детальной аргументации.
4.6.3 Переговоры как торг
Переговоры – это ситуация торга, а в любом торге важно, с одной стороны, не продешевить, а с другой стороны – не заломить слишком высокую цену. Баланс найти трудно, но можно попытаться. Сосредоточимся на том, как не продешевить. Продолжая рыночную метафору, продешевить можно двумя способами – заплатить высокую цену за добротный товар, который, однако, ее не стоит, или купить, пусть и не особенно дорого, некачественную вещь. В качестве примера добротного товара, торговаться по поводу которого не стоит, я бы привел свободу слова, понимаемую в первую очередь как отсутствие препятствий к существованию и работе независимых СМИ. Свобода слова не только относится к числу базовых прав человека, но и гарантирована конституционно. В современной России эта гарантия, очевидно, не соблюдается. Однако любой неконсолидированный режим, который придет на смену нынешнему, будет иметь собственную заинтересованность в том, чтобы снять многие из имеющихся ограничений на движение информации.
Дело в том, что свободное движение информации служит средством политической борьбы, причем это средство – эффективное, но сравнительно безболезненное для ее участников. Неконсолидированный режим – потому и неконсолидированный, что баланс сил внутри политического руководства будет динамическим, обремененным серьезными внутренними разногласиями. Для разрешения этих разногласий их стороны могут прибегать не только к «борьбе бульдогов под ковром», из которой участники всегда выходят сильно покусанными. Есть другой способ. Они могут обратиться к информационным войнам, то есть, называя вещи своими именами, апеллировать к общественному мнению и массовым настроениям с целью укрепления собственных позиций. О том, как это делается, в России никому рассказывать не надо – на этот счет есть обширный опыт 1990-х, но и на новейшем этапе истории страны относительно независимые СМИ широко использовались в этих целях.
Только в прошлом году сложилась ситуация, когда эти СМИ стали недоступными даже в Сети без использования VPN (то есть перестали быть общедоступными), а всякого рода, пользуясь российским политическим лексиконом, «сливы и вбросы» остаются в поле зрения лишь у узкого слоя политизированных пользователей. Для любого режима, который придет на смену нынешнему, даже при полном отсутствии у него демократических устремлений такая ситуация будет нетерпимой. Новые правители сами будут заинтересованы в том, чтобы ее устранить. Соответственно, оппозиции не то чтобы не следует требовать восстановления свободы слова – конечно, следует, – но нет никакого резона рассматривать это требование в качестве серьезного переговорного пункта.
Однако в качестве основного примера лежалого товара, который выторговывать не следует, я бы привел скорейшую организацию свободных выборов. Казалось бы, что может быть демократичнее и радикальнее? Однако в понимании российских правящих кругов выборы, искусство проводить которые они усвоили в совершенстве, и так являются свободными. Принять такое требование они могут не только легко, но и с колоссальной радостью, потребовав взамен лишь того, чтобы оппозиция признала результаты проведенных властями выборов отражающими волеизъявление народа. Ведь в этом и будет состоять главная цель переговорного процесса с точки зрения властей. В интересах оппозиции – не понижать ставки в этой игре.
Моя позиция может показаться парадоксальной, если учесть, что я считаю участие оппозиции в авторитарных выборах оправданным даже сейчас, при имеющихся политических ограничениях, которые новые власти, конечно же, пообещают смягчить – и наверняка в чем-то смягчат. Однако парадокс этот – лишь видимость. В той мере, в какой участие в авторитарных выборах оценивается оппозицией адекватно, как одна из паллиативных тактик легального политического действия, оно остается вполне разумной формой активности. Однако признавать такие выборы свободными, в каком бы то ни было смысле отражающими волю народа – значит впадать в опасный самообман.
Я могу всерьез рассматривать лишь одну ситуацию, в которой проведение выборов станет абсолютным приоритетом. Это – полный коллапс старого режима, когда правящая группировка будет стремиться к тому, чтобы как можно скорее избавиться от власти и либо просто разбежаться, покинуть страну, желательно – с сохранением основной части нажитого непосильным трудом добра, либо остаться, но сосредоточиться на бизнес-проектах. Именно последний вариант реализовался в свое время в восточноевропейских странах, где правящие компартии, как тогда говорили, «обменяли власть на собственность». В России так не получится, потому что одного без другого не бывает. Побег останется наиболее приемлемым выходом.
Вероятность такого революционного развития событий я нахожу довольно низкой. Но если это произойдет, так что целью властей будет просто передача власти любой оппозиционной партии, которой повезет на выборах, то другого пути, в общем-то, не будет. Слово «повезет» здесь – не оговорка. В условиях политического хаоса, обычного спутника революций, а также организационной слабости всех без исключения группировок, которые будут претендовать на власть, структура оппозиционного движения и случайные колебания в настроениях избирателей будут иметь решающее значение.
Восточноевропейские события начала 1990-х годов лучше всего иллюстрируют этот тезис. Наименее показателен тут польский пример, потому что в Польше первые посткоммунистические выборы прошли в условиях, когда, с одной стороны, правящая партия всерьез собиралась их выиграть, а с другой стороны – роль «Солидарности» как главной силы оппозиции была вполне очевидной. В других странах было не так, и тут возможны два варианта. Замечу, что поляризация на первых свободных выборах в Польше вполне естественно привела к тому, что уже на следующих выборах избиратели, разочарованные итогами первой фазы реформ, привели к власти бывших коммунистов, которые к тому времени перекрасились в социал-демократов.
Первый вариант, наиболее отчетливо реализовавшийся в Чехословакии, – это создание настолько широкой оппозиционной коалиции слабых по отдельности групп, что у избирателей могло сложиться обоснованное представление о том, что это – не просто основная, а единственная сила, способная взять на себя ответственность за управление страной. В Чехословакии такой коалицией стал Гражданский форум, который смог выиграть почти половину мест в парламенте, избранном в 1990 году. В том же году первые свободные выборы прошли в Венгрии. Там широкой оппозиционной коалиции не было, и победу – неожиданно для многих – одержал консервативно-националистический Венгерский демократический форум, набравший почти четверть голосов.
Оба варианта оказались проблемными. Чехословакия сразу после выборов вступила в полосу длительного и болезненного политического размежевания внутри Гражданского форума, которое могло бы подорвать функционирование государственного организма и не привело к этому во многом лишь благодаря незаурядному тактическому мастерству Вацлава Клауса, который был премьер-министром страны в 1992–1998 годах.
В Венгрии же дело пошло не так гладко. Первая фаза реформ была неэффективной и сопровождалась острыми политическими конфликтами между партиями, сформировавшимися на основе различных антикоммунистических групп. Дело дошло до того, что перед следующими выборами широко распространилось мнение о готовности Венгерского демократического форума узурпировать власть. Этого не произошло, но по результатам выборов 1994 года у власти в Венгрии оказались бывшие коммунисты. Конечно, в восточноевропейских странах самых негативных сценариев удалось избежать во многом благодаря тому, что перспектива вступления в Евросоюз смягчала политические нравы и уберегала политиков от слишком резких действий. В России такого фактора не будет.
Получается, что скороспелое проведение выборов было чревато проблемами даже там, где обойтись без этого оказалось практически невозможно. Для России, однако, такую перспективу трудно признать реалистической. Тут возможны два варианта, о которых я уже писал: оптимистический (и менее вероятный), при котором у власти без всяких выборов окажется руководство, включающее в себя представителей оппозиционных групп, и менее оптимистический, при котором власть сохранится у какой-то части нынешнего руководства, которая, однако, будет готова к уступкам. Однако между этими вариантами нет фундаментальной разницы с точки зрения того, как подходить к вопросу о выборах.
Возвращение к реальным выборам будет сложным процессом, включающим в себя два отдельных аспекта – политический и технический. В России обычно обращают внимание исключительно на второй. Это и неудивительно, принимая во внимание то, что фиктивный характер современных российских выборов во многом обеспечивается за счет «электоральных технологий», многие из которых могут быть устранены сугубо технически, путем создания и правового закрепления более честных правил игры. Однако сегодня я начну с первого.
Очень часто звучит ставшее уже тривиальным мнение о том, что если свободные выборы провести прямо сейчас, то на них непременно победят «коммунисты и фашисты». Это мнение нелепо уже по той причине, что «прямо сейчас» никаких свободных выборов быть не может. Совершенно очевидно, что любые выборы, проведенные без ведущего к ним политического процесса, связанного с развалом нынешней системы управления, свободными не будут и победят на них отнюдь не «коммунисты и фашисты», а та же «Единая Россия», пусть и под другим названием и в каком-то подремонтированном виде.
В качестве весьма отдаленного аналога такой ситуации – с той кардинальной разницей, что у власти находилось руководство, действительно стремившееся к переменам, – можно рассматривать выборы народных депутатов СССР, проведенные в 1989 году. Подавляющее большинство мест на этих выборах, как известно, выиграли члены КПСС, и лишь немногие из избранных депутатов были сторонниками дальнейшей демократизации. При всем колоссальном значении итогов выборов 1989 года дальнейшее развитие событий было определено не составом избранных депутатов, а политическим выбором лидера КПСС Михаила Горбачева.
Конечные политические результаты перестроечных выборов были далеко не идиллическими, но останавливаться на этой теме не стоит просто потому, что нового Горбачева не будет, а «Единая Россия» если и переживет политический процесс, который сделает свободные выборы возможными (в чем я сомневаюсь), то в сильно потрепанном виде. Выборы выиграют те, кому удастся сыграть в этом процессе ведущую роль. Если это будут «коммунисты и фашисты», то они и получат главный приз. Но не думаю.
Это очень простое логическое заключение. Нельзя исключить, что если не коммунисты, отличающиеся политическим бессилием и крайней сервильностью по отношению к властям, то радикальные националисты действительно сыграют значительную роль на предстоящем этапе развития страны. Однако если они и правда окажутся главными игроками, с которыми будут взаимодействовать власти, то свободных выборов не будет по определению. Движение «национал-демократов» в России остается в прошлом, да и раньше оно было по большому счету публицистической фантазией, а не реальным проектом. Российские радикальные националисты, как и многие их единомышленники во всем мире, далеки от либерализма и свободных выборов просто не хотят. Если придется, то они будут договариваться с властями совсем о другом.
Свободные выборы окажутся на повестке дня лишь в том случае, если участниками основного взаимодействия с властями будут группы, заинтересованные в их проведении. А это естественным образом привлечет к ним общественное внимание. Они в короткий срок станут не только узнаваемыми в широкой народной среде, но и привлекательными для тех частей правящего класса, которые захотят сохранить за собой политическое будущее в новой России. Конечно, годы агрессивной пропаганды не пройдут бесследно и с каким-то довольно влиятельным националистическим сегментом массового сознания России придется жить еще долго. Однако будущее значение этого сегмента не следует преувеличивать. Массовое сознание подвижно, и оно легко перескакивает с одного слоя представлений, навеянного пропагандой, на другой, когда новые идеи становятся общедоступными, а в особенности – когда старые представления оказываются опровергнутыми повседневной практикой. Говорят, что нет ничего успешнее успеха, но для массового сознания верно и то, что нет ничего провальнее провала.
Что касается левых, то идея об их большом электоральном потенциале на свободных выборах обычно обосновывается опросными данными, согласно которым в России ценят «справедливость» больше, чем «свободу». Вообще говоря, справедливость (как и свобода) – это благо в общепринятом понимании. В политической науке позиции партий по поводу подобных благ иногда называют «валентными вопросами», подразумевая, что по этим вопросам не может быть двух мнений, хотя артикулировать их в политической риторике можно с разной интенсивностью. И действительно, не бывает партий, которые выступают, например, против борьбы с преступностью. Но, конечно, отдельные партии могут по-разному размещать правопорядок в иерархии своих приоритетов. Точно так же надо быть совсем уж прямолинейным экономическим либералом, чтобы без оговорок сказать: я против справедливости. Однако при этом справедливость – это понятие, которое в различных допустимых с точки зрения здравого смысла интерпретациях вписывается в разные идеологии и играет в них разные роли.
Сколько-нибудь убедительно привязывать справедливость к левизне можно было десятилетия назад. Но даже и десятилетия назад она столь же убедительно пристыковывалась к социальному протекционизму, то есть к требованию о социальной защите граждан со стороны государства. Это требование с самого начала было базовым для христианских демократов, его разделяли некоторые консервативные и националистические партии. Сегодня социальный протекционизм стал отличительной чертой многих партий, которые квалифицируют (справедливо или нет) как правых популистов. Короче говоря, свои версии справедливости могут предлагать самые разные партии, как левые, так и правые, и думается мне, что левая версия может оказаться для российского избирателя не особенно привлекательной. Так что о «коммунистах и фашистах» я бы не стал особенно беспокоиться. У демократических сил будут хорошие шансы выиграть свободные выборы.
Для того чтобы достичь такого результата, демократы должны состояться не только в качестве узнаваемых оппонентов власти, но и в качестве организованной силы на всех уровнях общественного устройства – как социальных, так и территориальных. Этого невозможно добиться без удовлетворения некоторых базовых демократических требований, о которых речь пойдет ниже. Если эти требования будут приняты властями, и даже в той ситуации, когда кто-то из демократического лагеря уже войдет в состав политического руководства, на практическую реализацию этой программы уйдет довольно значительное время. Но если эту программу не реализовать, то выборы останутся фикцией.
Разумеется, выборы могут послужить важным стимулом к партийному строительству на местах. Но тогда и запускать электоральный процесс надо не с общенациональных выборов, а с выборов муниципальных депутатов. Это, я думаю, принесло бы большую пользу и может рассматриваться как одна из первоочередных мер. Общенациональные выборы – будь то парламентские выборы или выборы какой-то учредительной ассамблеи – лучше в таком качестве не рассматривать. На них следует выходить со сформировавшейся, понятной для избирателей структурой политических альтернатив. На это требуется время. По-настоящему свободные выборы – это ключевой пункт любой программы демократизации, но именно поэтому они не могут быть ее исходным пунктом.
4.6.4 Базовые требования
Продолжим разговор о требованиях, которые оппозиция могла бы предъявить властям в случае установления неконсолидированного режима с руководством, состоящим преимущественно из силовиков и чиновников. Я буду исходить из пессимистического варианта, когда стимулы этого режима к взаимодействию с оппозицией довольно слабы и обусловлены преимущественно его целью удержаться у власти, но при этом узаконить себя в глазах российской и международной общественности, а по возможности – кооптировать оппозицию, то есть, в сущности, заставить ее играть по собственным правилам. Таким образом, речь пойдет об абсолютно базовых, минималистских требованиях.
Демократии как таковой в рамках подобного переговорного процесса добиться невозможно. Более того, стремиться к этому не следует, потому что цель режима как раз и будет состоять в том, чтобы представить происходящее как полноценный переход к демократии. Однако демократия наступит только после проведения свободных выборов и создания новых, стабильных и конституционно закрепленных, политических институтов. Единственное, чего может добиться оппозиция в ходе переговоров с властью, которая стремится избежать этого исхода, но готова идти на кое-какие уступки, – это создание условий, приближающих достижение демократии, но не гарантирующих его. Гарантии демократизации не выторговываются путем переговоров. Они могут возникнуть лишь как продукт такого политического усиления оппозиции, в результате которого она в какой-то момент сможет навязать властям свою повестку дня.
Разумеется, усиление любой оппозиции в значительной мере вытекает из дискредитации властей в глазах населения. Однако надо учитывать, что мы говорим о таком варианте развития событий, при котором ключевой набор игроков в правительственном лагере уже претерпит существенные изменения, так что у властей появится возможность избежать политической ответственности за действия предыдущего руководства. Скорее всего, этот режим будет позиционировать себя как «правительство национального спасения», всячески открещиваться от нынешнего лидера и тех фигур, которые уйдут в небытие вместе с ним.
Почему уйдут именно они? Я бы предположил, что в основном в силу невезения и неправильного политического расчета. Оставшиеся у власти будут немногим лучше с точки зрения своего политического прошлого, с той только разницей, что у них будет возможность представлять себя как силу перемен. Но эта разница – существенная. Более того, она может сыграть на руку оппозиции, потому что без ориентации на перемены новое руководство просто не будет нуждаться в переговорах. Но ясно и то, что никакого гарантированного преимущества у оппозиции не будет. Придется начинать на низком старте. Впрочем, с точки зрения текущего момента этот старт может показаться не таким уж и низким, почти утопически смелым.
Что нужно сделать для того, чтобы обеспечить долгосрочное усиление оппозиции? Прежде всего, обеспечить условия для ее организованной деятельности в России. Я начну с условия, которое представляется мне особенно важным, хотя к числу фундаментальных структурных реформ явно не относится. Это – освобождение политических заключенных. Та часть оппозиции, которая остается внутри России, ныне обезглавлена и лишена значительной части актива вследствие политических репрессий. Однако без руководства и актива никакая организованная деятельность невозможна.
Важно подчеркнуть, что освобождение политзаключенных – это не моральное требование, не только вопрос о криминальной или какой-то иной справедливости. Это политический вопрос, который не решается технической мерой вроде амнистии, а требует расширенного подхода, ведущего к полному восстановлению лиц, подвергшихся репрессиям, в их политических правах. Отсюда вытекает, что данное требование должно включать в себя, как необходимую часть, снятие всех ограничений, ныне вытекающих из факта судимости. Иначе выполнение этого требования не принесет оппозиции никакого ощутимого выигрыша.
Разумеется, власти, даже если они пойдут на уступки по этому вопросу, будут пытаться играть на противоречиях между той частью оппозиции, которая будет непосредственно участвовать в переговорах, и той ее частью, которая останется вне этого процесса. В детском фольклоре этот принцип хорошо передает стишок «Сорока-ворона кашу варила, деток кормила. Этому дала, этому дала, этому дала, этому дала, а этому не дала: ты воды не носил, дров не рубил, каши не варил. Тебе нет ничего!»
Соблазниться, к сожалению, будет довольно легко ввиду далеко не идиллических взаимоотношений между отдельными лицами, которые смогут претендовать на роль оппозиционных лидеров, да и просто соображений политической выгоды. Понятно, что закрепиться в этой роли легче, если из игры выведены сильные потенциальные конкуренты. Но соблазняться не следует. Расширение пространства политической свободы – в общих интересах оппозиции. Поэтому нужно стремиться к тому, чтобы освобождение политзаключенных и их полное восстановление в политических правах было в максимальной степени инклюзивным.
К требованию об освобождении политзаключенных непосредственно примыкает менее важный и эмоционально выигрышный для оппозиции, но все же существенный вопрос об устранении ограничений на индивидуальную политическую и иную деятельность, вводимых во внесудебном порядке. Речь идет о статусе «иностранного агента», который в российском законодательном оформлении с самого начала напоминал злую пародию на американский закон FARA, но фактически всегда служил орудием политических ограничений по принципу нелояльности властям. Очевидно, что этой безобразной практике нужно положить конец.
Думаю, что вторым по важности (и, возможно, по последовательности предъявления) требованием оппозиции должно быть требование об отмене ограничений на организованную политическую активность. Некоторые из этих ограничений введены на индивидуальной основе, как результат криминального преследования тех или иных политиков, и их отмена должна стоять на повестке дня. Разумеется, это касается и так называемых «нежелательных организаций».
Однако проблема носит более широкий, системный характер. Действующее законодательство, регулирующее регистрацию и деятельность политических организаций, носит репрессивный характер. Оно открывает широкие возможности для того, чтобы предотвращать создание и пресекать деятельность любых организаций, которые власти рассматривают как несущие какие бы то ни было политические угрозы. Заинтересованность оппозиции в том, чтобы изменить это законодательство, очевидна, однако этот вопрос – более технически сложный, чем вопрос об освобождении политических заключенных. Ограничения на вход организаций в политическую сферу существуют во многих демократиях, и в чем-то их следует признать оправданными. Поэтому требования оппозиции об изменении законодательства о партиях должны носить максимально конкретный характер, полностью исключить возможность фиктивной либерализации вроде той, которую инициировал Дмитрий Медведев в конце 2011 года. Более подробно остановлюсь на этом в следующем разделе.
Снятие ограничений на организационное оформление партий будет иметь лишь скромный эффект, если поле политической активности останется узким и практически незаметным для большинства граждан. Разумеется, сам факт участия в переговорах с властями привлечет общественное внимание к тем организациям, которые смогут и захотят в них участвовать, как это было, например, на ранней стадии распада коммунистического режима в Венгрии в конце 1980-х годов. Однако тут вступает в действие тот же самый принцип инклюзивности: поле политической активности должно быть расширено для всех. Следует особо отметить, что позиции участников переговоров могут значительно усилиться за счет активности организаций, в них не участвующих. Это элементарный закон политического торга.
В условиях фактического отсутствия представительных органов власти основным полем политической активности являются массовые политические мероприятия. Поэтому базовым пунктом повестки дня оппозиции должно быть обеспечение свободы собраний путем снятия существующих ныне ограничений на публичные политические действия. Это опять-таки потребует изменения действующего законодательства. Политические мероприятия, в зависимости от их предполагаемой массовости, должны проводиться либо в полностью свободном, либо в уведомительном режиме. Основная сложность связана с тем, что власти не вправе отказаться от своих функций по пресечению насилия, которое часто оказывается спутником массовых политических действий. Однако при решении этого вопроса можно положиться на опыт зрелых демократий.
Как я уже отмечал, власти могут довольно легко согласиться на удовлетворение четвертого требования, которое должно, на мой взгляд, входить в этот базовый пакет. Это свобода слова. Полагаю, однако, что именно поэтому оппозиция должна требовать более широких уступок, чем просто легализация тех СМИ, деятельность которых ныне ограничена статусом «иностранного агента». Реальные изменения в этой сфере возможны только тогда, когда оппозиция получит в свое распоряжение общедоступные СМИ, а таковыми по-прежнему остаются телеканалы, входящие в состав первого и второго мультиплексов цифрового телевидения России. Я не буду здесь предлагать конкретных организационных решений, однако ясно, что оппозиция должна добиваться не просто своего допуска на эти каналы по воле их контролируемого властями менеджмента, а полного контроля над по меньшей мере одним из них.
4.6.5 Проблемы партийной реформы
Остановлюсь подробнее на требовании о реформе законодательства, регулирующего создание и функционирование политических партий, – не потому, что считаю это требование более важным, чем другие, а просто потому, что мне эта тематика ближе. В течение длительного времени действующее законодательство ограничивало свободу объединений непреодолимым барьером в 40 000 членов, так что тогда закон о политических партиях было бы правильнее называть законом о запрете на создание партий. В рамках политических изменений, объявленных Дмитрием Медведевым в конце 2011 года, требования к численности партий были значительно снижены. Однако принципиальный вопрос состоит в том, соотносятся ли требования к численности партий с современной демократической практикой.
Время расцвета массовых партий с большим количеством членов – середина прошлого века. С тех пор массовые партии медленно, но неуклонно вымирали и сейчас сохраняются лишь в немногих западноевропейских странах с сильными традициями партийного активизма. Их нет ни в одной из новых демократий. Но партийные системы там существуют, зачастую довольно устойчивые и отнюдь не атомизированные. Примеров множество: от Албании до Монголии. Массовая членская база была нужна лишь в особых исторических условиях, которые давно ушли в прошлое. Но партии существовали до возникновения этих условий и остались после их исчезновения, потому что без них, как показывает исторический опыт, представительная демократия возможна только в крохотных островных государствах вроде Науру или Палау. По своей природе партии – это не членские, а электоральные организации. Их главная функция – участие в выборах, то есть непосредственная работа с избирателями, независимо от того, есть ли у них членские билеты. За счет каких именно организационных механизмов осуществляется эта функция, совершенно неважно.
Таким образом, ограничения на создание партий по признаку наличия у них массовой членской базы представляют собой нелепый анахронизм и должны быть отменены. Значит ли это, что можно обойтись вообще без ограничений? Это – возможный вариант. В некоторых странах партии регистрируются в уведомительном порядке, то есть практически без всяких предварительных условий. Есть сторонники такой модели и в России. Я к их числу не принадлежу. В 1990-х годах поле партийных альтернатив было нестабильным и перегруженным созданными под сиюминутные цели «проектами», которые были непонятными для большинства граждан. Такая ситуация была приемлемой, но не оптимальной.
Конкурентная политика, даже в близких к идеалу вариантах, содержит в себе манипулятивный элемент. Чтобы побеждать на выборах, политики прибегают к плутовским приемам. Это нормально. При этом у них есть стратегическое преимущество над основной массой избирателей. Действительно, для политиков участие в выборах – профессия, а для избирателей – разовое и, в общем, периферийное событие. Ситуация примерно такая же, как с неопытными инвесторами на фондовом рынке, которые часто оказываются жертвами профессиональных спекулянтов.
Я не склонен драматизировать эту манипулятивную составляющую политической конкуренции. Как правило, политикам удается обмануть не столько широкую публику, сколько друг друга. Но одна форма манипуляций – сознательный уход от политической ответственности – неприемлема для общества. А между тем слишком легкие условия входа на электоральное поле ведут именно к тому, что политикам становится выгодно постоянно мигрировать из одной партии в другую, новую, не отягощенную грузом невыполненных обещаний и нерешенных задач. Это – отнюдь не новое явление. Соответствующий ему термин, «трансформизм», – из итальянской политической практики XIX столетия. Не секрет, что многие нынешние единороссы когда-то состояли в других партиях – ОВР, НДР, «Выборе России». Где те партии? Кто выполнил их обещания? Зрелые демократии пришли к правовым ограничениям, призванным блокировать этот дефект.
Здесь – развилка возможностей. Если задача состоит в том, чтобы создать преодолимый, но не символический барьер для участия в выборах, то установить его можно в двух местах. С одной стороны, можно регистрировать партии без особых условий, но ограничить возможности их участия в выборах избирательным залогом, сбором подписей или иными препятствиями. Именно по этому пути пошли, скажем, в США, где партий сотни, но выдвинуть кандидата на федеральных выборах довольно сложно.
С другой стороны, можно затруднить создание партий, но предоставить тем, которые уже созданы, неограниченные возможности для выдвижения кандидатов. Допустимы и комбинации этих вариантов, но если рассматривать их в чистом виде, то я за второй. Дело в том, что регистрирующие органы – идет ли речь о регистрации партий или кандидатов для участия выборах – всегда будут испытывать сильный соблазн отказать по политическим соображениям. Это не поддается институциональной блокировке. Однако можно минимизировать опасность того, что эти соображения будут иметь сиюминутный и местный характер, ограничить возможности частного произвола. И тогда лучше подходит второй механизм. Я полагаю, таким образом, что партии надо регистрировать на федеральном уровне, предоставляя им – самим фактом регистрации – право на участие в любых выборах без дальнейших ограничений.
Приемлемый порядок регистрации партий – петиционно-уведомительный. Это значит, что в поддержку регистрации должно высказаться определенное число граждан России, которые необязательно считают себя ее сторонниками или потенциальными членами, но просто – по каким угодно причинам – находят ее существование полезным. В принципе, их мотивы не должны никого волновать. Частное дело. Думаю, что достаточно было бы собирать по 2000 подписей, возможно – с территориальным ограничением, когда, скажем, нельзя было бы собирать более 200 из них в одном регионе.
Конечно, такая практика вновь открыла бы обширное поле возможностей для российских политических консультантов, так называемых политтехнологов, одним из основных профессиональных занятий которых издавна стала фабрикация подписей. Это проблема. Видимо, принимая во внимание укоренившиеся традиции мошенничества, надо будет верифицировать подписи. В России есть службы, которые могли бы этим заняться. Важно лишь, чтобы сам регистрирующий орган не принимал в верификации подписей никакого участия.
Таким образом, базовый механизм создания федеральной партии выглядел бы следующим образом. Сначала регистрируется оргкомитет, он печатает за свой счет бланки петиции и раздает их потенциальным сторонникам, те их подписывают, а потом возвращают заполненные таким образом бланки в оргкомитет, который обращается в компетентный орган на предмет верификации. Когда набирается нужное количество, создатели партии отдают в регистрирующий орган комплект подписанных петиционных бланков. После этого партия должна быть зарегистрирована.
Необходимо смягчить и существующие нормы, регламентирующие ликвидацию партий. Полностью отменять такие нормы не следует, поскольку пролиферация «мертвых» образований в списке зарегистрированных партий создает некоторый потенциал для манипуляции партийной системой. Однако критерии, по которым партия признается «мертвой» и подлежащей ликвидации по этой причине, не должны быть запретительно жесткими. Видимо, главным таким критерием должно быть неучастие в выборах в течение длительного срока (5–7 лет).
Надо отметить, что декларировать такой подход проще, чем реализовать его, поскольку любые правовые возможности, направленные на выполнение указанных выше двух функций регистрации партий, могут быть использованы недобросовестно, в политически манипулятивных целях. Международный опыт может помочь при формировании адекватных норм партийного законодательства, однако не следует преувеличивать его полезность. Во многих демократиях возможности недобросовестного использования законодательства о партиях существуют, но не реализуются в силу политического контекста, включающего в себя консенсус основных игроков по поводу недопустимости подобных манипуляций.
Зарегистрированная партия должна рассматриваться как частная, полностью саморегулируемая корпорация. Регистрирующему органу не должно быть никакого дела до ее внутреннего устройства и тех организационных процедур, которые применяются на внутрипартийном уровне. В действительности главным препятствием к созданию оппозиционных партий давно уже служили не требования к численности, которые после медведевской реформы не могли выполнить лишь незначительные формирования, а то, что регистрирующий орган находил нарушения при проведении внутрипартийных процедур вроде съездов, конференций и так далее.
Такая практика должна быть полностью исключена новым законодательством о политических партиях. Не дело властей – заботиться о том, чтобы во внутренней жизни партий соблюдались какие бы то ни было нормы, даже если соблюдение некоторых норм кажется нам правильным, соответствующим демократическим принципам. Партия – это не государство. Если гражданина не устраивает внутреннее устройство партии, в которой он состоит, то можно просто положить членский билет на стол. Если какая-то внутрипартийная группа не удовлетворена своей ролью в процессе принятия решений, то она может бороться за то, чтобы ее права были гарантированы уставом партии, а если гарантии уже даны, но не соблюдаются, то спор может быть разрешен в судебном порядке.
Российская практика периода становления электорального авторитаризма самым убедительным образом показала, что правовые условия для любого вмешательства властей во внутреннюю жизнь партий ведут к утрате ими независимости, а тем самым – создают препятствия к существованию и нормальной деятельности оппозиции. То, что в некоторых зрелых демократиях такие условия все-таки существуют, не может служить аргументом в пользу их введения в России. Эти ограничения за рубежом вводились на том этапе развития, который давно уже остался в прошлом. Сегодня важнее заботиться о демократии на общенациональном уровне, оставив внутреннюю жизнь партий на их собственное усмотрение.
Что касается условий допуска партий к выборам, то – в свете сказанного выше о процедурах, связанных со сбором подписей, – я нахожу единственным приемлемым вариантом денежный залог. Практика сбора подписей полностью себя дискредитировала и не поддается исправлению. Действительно, недостатки данного механизма проявились уже на этапе российской демократизации, и хотя авторитарная трансформация их усугубила, нет никаких оснований рассчитывать на то, что демонтаж авторитаризма автоматически приведет к устранению этих недостатков. С одной стороны, партии будут по-прежнему скупать подписи, причем, как правило, поддельные. С другой стороны, это по-прежнему будет открывать для органов управления выборами возможность селективно отстранять партии от выборов, руководствуясь формально правовыми, но фактически политическими соображениями. Единственный уровень избирательной системы, на котором сбор подписей сохраняет минимальную целесообразность, – это местные выборы в малых муниципальных образованиях.
Размер залога должен быть установлен на разумно высоком (то есть не запретительно высоком) уровне. Разумеется, установить параметры разумности загодя не представляется возможным. Но есть все основания полагать, что в тот момент, когда эта задача станет актуальной, она будет решена довольно легко. В частности, размер залога можно устанавливать в зависимости от величины прожиточного минимума, с возвращением залога кандидатам и партиям, набравшим более 2 % голосов. Единственными допустимыми возможностями для отмены регистрации зарегистрированных кандидатов должны оставаться смерть кандидата или его личное заявление.
В заключение отмечу, что представленный в этой главе пакет из четырех требований не содержит в себе ничего такого, что не вытекало бы напрямую из первой главы Конституции Российской Федерации. Важным преимуществом оппозиции может послужить именно то, что ее переговорные позиции будут исходить из базовой, конституционной законности, а не из требований революционной целесообразности. Разумеется, эта ситуация чревата своими сложностями, связанными с тем, что каждое из требований – которые я попытался здесь очертить в самом общем виде – будет нуждаться в тщательной правовой экспертной проработке.
Такая проработка необходима не только при пессимистическом видении перспектив, на которое я ориентировался в этой главе, но и при оптимистическом, при котором нынешняя оппозиция с самого начала сможет занять ведущее место у руля страны. Собственно говоря, именно к этой ситуации, даже при ее весьма малой вероятности, нужно готовиться особенно тщательно, потому что тогда у оппозиции не будет ни времени на раскачку, ни возможности переложить ответственность за неправильные решения на силы старого режима. Все концептуальные подходы, касающиеся базовых требований оппозиции, должны готовиться и технически прорабатываться уже сейчас.