они должны быть изменены. На прощание Геринг пожал мне руку: «За хорошую совместную работу».
Затем ужин у фюрера. Он высказался в очень хвалебном тоне о финнах и их храбрости. Папен получил порцию насмешек. Как нарочно, именно он хочет наново нести христианство в Россию. (То же фюрер повторил днем спустя и сказал мне: Хорошо, что Вы стоите на страже восточных врат.)
18–го совещание с Ламмерсом по вопросам формулировок. Возвращение в главную ставку, где фюрер принимал Галланда[921] и других летчиков. Затем ужин, затем подписание моего назначения[922]. Фюрер встал и обеими руками пожал мою руку. Я: Благодарю Вас за доверие и обещаю приложить все мои силы для решения этой задачи.
Во время переговоров мне бросилось в глаза, что Кейтель очень серьезен. Очевидно, ему приходилось брать себя в руки, чтобы следить за беседой. Я спросил позже, не случилось ли с ним чего, и узнал, что он только что потерял своего сына. Когда я затем высказал ему свои соболезнования, у него против воли хлынули из глаз слезы: «Да, я потерял моего мальчика, он был танкистом. Но что должно быть, тому не миновать, через гробы вперед».
Только что поступило известие об отставке кабинета Коноэ[923]. Фюрер снова отпустил саркастические замечания о разведданных М[инистерства] и[ностранных] д[ел][924]. Бедному Хевелю придется теперь всё сносить – а ведь иногда М[инистерство] и[ностранных] д[ел] действительно невиновно. Когда разговор зашел о видах Японии на Голландскую Индию, фюрер раздраженно заметил: этого всего нам бы не потребовалось, если бы Англией не управляла оплачиваемая жидами свинья.
Фюрер многократно подчеркнул, что задача на Востоке не решится за одно поколение, а растянется на столетия. Это сейчас важнейший вопрос.
В связи с боевыми действиями он снова высказал свое восхищение финнами. Они – храбрецы, он считает их не попутчиками, а настоящими союзниками и товарищами по оружию.
2.8.[19]41
Последние недели были заполнены бесконечной работой. Совещания с представителями всех министерств. Вопросы обустройства моего министерства и р[ейхс]комиссариатов.
Да еще посыпались украинские докладные записки, затем протесты против присоединения Галиции к генерал – губернаторству[925]. Якобы это тяжелейший удар, новый раскол, сводит на нет все дружеские чувства к немцам и т. п.
В Литве и Лемберге были провозглашены «правительства»[926]. Я даю через ОКВ распоряжение о вывозе [в Рейх] этих поспешивших деятелей, которые, очевидно, не хотели «опоздать». Они пытаются сейчас всеми силами создать новую «независимость» на пролитой н[емецкой] крови. Для балт[ийских] стран вопрос о независимости вообще больше не стоит. Тамошний простой народ понимает это инстинктивно, но город[ская] интеллигенция страдает манией величия. Проф[ессор] Шпор[927] привел прекрасное сравнение: былинки – это не деревья.
От моих представителей при ОКХ и трех группах армий[928] поступают отчеты о настроениях и положении дел (сегодня[929] их вместе, чтобы выработать политические установки, т. к. приказы вермахта частично противоречат нашей воле. Так, некоторые чересчур ретивые [военные] уже задействовали своих армейских священников для освящения церквей. Здесь должен выйти приказ, что это осуществлено без нашего официального одобрения, а въезд миссионерам всех конфессий должен быть запрещен. Ватикан ведет тщательную подготовку своей «миссии», хочет пожать плоды нашей борьбы. Это я сумею предотвратить. Как можно слышать из Африки, итальянцы разбегаются во время английских воздушных налетов, но они молятся. Русские сражаются и умирают без того, чтобы молиться. Большевизм озверил, отупил людей на Востоке, и поэтому их подход не сравним с подходом обладающих чувством собственного достоинства европейцев. И несмотря на это: христианство уже не в состоянии дать утешение хоть какой – то общности, максимум отдельным лицам.
Лозе, новый р[ейхс]к[омиссар] в Остланде, докладывает о с[воих] впечатлениях. На заседании с соотв[етствующими] статс – секретарями я утвердил валютную политику в р[ейхс]к[омиссариате] Остланд.
Зеехоф, 1.9.[19]41
Воспаление надкостницы, снова приковавшее меня к постели, дает немного времени, чтобы запечатлеть события последних недель – они были заполнены обустройством моего министерства: проверка сотрудников, создание штабов для [рейхс]комиссаров, совещания с Лозе о политике в Остланде, ознакомление с первыми сообщениями о ситуации там, подготовка для Украины, инструкции Коху, стычки в связи с посягательствами Гиммлера (который любыми средствами пытается утолить присущую ему жажду власти, пусть закулисной), переговоры о компромиссе с Герингом (понимание необходимости, коего у него не присутствует). К этому целый ряд распоряжений. Некоторые трудности, т. к. сообщение о м[оем] назначении должно быть опубликовано лишь по завершении известных военных операций, но р[ейхс]комиссары должны действовать в соответствии с определенными установками. Их также нужно опубликовать, но при этом без упоминания моего имени[930].
Следующая важная, еще совершенно нерешенная проблема – будущее Украины. Фюрер придерживается мнения, что если такой большой народ постоянно позволяет себя угнетать, то он не настолько ценен, чтобы быть признанным другими народами самостоятельным. Вывод: с ними следует обращаться так же, как и с русскими. Эта многократно высказанная точка зрения весьма отлична от отстаиваемой мной и от принятой фюрером ранее. Симпатия к Антонеску и признательность за его помощь, предоставленную безо всяких отговорок, оказали, похоже, немалое воздействие и изменили мнение фюрера. Румыны видят в своих украинских соседях врагов. То есть они хотят, как открыто заявил нам брат А[нтонеску][931], вести борьбу против славян как единого целого[932].
Но румынское решение вовсе не должно стать тем нашим решением, на основании которого мы должны подходить к общей проблеме и выступать за естественное разделение территорий и народов. Т. е. за признание украинских антимосковитских идей и тем самым за привлечение добровольных помощников при освоении украинской территории. – Предпосылка, однако, после принятия Галиции в состав генерал – губернаторства – никакого полного расчленения укр[аинской] территории. Я направил фюреру докладную записку с протестом против присоединения Одессы к Румынии. Все одобрили эту точку зрения. Геринг говорит, что он на этот раз чуть язык себе не сломал. По желанию Антонеску фюрер был готов отдать Одессу, т. е. землю между Днестром и Бугом, Румынии. Сейчас А[нтонеску] сам отказался от Одессы. Он сообщил М[инистерству] и[ностранных] д[ел], что не страдает манией величия: Румыния не может получить такой большой порт. Это разумное заявление было официально передано фюреру. Но румынские войска окружили Одессу и проливают немало крови в этих боях. А[нтонеску] выставляет 15 дивизий. Аппетит приходит во время еды. То есть опасность не миновала. Если после решения [в пользу Румынии] встанет крымский вопрос (что само собой разумеется), то у Крыма[933] не окажется большого порта для огромных территорий, лежащих вдали от моря, и проведение продуктивной политики в будущем становится почти иллюзорным – вопреки всем расширениям на Восток.
В м[оей] инструкции Коху я обобщил все основопол[агающие] аспекты, которые представляются мне целесообразными для немецкой политики. Если не считать сиюминутных рассуждений фюрера, все разделяют мои взгляды (кроме, может быть, ф[он] Риббентропа, который хочет отвлечь румынов от венгров?). Совещание у фюрера должно состояться в ближайшее время.
Большую скорбь вызвало у меня известие о смерти Урбана. У меня было чувство, что он не вернется – но я надеялся, что в октябре снова смогу вернуть его к себе на службу. Но 27.7. южнее озера Ильмень он был тяжело ранен у своей противотанковой пушки и скончался в тот же день. 11 лет он помогал мне словом и делом. Его последнее письмо было мужественным и порядочным, таким, каким всегда был он сам. Никак не могу представить, что он никогда больше не усядется напротив меня в моем кабинете. – Это сражение на Востоке оставляет большие бреши в рядах партии. – Но так и должно быть, так как н[ационал] – с[оцалистическая] революция идет навстречу своему общемировому политическому триумфу на Востоке.
Упорное сопротивление Советского Союза – тема всех разговоров. Когда 2.4. после данного мне поручения фюрер спросил меня, как русские поведут себя при столкновении, я сказал: предположительно не так, как представляет себе логически мыслящий европеец. Но мы пришли к согласию относительно того, что за сопротивлением последует паника. Но вышло иначе. Советские русские сражаются свирепо, упорно, коварно и невероятно жестоки в отношении пленных и гражданских небольшевиков. Они сбросили налет европейскости, и из – под него прорывается монгольская ненависть, лишенная индивидуальности. В соединении с «мессианством» Достоевского под большевистским тавром. К этому страх: быть или расстрелянными комиссарами или – как им нашептывают – замученными до смерти «фашистами»[934].
Один русс[кий] журналист правильно сказал о «советском патриотизме». Чтобы привлечь на свою сторону даже своих противников внутри страны, Сталин искал увязку с хулимой до сего дня русс[кой] историей. Фильм о Петре Вел[иком] был первым признаком, за ним последовали драмы о Кутузове! – Эта странная мешанина разных чувств позволила создать фронт против Европы. Тем более нужно сделать все, чтобы навсегда предотвратить очередное сплочение всех народов и рас между Вислой и Владивостоком. Это представляется мне главной задачей моей восточной деятельности.