В полдень в Нойштадте завыли сирены. С высоты командного пункта мы наблюдали бомбардировку аэродрома в Н[ойштадте] на расстоянии в три километра: зажигательные бомбы, вызванный ими пожар, большие облака дыма. Вечером я выступил и надеюсь, что отдал последнюю честь нашему соратнику Б[юркелю]. – Оттуда через Гейдельберг в Мюнхен. Остановка в Аугсбурге: днем был сильнейший авианалет, железнодорожного сообщения нет. В автомобиле гауляйтера к полуночи добираемся. Нимфенбургерштрассе – нагромождение обломков и проводов. Соседние улицы тоже разрушены. Объездными дорогами доехали до гостиницы. – Мюнхен: растерзан в клочья, всё, что выделяло М[юнхен], уничтожено, покалечено. Тоже картина нынешнего европейского безумия. – Беседа со Шварцем, который благодаря своему хорошему инстинкту оценивает тенденции в руководстве партии так же, как я.
В Берлине длительные противоборства с бюрократией нашей раздутой партийной канцелярии. Эти сменяющие друг друга референты, которые немногому выучились и не имеют желания учиться, но тем сильнее настаивают на своих «полномочиях». Тенденция: [дать] мне «естественно» все возможности, но отказать в аппарате, т. е. лишить меня того инструмента, который, собственно, и обеспечивает работу. Мои недвусмысленные слова заставили господ все же не перегибать палку, однако [их] устремления ясны. Созидательную деятельность у нас теперь следует воспринимать как претензию. Готовясь к своей речи о Ницше, я сказал своим сотрудникам: траченые молью филистеры, когда – то доводившие Н[ицше] до отчаяния, и поныне здесь и никак не маскируются: в том числе руководители ведомств НСДАП. Я добавил в концовку речи соответствующие замечания.
14–го в Хильдесхайме. Пока полностью цел, непривычно красивый вид. 15–го в нац[иональном] театре в Веймаре собрание памяти Н[ицше]. Когда мне в шестнадцать лет дали «Заратустру»[1173] Н[ицше], я отверг его как чуждый и чересчур театральный. Это надолго испортило мое отношение к Н[ицше], и он не сыграл никакой роли в моем становлении. Лишь позже я оценил его и понял необходимость его одиночества. Когда я сегодня гляжу на политическое лавирование Кохов и Борманов, я испытываю примерно то, что должен был испытывать Н[ицше]. В окружении фюрера не хватало серьезности, а этот бахвал [Кох] не имел понятия об огромном восточном пространстве и не хотел даже представлять себе его проблемы. Отсутствие последовательного политического ведения войны на Востоке сегодня видят и те, кто не слишком интересовался, как работает ходовой механизм. Так как я все еще не имею возможности сделать устный доклад фюреру, я переслал ему письменное изложение моей позиции и определенные предложения.
Почти все восточные территории потеряны. Аппарат Восточного мин[истерства] будет вскоре сокращаться, отделы будут закрываться. Остается еще политическое руководство пятью миллионами представителей народов Востока. – Ревель, старая родина, сгорел, как прежде и Нарва. Литцман рассказал: когда он уезжал, то слышал, как взрывали важные в военном отношении фабрики, вокруг – море пламени. Все символы личных воспоминаний юности рушатся. – Так разрушены Аахен, Кёльн и т. д. Испытания приняли невиданный масштаб. Но наша стойкость остается достойной удивления. 16.10. я говорил перед 800 офицерами в Ордруфе[1174]. О европейском смысле войны. Глубокая благодарность офицеров, отправляющихся на фронт.
Михендорф, 26.10.[19]44
Пару дней назад я попросил найти мои первые записки о восточной проблеме, которые я направил фюреру в начале апреля 1941 года. Возможный случай приближался, желания Советского Союза после присоединения балт[ийских] государств идти дальше на запад стали заметнее. Из-за такого положения дел удар по Англии стал слишком рискованным: настал черед противоборства с большевизмом. Фюрер был весьма уверен [в успехе]: он сказал мне, что на Восток покатится невиданная прежде танковая армада. Понятно, что по причине прежних успехов и это предприятие вызывало доверие. Тем не менее чувство громадности территории удерживало меня от составления глобальных планов. Сначала я обрисовал 700–летнюю историю наших взаимосвязей с Прибалтикой и немецкие права на эти земли, отметил затем русский народ как центральную силу и выступил за создание Украинского государства со всеми следствиями из этого: поддержка укр[аинской] культуры, науки, задействование против больш[евистской] Москвы. Фюрер тогда поддержал меня! История Востока пошла бы по иному пути, если бы эта концепция сохранилась. Без твердой Украины кавказцы, туркестанцы и пр. не явят собой силу, сравнимую с русскими. Армия из миллиона украинцев с перспективой новых земель на Востоке, возможно, избавила бы нас от сталинградской катастрофы. Вместо этого бахвальство Коха и консортов вместе с докладной запиской, в которой внезапно была обрисована будущая «опасность» Великой Украины, из-за чего украинцев не следовало развивать в политическом и культурном отношении. К этому добавилось лживое сообщение, что г[е]н[ерал] – ф[ельд]маршал ф[он] Эйхгорн[1175] был убит в 1918 году украинскими националистами[1176]. Якобы в благодарность за хорошее обращение с ними. В отношении меня [фюреру] дали понять, что я нахожусь под влиянием укр[аинских] эмигрантов и отстаиваю интересы рейхане так последовательно, как господа в главной ставке. Существенную роль здесь, без сомнения, сыграл Борман, в начале, вероятно, и Гиммлер, но затем офицеры СС с Востока[1177] отсоветовали ему подобное. Как бы то ни было, фюрер отказался от поддержки моей концепции. Мне кажется, я тогда несколько меланхолически заметил, что ведь это он, а не я завоевал Украину. Следствием отказа стало то, что в восточной политике у нас не было твердой линии. В области сельскохозяйственной политики мне удалось добиться согласия фюрера, в культурно – политическом отношении бушевало патологическое филистерство Коха. – Позже этому самому Коху – если говорить без обиняков – пришлось, расхлебывая свою «политику», копать окопы в Восточной Пруссии. Сейчас крупные сражения идут на немецкой земле. Вблизи главной ставки фюрера. – Генералы [вермахта] выдвигали генерала Власова, что я в определенной степени поддерживал. Резкое неприятие фюрера, Бормана, Гиммлера. Некоторое время угрозы арестовать В[ласова]. – Сегодня вынужденно достают полтора года просидевшего без дела русского. Внезапно чисто великорусская линия уже не опасна. Подчиненные ведомства продвигают дело, не имея представления об общем комплексе вопросов – настолько дилетантски, как ни одну другую операцию. Все, кто могут, отчаянно лезут в восточную политику, идут к фюреру. У меня уже восемь месяцев не было возможности для личного доклада. Моя докладная записка послана ему, но подана ли она ему целиком – тут есть сомнения. При таком ходе дел неудивительно, что велики. Рейх под угрозой. Из-за нехватки обдуманной стабильной политики твердое руководство заменяется эмоциональными порывами то туда, то сюда. У немца внутри рейханет чувства огромности пространства, им движут суждения, ограниченные размерами собственного огородика. Если бы он хотя бы захотел учиться! Люди в низших звеньях управления выучились, когда им пришлось заняться практической работой, и они оказались предоставленными самим себе. Они и многие сельскохозяйственные специалисты научились обходиться с людьми и ими руководить. Генеральные комиссары выучились меньше, рейхскомиссары не выучились вовсе. Прежде всего Кох – показательный пример одичавшего филистерства в мировой политике. Он был хорош для разведения свиней в Восточной Пруссии и постройки поселений в Цихенау[1178], но в восточной политике стал несчастьем для Рейха. Не потому, что он имел формат крупного оппонента, а потому – и это потрясает больше всего – что будучи мелким хвастуном, нашел себе поддержку в главной ставке. Что когда-нибудь должны счесть символичным при оценке некоторых событий.
Проблема истинной и ложной гегемонии встает, таким образом, и здесь. Б[орману] была оказана высокая честь, мы все приветствовали бы человека, обладающего здравым смыслом и стремлением работать. Но если он, тот, который за 20 лет не явил ни одной собственной идеи, не создал и не защитил ни одной организации, хочет сейчас изображать судию в приемной фюрера, то конфликты, которых я так хотел бы избежать, должны были возникнуть. Так как прочие р[ейхс]л[яйтеры] слишком редко бывают у фюрера, все пожелания проходят через Б[ормана]. Он знает этому цену и заботится о сохранении такого положения дел.
Проблему ложной гегемонии я мог в яснейшем «свете» наблюдать все эти годы у обоих своих р[ейхс]комиссаров. Сначала как на ладони у Коха, затем и у Лозе. Первый был сразу против «Берлина». Не имея и понятия о Востоке, он был верен своей идее – мол, приказ править Востоком при помощи кнута и жестокости дан фюрером. У К[оха] есть практическая жилка для конкретных экономических задач, но для политики – ни малейшей. Прежде сторонник большевизма, восторгавшийся русской молодежью, сочинявший вздорнейшую чушь о единстве восточно – прусской и русской территории («Становление Востока», 1934), сейчас он и на самых крупных собраниях именовал все народы Востока неполноценными. Будучи главным чиновником рейхана Украине, он вопреки всем инструкциям опубликовал 1.1.44 в «Укр[аине]цайтунг» воззвание, в котором самым жирным шрифтом было напечатано, что народ У[краины] «не обладает богатой историей»! Ничего более глупого и сказать было нельзя. Все покушения на его сотрудников совершенно точно являются расплатой с ним за его речи, дела и пр. Я надеялся, что Лозе со своей основательностью воспрепятствует всяким внезапным веяниям в Остланде и как человек с берегов Балтики войдет в курс дела. Он обленился, при критике впадал в то же неистовство, в которое впадают филистеры. Многие чиновники из его окружения подзуживали его, великого р[ейхс]к[омиссара], с К[охом] была установлена тесная связь: планировалось отделение [от центра]. При этом назойлив и глуп. Как прежде мел[кие] бароны [шли] против герцога, как курфюрсты против кайзера. То есть столь же плох, как и другой гауляйтер, в Осло