1
Я хочу, чтобы у нас не было недопонимания. Нана хотела со всем этим покончить. Навсегда.
Тому была одна эгоистическая причина. Она больше не хотела участвовать в сексуальном соревновании. Она больше не хотела смотреть на Моше с Анджали. Хватит с нее унижений.
Была и альтруистическая причина. Нана хотела ухаживать за Папой.
Это был жест любви.
2
В 1995 году сэр Джозеф Ротблат, лауреат Нобелевской премии мира, призвал к подписанию договора между государствами, обладающими ядерным оружием. Согласно договору каждое из подписавших государств обязуется в случае военного конфликта не применять ядерное оружие первым. 5 апреля 1995 года договор был подписан. Он назывался “Договор о неприменении первыми ядерного оружия”.
Я знаю, что Нана, Моше и Анджали вовсе не государства, обладающими ядерным оружием. Они вообще не государства. Поэтому мое отступление может показаться слишком манерным и неуместным. Но это не так. Оно не манерное и уж точно не неуместное.
Неприменение первыми ядерного оружия основано на взаимно-гарантированном уничтожении. Взаимно-гарантированное уничтожение — хорошая основа для договора. Не только для договора о ядерном вооружении. Однако у него есть изъян. Подобный договор работает только в одном случае: когда все его участники напуганы. Когда люди чувствуют, что полное уничтожение, по зрелому размышлению, нежелательно. Как только кто-то почувствует, что хуже уже не будет, он перестает бояться. Чтобы чувствовать испуг, нужно получать от жизни хоть крошечную радость. Если жизнь вам не мила, вас не испугает перспектива того, что в ответ на вас тоже сбросят бомбу. И вы с легкостью можете использовать ядерное оружие первым. В этот момент договор перестает работать. Он больше не имеет силы.
Может, это не совсем верная аналогия решению Наны. Она решила уйти от Моше и Анджали не потому, что считала свою жизнь безнадежной. Она решила уйти, чтобы ухаживать за Папой. Это было благородно.
Но благородством дело не ограничивалось. У Наны была и другая причина. Эгоистическая причина.
Вот где главное сходство. И я специально его подчеркиваю, потому что эгоистическая причина — причина скрытая. Она неочевидна. Поэтому мне хотелось бы напомнить о ней еще раз. Расчувствовавшись и размышляя о сексуальном неравенстве, Нана считала, что ей нечего терять. Ее молчаливое согласие остаться больше не имело силы. Уйти было не хуже, чем остаться.
Неприменение первыми ядерного оружия основано на гарантированном взаимном уничтожении. В МИДе его сокращенно называли ГАВУН. Гарантированное взаимное уничтожение — хорошая основа для договора. Не только для договора о ядерном вооружении. Однако есть изъян. В МИДовских кругах фразу “неприменение первыми ядерного оружия” сокращали так: НЕПЕЯД. Значит ГАВУН = это НЕПЕЯД. К сожалению, как вы увидите, Нана этот сладкий яд выпьет.
3
Нана проснулась. Она хотела уйти. Она хотела оставить Моше. Она хотела оставить Анджали. Она хотела оставить их вдвоем. Так будет лучше для всех.
В это утро они лежали в постели следующим образом:
Нана, Анджали, Моше.
На самом деле моя схема не совсем точно описывает их положение. Моше обвился вокруг Анджали. Он прижимал ее к себе.
Нане было так грустно смотреть на них. Грустно и радостно. Откуда взялась грусть вроде бы понятно. Смотреть, как Моше обнимает Анджали, было очень грустно. Видеть, как он счастлив с другой девочкой, очень грустно. Грустно было и думать о том, что она собирается уходить. Но Нана старалась почувствовать радость. Она могла представить себя великодушной женой, оставляющей мужа любовнице.
Если постараться, можно себе представить другой финал “Касабланки”. Нана могла.
В этом другом финале Нана играет роль Виктора Ласло, мужа, еврея, интеллектуала, антифашиста. В Наниной версии великодушен вовсе не Рик. Великодушен Виктор. Именно Виктор идет на самопожертвование. Он забирается в маленький двухмоторный самолет и оставляет любовников вместе. В Марокко.
Бергман остается с Богартом. В этом финале Виктор не эгоист. Он не озабочен только своим личным счастьем. Моше повернулся и открыл глаза. Он посмотрел на Нану. Нана смотрела на него. Он спросил у нее, сколько времени. Нана ответила. Она наклонилась над Анджали и поцеловала Моше.
Собираясь уйти навсегда, Нана сказала Моше, что сварит ему кофе.
4
Разрыв — нелегкое дело. И нелегко выбрать для этого верную минуту. На самом деле я даже не знаю, можно ли выбрать верную минуту для разрыва. Разрыв, о котором я расскажу, случился в восемь утра. Не самое лучшее время. Голая Нана на кухне наливала воду в чайник. Моше вышел за ней на кухню. Тоже голый.
Одно хорошо, подумала Нана, Анджали тут нет. По крайней мере, Анджали еще спит. Потому что порвать с одним — и то непросто, а если еще вмешивается второй…
— Моше, — сказала она.
И сделала паузу.
Моше, позевывая, молчал.
— Понимаешь, — сказала Нана, — ну я не знаю, может, так будет лучше…
— Чего? — спросил Моше.
— Чего? — спросил он и снова зевнул.
Она пошла в спальню и взяла свою одежду в охапку. Потом вернулась в кухню. Она бросила одежду на стол.
— Моше, послушай, я тебя так люблю, — сказала она. — Я не хочу тебя бросать, но. Не подумай, что я тебя бросаю. Я просто все думала про Папу, мне надо быть с ним. А ты и Анджи. Вам с Анджали надо быть вместе.
— Чего? — спросил Моше.
Он никак не мог проснуться. Он только что встал. В восемь утра Моше не блистал интеллектом.
— Прости, — сказала Нана, — прости, мне просто надо я думаю нам надо пожить немножко врозь. Мне нужно. В общем сейчас немножко. Может мы можем. Я не хочу делать тебе больно.
Она помолчала и добавила:
— Прости, что я так…
— Ну почему, — сказал Моше, — почему, я не понимаю почему, почему мы должны все бросить.
Это особенно сложно — порвать с человеком, я имею в виду — когда не хочешь этого всей душой. Нана хотела разрыва, она очень этого хотела. Она хотела быть с Папой. Но она все еще любила Моше. Она все еще считала Моше привлекательным. Просто теперь Нана думала, что Моше будет счастливей с Анджали.
Вместо того чтобы помочь Нане в деликатном деле разрыва отношений, он затеял щекотливый диалог. А такой разговор Нана вообще не планировала. Взвешенное, рациональное обсуждение всех за и против было ей совсем не нужно. Она хотела порвать все раз и навсегда. Ввязавшись в диалог, ей пришлось бы все объяснять. Пришлось бы сказать, что она хочет уйти навсегда. А Нане не хотелось этого говорить. В частности потому, что Нана была доброй. Она не хотела делать ему больно. И еще потому, что это было не совсем так.
Главная трудность в том, чтобы порвать с кем-нибудь, если вы не уверены — а люди редко бывают до конца уверены в таких вещах, — состоит в том, что вам надо убедить вашу половину. Вам надо убедить вашего бывшего или бывшую в том, что так всем будет лучше. И если вы не смогли убедить себя, то вам будет сложно убедить его. Особенно мудрено сделать это в голом виде, за варкой кофе.
Нана передала Моше его чашку. Он ушел с ней в гостиную. Нана пошла за ним. Она собрала свою одежду и пошла за ним.
— Но я люблю тебя, — сказал Моше. Мне лично кажется, что это сильный аргумент. Может показаться, что Моше сказал банальность, но, по-моему, он просто докопался до сути. Он сказал правду. Он любил ее. Это достойная причина, чтобы не расставаться.
Моше сидел на диване. Радости он не чувствовал. Кому понравится сидеть голым на диване и слушать, как высокая красивая блондинка пытается с ним порвать. Поэтому Моше ловко, как бы невзначай, прикрылся Наниной блузкой. Блузка скрыла складки жира, собиравшиеся на его теле, как только он садился.
Нана надела черные брюки. И остановилась. Одеваться в такой напряженный момент было как-то неправильно. И даже бессердечно. Поэтому Нана остановилась.
Остаток этого разговора Нана провела полураздетой, с голой грудью и расстегнутой ширинкой. Моше были видны бирюзовые кружавчики ее трусиков. Трусики были с дорогих прилавков “Маркс-энд-Спенсер”.
На столе лежало складное зеркальце. Нана подцепила его крышечку ногтем. Зеркальце было в стальной оправе. На коробочке было написано “Зеркало”. Нана закрыла его. Она сказала: “Моше”. Он смущенно прикрыл рукой увесистую мошонку. Моше чувствовал себя голым. Чрезвычайно голым. Нана взяла новую губную помаду, которую она купила вчера. Помада называлась “Дерзость”. По цвету она напоминала “Рубиновый взгляд”, только светлее. Сейчас ее цвет казался неинтересным. Совершенно неинтересным. Моше взглянул на часы. Часы стояли на плетеной салфеточке на маленьком откидном столике. У них были желтые светящиеся стрелки. Часы показывали полдевятого.
— Опоздаешь, — сказал Моше.
— Неважно, — сказала она.
— Важно. Тебе надо идти. Мы можем. Можем поговорить потом.
— Моше, это ж просто зубной.
— Я знаю, — сказал он, — это важно.
Нет, я не издеваюсь. Моше внезапно воспылал заботой о ее зубах. Внезапно это показалось ему очень важным. Надо было просто проявить к ней внимание. Если Нана заметит его внимание, думал Моше, может, она передумает. Может, она заметит, какой он хороший, если он будет хорошо себя вести.
— Слуш, — сказал он, — тя штот заботит, я вижу. Скажи мне.
— Да нет, — сказала она, — нет, ничего. Просто. Я. Ну не знаю, просто хочу.
— Скажи, ну скажи, в чем дело.
Не слишком-то членораздельная беседа, правда? Но так уж обычно выходит в подобных ситуациях. Разговор редко идет как задумано.
Моше встал и подошел к окну. Ему была неприятна эта утренняя сцена. Этой сцене, подумал он, не хватает элегантности. Элегантности и утонченности. Особенно ее не хватало Моше. Ему надо было спасти ситуацию. Но он не видел способа этого сделать. Он стоял, голый, у окна и смотрел на улицу. По улице шел мальчик, держа над головой теннисную ракетку. На ней было написано “Уилсон”. Пластиковый футляр ракетки, отделанный под кожу, служил ему импровизированным плащом.
Моше было так жаль этого промокшего мальчика. Бедный, бедный Моше. Очень, очень скоро он поймет, что разрыв никогда не бывает элегантен. Он не бывает ни изящным, ни забавным. Разрыв полон лжи и уверток. Ну да, в этой сцене не хватало той самой элегантности 30-х, как надеялся Моше. Вместо этого он голышом стоял у окна. Угрюмый, грустный, опустошенный.
Нане тоже было несладко. Она снова подумала об Анджали, которая одиноко лежала за дверью спальни. Вот уж чего Нане совсем не хотелось, так это того, чтобы Анджали вышла в гостиную и услышала, как Моше и Нана обсуждают свой разрыв. Но с другой стороны, думала она, им с Моше действительно надо было все обсудить. До сих пор разговор шел в одни ворота. Моше тоже имел право высказаться.
Бедная, бедная Нана. Она не знала, что предпринять. Она спросила:
— Проводишь меня к стоматологу?
Моше взглянул на нее. Такого разрыва он не ожидал. То есть он, разумеется, совсем не ожидал от Наны разрыва. Но если бы вы спросили его, как он представляет себе уход Наны, его ответ вряд ли включал бы в себя визит к стоматологу.
— К стоматологу? — спросил он.
— Ну, если не хочешь, — сказала она, — можешь просто проводить меня до метро. Ну, я. Не хочу, чтобы Анджали слышала. По-мойму, это будет нечестно.
Это неплохая идея, подумал Моше. Вполне разумная.
Разговор прервался на интерлюдию неторопливого одевания в реальном времени. Потом Нана и Моше ушли. Не взяв зонтика, они вышли под дождь.
5
В 1920 году, когда в коммунистической России шла Гражданская война, Николай Бухарин написал небольшую книгу под названием “Экономика переходного периода”. Бухарин был большевиком. Поэтому он был на стороне недавней революции. В своей книге он пытался объяснить, почему все идет как надо. Он пытался объяснить, почему, несмотря на кажущийся развал страны, на самом деле все просто замечательно. Революция продолжается. Некоторые люди умирают, и пролетарии умирают, но все это часть великого плана. Все идет по плану.
“С более широкой точки зрения, — писал Бухарин, — т. е. с точки зрения большего по своей величине исторического масштаба, пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи”.
На полях своего экземпляра книги Ленин написал: “превосходно!”
Но я не уверен, что Бухарин выражается здесь совершенно точно. Мне кажется, что его слова можно уточнить.
Бухарин пишет: да, ну да, многих расстреливают или заставляют работать по двадцать часов в сутки. Но это само по себе не плохо. Это коммунизм. Если бы только люди посмотрели на все с точки зрения исторического масштаба, думал Бухарин, если бы только они перестали думать только о себе, они могли бы увидеть, как прекрасна такая жизнь.
Я не уверен, что Бухарин выбрал для своей книги правильное название. “Экономика переходного периода” не совсем точно отражает ее содержание. Правильнее было бы назвать ее “Психология переходного периода”. Психология переходного периода — это слепой оптимизм. Люди убеждают себя в том, что все меняется к лучшему, когда на самом деле все в жопе. Вот некоторые цифры времен Великой октябрьской социалистической революции.
В 1917 году в Петрограде проживало 2,5 миллиона человек. В 1920 году — 700 тысяч. В 1913 году в России было 2,6 миллиона рабочих. В 1920 году — 1,6 миллиона. В 1920 году потребление пищевых продуктов находилось на уровне 40 процентов от предвоенных лет. С января 1918 по июль 1920 года от голода и эпидемий умерло 7 миллионов человек. Смертность возросла вдвое. С 1921 по 1928 год на Украине было убито 200 тысяч евреев, 300 тысяч стали сиротами, 700 тысяч лишились крова.
Вы скажете, что Моше — отнюдь не бездомный и убитый украинский еврей. Я этого и не говорю. Я хочу провести другую аналогию.
Моше был похож на Николая Бухарина. Посреди революции, рядом с магазином косметики “Американа” на Пентонвилл-роуд, Моше исповедовал слепой оптимизм.
6
— Послушай, я ничего не понимаю, — сказал Моше. — Я люблю тебя.
Один раз он действительно это уже сказал, но Моше было нетрудно повторить это еще раз. Это был его главный козырь. Главный, неопровержимый факт. Поэтому Моше сделал паузу. Он помолчал, чтобы произвести впечатление. Он молчал и слегка пожевывал свою нижнюю губу.
— Я тоже тебя люблю, — сказала Нана.
— Тогда зачем нам расходиться? — спросил Моше.
Он слегка пожевывал свою нижнюю губу.
У Наны зазвонил телефон. Моше бросил на него взгляд. Нана бросила на него взгляд. Она ответила.
— Привет, — сказала она, — нет, нет, я. Да, завтра. Ну, в общем. Да, конечно. Точно. Пока-пока.
Моше рассматривал витрину магазина косметики “Американа”. В витрине были выставлены орудия маниакальных страстей. Даже в этот кризисный момент Моше заинтересовался рекламой:
Парики В стиле Унисекс Афро и Европа
Моше изучал парики, раскинувшиеся на полистироловых головках манекенов. Тут были Синди и Эдна, Симона и Роза. Все несимпатичные. Отрезанные “хвостики” были развешаны по цвету. В витрине также лежал пластиковый пакетик с “Ресницами Натуральными”, раскрашенными в радужные цвета. Даже в этот кризисный момент в Моше взыграл домохозяин. Моше всегда поражало, что люди платят деньги за такие вот вещи.
Он сказал:
— Но ты же… Ну то есть если ты так решила. Ты, значит, меня больше не любишь.
— Нет, нет, это не так, — ответила Нана. — Я тебя люблю, я тебя всегда буду любить.
— Так не бывает, — сказал Моше.
Мне так жаль Нану. Мне очень жаль этих славных людей. Нане было слишком трудно объяснить, почему она хочет уйти. Ей было слишком трудно рассказать обо всех своих грустных думах.
Тут дождь перестал.
Моше стал еще печальней. Ему нравился эффект, создаваемый дождем. Моше нравилось, что в контексте film noir[9] дождь обозначал грусть. Дождь, думал Моше, правильная погода для печалей.
7
Что ж. Давайте вернемся к Николаю Бухарину. Я перемотаю пленку, с 1920 до 1930-го.
К началу 30-х Бухарин начал немного беспокоить Сталина. Многие считали, что Бухарин любит Сталина меньше, чем полагается. Они утверждали, что Бухарин террорист и заговорщик.
Разумеется, такое положение дел не устраивало Бухарина. И он позвонил Сталину.
— Здравствуй, Коля, — сказал Сталин. — Не волнуйся, все в порядке. Конечно, я не верю, что ты враг.
— Но как вы могли, — пискнул Бухарин, — как вы могли подумать, что я пособник террористических групп?
Сталин решил, что это просто восхитительно. Он разогнул скрепку и сказал:
— Спокойно, Коля, спокойно. Разберемся.
Надо сказать, мне нравится телефонная манера Сталина. Я уже говорил это, и еще раз повторю. Сталин был телефонным гением.
В 1938 году Сталин отдал Бухарина под суд за государственную измену.
Вот еще одна точка, в которой жизнь политика Николая Бухарина становится похожа на жизнь моих героев — Наны и Моше.
На показательном процессе 1938 года Бухарин совершил ложное признание. Он признал себя виновным “за всю совокупность преступлений, совершенных право-троцкистским блоком, независимо от того, знал ли я или не знал, принимал или не принимал прямое участие в том или ином акте”.
Разумеется, Бухарин утверждал, что это его ложное признание на самом деле истинно. В этом суть любого истинно ложного признания. Раньше Бухарин вел себя, как Моше. Теперь он вел себя, как Нана.
Разрыв с любимым человеком напоминает показательный процесс. И там и тут налицо показные проявления правосудия и рассудка. Тот, кто идет на разрыв, берет на себя всю ответственность. Он или она лжесвидетельствует. Делает ложные признания.
8
Стоя перед магазином косметики “Американа”, Нана сделала ложное признание.
— Может. Ну. Может, я просто тебя больше не люблю. Может, ты прав. Тебе будет лучше с Анджали, — сказала Нана. — Вот. Мне надо быть с Папой. Все станет проще. Может, ты прав.
Мне жаль Нану. Правда, жаль. Врать не очень-то приятно. Но Моше мне жаль куда больше. Пусть Нане было по-человечески трудно рвать с Моше, да и самой ей было несладко, но по крайней мере это было ее собственное решение. Ее мучительное и иррациональное решение. Моше было труднее. Его поставили перед фактом. Он был несчастен. Он был одинок. Он вдруг оказался в одиночестве. Моше был в отчаянии.
Он мог думать только об Анджали. И от этих мыслей он не чувствовал себя менее одиноким.
— Что, — сказал он, — что ты сказала про Анджали?
— Что я сказала, — ответила Нана. — Что сказала, то сказала. Тебе будет лучше с Анджали.
— Но я не хочу Анджали, — сказал Моше. — Я хочу тебя.
Крохотный треугольный заусенец, прямо рядом с ногтем среднего пальца на левой руке Наны, зацепился за синтетическую нитку, торчащую из подкладки кармана брюк. Нана не обратила на это внимания. Она смотрела на профессиональный клеевой пистолет “Джаззи” в витрине “Американы”. Интересно, подумала она, для чего нужна эта штука.
— По-моему, — сказала Нана, — все-таки тебе надо быть с Анджали.
— Я не хочу быть с Анджали, — сказал Моше, — я хочу быть с тобой. Это ты привела Анджали. Не я. Я этого не хотел.
Моше испытывал боль и смятение.
— Это ты ее хотела, — сказал он. — А у меня из-за нее были только проблемы. Это я. Это я должен был уйти давным-давно.
Разумеется, Моше иногда думал о том, чтобы уйти. Но только как о гипотетической возможности. Он любил Нану. Он хотел остаться с ней навсегда. Но я понимаю, зачем он это сказал. Я понимаю, почему ему хотелось объявить свою декларацию независимости. Он пытался поднять себе настроение. Он пытался не чувствовать себя униженным.
Потому что когда от тебя уходит девушка, это унизительно. Это одно из самых неприятных ощущений.
— Нана, — сказал он, — мне пора. Тебе тоже надо идти. Тебе пора к зубному.
Несмотря на то что Моше кажется сейчас спокойным и благородным, внутри у него было совсем неспокойно. Честно говоря, для него это было катастрофой. Он был ужасно расстроен. Он не имел ни малейшего представления, что говорить дальше. И среди всей этой неразберихи он волновался о том, что Нана опоздает к стоматологу. Потому что он заботился о Нане. От чистого сердца.
— Я люблю тебя больше всего на свете, — сказал он.
Наступила пауза.
— Тебе пора, — сказал наконец Моше. И ушел.
9
Стоматолога Наны звали доктор Готлиб.
Доктор Готлиб принимал пациентов на Кэвендиш-сквер. Это звучит так, будто он принимал пациентов только из высших классов общества. В общем, так оно и было. Его приемная находилась по соседству с Харли-стрит. Но Нана ходила к доктору Готлибу не поэтому.
Доктор Готлиб начинал свою практику скромным мелким дантистом в поликлинике в Эджвере. Теперь он стал известным частным дантистом в центре Лондона. Но он сказал, что по-прежнему будет лечить Нану. Потому что он был другом семьи. Он сделал это ради Папы.
В приемной доктора Готлиба стоял аквариум и лежали журналы. Нана выбрала журнал “Отдохни” за 1998 год. Журнал “Отдохни” был захватанный и липкий. Нане было все равно. Она начала читать журнал. Очень скоро ее глаза заслезились.
Нана читала реальную историю женщины по имени Мэнди, которая влюбилась в мужчину по имени Алан. Вскоре выяснилось, что Алан страдает смертельной болезнью — моторной невропатией. И у Наны потекли слезы. Она плакала, потому что Алан и Мэнди решили бросить вызов смерти. Они решили завести ребенка. Ребенок будет памятью об Алане. Рассказ заканчивался сценой у постели умирающего Алана.
Я показала ему конверт. Достала из него свидетельство.
— Это звезда, — сказала я. — Ее назвали в честь тебя и Джеймса.
Звезда имени Алана и Джеймса Уилсонов.
Алан улыбнулся.
— Ты расскажешь ему обо мне?
Я кивнула.
Я держала его за руку, когда он ушел.
Ему было 48. Джеймсу было 14 недель.
Доктор Готлиб вошел, когда Нана громко рыдала в окружении безгласных тропических рыбок.
— Нина, — сказал доктор Готлиб, — Нина.
Нана подняла на него глаза и вытерла лицо обратной стороной ладони.
— Нет, ничего, — сказала она, — просто, просто…
— Все нормально? — спросил доктор Готлиб.
— Да, да, все в порядке. Нормально.
— А как папа?
Нана, в расстроенных чувствах, забыла, что доктор Готлиб был не в курсе Папиной болезни. Она плакала. Она всхлипывала. Она попыталась сказать ему. Она пыталась произнести что-то вроде:
— Мне страшно, так страшно. Боюсь его смерти.
Говорить сквозь рыдания не слишком-то удобно. При этом особенно сложно выражаться ясно.
Доктор Готлиб был тактичен. Он не хотел расстраивать Нану еще сильнее. Он не хотел выжимать из нее жуткие детали случившегося. Если Нана хочет вернуться к нормальной жизни после такого потрясения, она имеет на это право. Понятно, отчего она не в себе.
Не думаю, что стоит слишком уж винить доктора Готлиба за то, что он предположил, будто Папа умер.
— Может, тебе пойти домой? — спросил доктор Готлиб.
Да, он отправил скорбящую дочь домой. В присутствии смерти, считал доктор Готлиб, зубам места нет.
Он не был идеологическим маньяком. Он не переоценивал важность сияющей улыбки.
10
Позвольте мне прерваться еще на минуточку.
В 1975 году Энди Уорхол написал книгу “Философия Энди Уорхола (от А к Б и наоборот)”. Вернее сказать, он ее не написал. Он ее продиктовал. В любом случае, одна из мыслей, которую он написал или продиктовал, звучала так:
Иногда секс — тоска по тем временам, когда тебе хотелось секса.
Секс — это тоска по сексу.
И мне кажется, что так оно и есть. По крайней мере, иногда. Например, после того, как Стейси и Хендерсон разошлись, Стейси встретила мальчика по имени Кваме. Он ей понравился. Кваме учился в Университете Миддлсекса на кафедре экологии. С Кваме было интересно. Он рассказывал ей про рыб Северного моря. Северное море очень загрязнено промышленными отходами. Это создает массу проблем для рыб. К сожалению, Кваме был мелковат и носил очки в тонкой серебряной оправе. Поэтому Кваме не слишком привлекал Стейси. Она любила крупных и крутых мальчиков. Но она все равно занималась с ним сексом. Кваме ей нравился. И ей казалось, что секс — это то, чем она любит заниматься с мальчиками, которые ей нравятся. То, чем она занималась с Хендерсоном. Секс, для Стейси, был тоской по сексу.
11
Предыдущий раздел был не просто отступлением. Я написал его не для того, чтобы повеселить вас и отвлечь от самого печального момента моего рассказа. У меня была причина поважнее.
Точно так же, как в случае с Энди, Стейси и Кваме, через несколько дней после ухода Наны в постели Моше оказалась Анджали. Они почти засыпали.
Может, вас это удивит. Может, вас удивит, что Моше и Анджали все еще вместе.
Может, вы полагаете, что если из ménage à trois уходит третий, то двое оставшихся почувствуют себя не слишком удобно. Сразу станет ясно, что они никогда не были парой. Они просто остатки от любви втроем. И такой паре придется туго.
В некоторой степени это так. Но вы забываете одну существенную деталь. Взять да и признать, что вы лишь две трети от трио, довольно неприятно. И даже стыдно. И даже если паре и приходится туго, ни один из них этого не признает. Ни один из них не признает, что в их отношениях наметились сложности. У обоих есть причины держать язык за зубами.
Какие причины? спросите вы.
Я думаю, лучше всего эти причины опишет сексуальная сцена. Да-да, сцена секса. Возможно, вам надоел секс. Хочу вас успокоить. Это последняя сексуальная сцена в книге. К тому же это приятная сексуальная сцена. В отличие от прочих сцен секса в этой книге, мы больше не станем углубляться в анатомию. Это будет ностальгический секс. Вообще, сцену ностальгического секса трудно назвать сексуальной сценой. Это вам не великий акт соития.
Так вот, Анджали была в постели с Моше. Тому, что Моше держал язык за зубами, была одна простая причина. Вот она. Моше не был уверен, что Анджали стала совершенной гетеросексуалкой. Поэтому Моше помалкивал. Пораженный и сбитый с толку последними событиями, Моше решил: “поживем — увидим”.
И я уверен, что Моше поступил правильно. С практической точки зрения он выбрал верный образ действий. Анджали совсем не была уверена, что она совершенная гетеросексуалка. Но она была доброй девочкой. Она неспособна была вот так взять и сказать Моше, что он ей не любовник. Анджали боялась, что, сделав так, она признает весь их ménage абсолютным лицемерием. А потом у нее была еще одна причина. Ей было одиноко. Она очень скучала по Нане. А когда вам одиноко, всегда гораздо приятнее иметь кого-нибудь под боком, чем не иметь.
Вот почему Моше и Анджали все еще были вместе. Вот почему они старались не обсуждать странный характер своих отношений.
И вот что я еще думаю. Хотя Моше и Анджали не были счастливы (если не сказать сильнее) в своей ménage, я не вижу, почему бы им не быть счастливыми вдвоем. Чувства в новой жизненной ситуации могут меняться довольно быстро. Например, мне кажется, что когда двое случайно оказываются вместе, для них вполне естественно думать, что все образуется. Вполне естественно надеяться на лучшее. Людям свойственно все улаживать. Мне кажется, люди — прирожденные, инстинктивные оптимисты.
Анджали и Моше были оптимистами. В конце концов, они нравились друг другу. По секрету друг от друга они думали, что, возможно, смогут быть парой. Не слишком вероятно, но возможно.
Но где же обещанная сцена секса?
А вот она. Пока я рассказывал вам о чувствах Моше и Анджали, они тихонько трогали друг друга.
12
Через неделю-другую Нана и Моше шли по Хэттон-Гарден под дождем. Хэттон-Гарден — это улица лондонских ювелиров. А еще это очень еврейская улица. Мне кажется, это просто совпадение. Мне кажется, что в английских словах “jew” — “еврей” и “jeweller” — “ювелир” нет общего корня. Мне не нравятся утверждения Снуп Догги Догга, который построил целую филологическую теорию про евреев и ювелиров. Это простое фонетическое совпадение.
И тем не менее, шагая по еврейской улице Хэттон-Гарден, Моше разглагольствовал о своем еврействе.
Нана и Моше шли под дождем, и Моше при этом болтал о еврейских ортодоксах в широкополых черных шляпах, прячущихся от дождя под пластиковыми навесами. Я просто обожаю хасидов, говорил Моше. Он обожал в них все — от приземистого телосложения до завитых пейсов, свисающих на уши. Они очаровывали его своим стилем. Моше восхищался обшлагами их штанин, развевающимися над черными синтетическими носками в рубчик. Или тем, как они прикалывали свои кипы к пряди волос на голове. Они так мне нравятся, грустно говорил Моше.
Надеюсь, что вы оценили, что Моше вел себя по-доброму. Он был необычайно обходителен. Он был идеальным бывшим парнем.
Потому что Моше источал не только грусть, а еще и очарование. Ситуация была деликатная — он прогуливался со своей прежней девушкой, будучи в связи с ее прежней девушкой. И это еще не все. Отец Наны, возможно, умирал. Поэтому, думал Моше, сегодня далеко не лучший день. Но Моше не был дурным человеком, он не был эгоистом. В этой деликатной ситуации Моше разболтался не на шутку. Он был словоохотлив и очарователен.
— Может, зайдем куда-нибудь поесть? — спросил Моше.
Нана кивнула в ответ. Она была, как обычно, захвачена врасплох погодой — белая блузка от Бодена в январский дождь. Фраза “зайдем поесть” сулила тепло.
У Моше была своя идея, где поесть. В вопросе было двойное дно. Он собирался повести Нану в “Кошерные кушанья”.
Хлюпая по лужам, они побрели на Гревил-стрит.
Перед входом в “Кушанья” стоял, сплющив шину о бордюр, черный автомобиль службы доставки. На правой дверце жирным лиловым курсивом было выведено: “Кушайте кошерное — днем и ночью”. “Здесь дают лучшую говяжью солонину в городе, — сказал Моше. — Лучше, чем на Брик-лейн”. Массивные серо-зеленые куски солонины лежали в витрине, круглые сутки зазывая покупателей.
Они вошли и сели. Моше нервничал. Нана тоже.
Нана отлепила мокрую блузку от кружевной отделки своего лифчика. Моше сказал, что обожает это местечко.
Не думайте, что Моше вдруг обратился в иудаизм. Нет, разрыв с Наной не привел его к Яхве. Нет, он не стал евреем-ортодоксом. Отношения Моше с иудейской нацией и с иудейской верой оставались, как и прежде, чисто эмоциональными. “Кошерные кушанья” будили в нем эмоции. Среди охватившей его печали это было счастье. Ему казалось, что он обожает говяжью солонину. Откусывая от рогалика с полосками солонины в “Кошерных кушаньях”, Моше чувствовал себя душой и телом с Клевыми Еврейскими Парнями Ист-Энда. Человек с ушами, покрытыми светло-рыжим пухом, покупал рогалик со сливочным сыром.
— А мне нраыцца Стэнли Мэттьюз, — сказал он, открывая дверь на улицу.
— Ага, — отозвался из-за прилавка продавец.
— Вот он наманый мужик, не обнимается с каждым встречным-поперечным, — сказал мужчина, вновь прикрыв дверь и жестикулируя кулаком с зажатым в нем пакетом с рогаликами. — Забил в ворота, дал пять, шлепнул по плечу, и давай дальше.
Моше взглянул в меню. Потом перевел взгляд на Нану.
— Я, — сказал он, — я. Ну то есть мы. Мы по тебе скучаем, вот.
— Я тоже по вас скучаю, — сказала Нана.
— Я тебя люблю, — сказал Моше. — Знаешь. Я тебя все еще люблю.
— Знаю, — сказала Нана.
— Помнишь, — сказал Моше, — как ты помогала мне учить роль? По-моему, Ноэль Кауард или что-то такое? Я так никогда в жизни не оттягивался.
Не думаю, что Моше отклонился от темы. Вы могли бы так подумать, но это было не так. Моше любил Нану. Он хотел, чтобы она затосковала. Он хотел, чтобы она тоже скучала по нему.
— А что ты будешь делать дальше? — спросила Нана.
— Я? Я ничего. Ну просто несколько встреч на той неделе и все. У Анджали вот что-то намечается. Опять съемки в рекламе чего-то там. Для не помню кого. Но обещали неплохо заплатить, совсем неплохо.
Нана кивнула.
— А как твой папа? — спросил Моше.
— Папа. Папа нормально. Ну, как бы нормально. У него что-то со вкусом. Не может есть ничего острого, не может есть карри. Но так обычную еду уже ест. Только не может отличить лимон от лайма.
— Мгм, — сказал Моше. Не подумайте, что это было скучающее “мгм”, вовсе нет. Это было беспокойное, заботливое “мгм”.
— Знаешь, — спросила Нана, — знаешь, что первое вернулось?
— Что?
— Кальмар.
— Кальмар?
— Да, он ел чудесно приготовленного кальмара и снова почувствовал вкус. Ну, после простуды. Он сказал, что простудился и совсем не чувствовал вкус, а когда простуда прошла, то вкус вернулся снова. Даже лучше. Как ты думаешь, что это значит?
— Нана, — сказал Моше. — Нана, дорогая. Я не знаю.
Он взял меню. Он взял меню, чтобы отвлечь ее от того, что собирался сказать дальше, и чтобы как-то замаскировать свои слова.
— По-моему, — сказал он, — у нас с Анджали все получится. Ну то есть. Без тебя странно. Грустно и вообще. Но может быть все станет. Ну, нормально.
Я даже немного удивился словам Моше. Если он хотел, чтобы Нана вернулась, с его стороны было совсем неблагоразумно сообщать ей, что они с Анджали могут быть счастливы вместе. Но, думаю, его странную логику в принципе можно понять. В конце концов, то, что он сказал, было почти правдой, и к тому же позволяло Моше выглядеть учтивым. Он пытался сделать так, чтобы для Наны этот поход в “Кошерные кушанья” не стал тяжким испытанием. Моше пытался изобразить спокойствие.
Но было и еще кое-что. Моше испытал радость, когда дал Нане понять, что она не уничтожила его. Это был крохотный миг учтивой мести.
Это была месть. Нана была неравнодушна к Моше. И даже больше. Благородство ей давалось нелегко. Ей нелегко было жить без Моше. Она ревновала Моше и Анджали. Ей не хотелось думать, что они могут быть счастливы вместе.
Нана кивнула. Она огляделась. Человек за соседним столиком поливал жареную картошку кетчупом. На стенах висели гигантские головоломки-паззлы, вроде фресок. Справа от Наны было “Искушение святого Антония” Иеронима Босха. Название было написано под ним на трех языках: “Искушение святого Антония — Tentation de Saint Antoine — La Tentazione di Antonio”, каждое как бы на свитке пергамента. Рядом с паззлом висела табличка -
“Миры”
САМЫЕ БОЛЬШИЕ ГОЛОВОЛОМКИ
Более 16000 частей
— а справа висел еще один паззл. Пейзаж с видом на озеро. Нана заинтересовалась, есть ли в Израиле озера. Она заинтересовалась, изображала ли эта картина озеро в Израиле. Она взглянула на закатанное в пластик меню в блестящем бордовом кожаном переплете. К меню была приколота копия вырезки из “Ивнинг Стандард” про лучшую говяжью солонину. Нана заказала рогалик и яйцо-пашот. Моше заказал рогалик с солониной. Вы больше не встретитесь с Моше. Вы видите его в последний раз сейчас, после того, как Нана ушла от него, заказывающим рогалик с солониной в “Кошерных кушаньях”.
Я понимаю, почему Моше испытывал здесь наплыв эмоций. “Кошерные кушанья” — это еврейские пятидесятые. В центре каждой тарелки розовые слова “Вкус”, “Полез” и “Кошер” сходились веером к большим розовым буквам “НО”. Вокруг все было как в старые добрые времена. Ярко-розовая клеенка на столах, позолоченные завитки спинок. Мир безопасен и полон радости.
И я могу его понять. Когда я захожу в “Кошерные кушанья”, меня охватывают похожие чувства.
13
Но я не дам воли чувствам. Я не собираюсь ударяться в печаль. Нет. Вместо этого я опишу счастье. Хотя теперь, когда я дошел до этого места в моем рассказе, вариантов у меня не слишком много.
Я попробую описать счастье Наны.
Нана была рада жить в Эджвере. Ей нравилось там жить. А так как Папе нравилось жить в Эджвере, то и Нана считала, что Эджвер — клевое место.
Может, вы ни разу не были в Эджвере. Может, вам непонятно, что за странное счастье испытывала Нана. Эджвер находится на самом конце Северной линии метро. Это уже не совсем город. Это совсем даже пригород. Станция метро была построена в 1923 году по проекту С.А. Хипа, в умеренно-нео-георгианском стиле. Каждый год, на праздник хануки, перед ней ставят огромную менору, десяти футов высотой. Если, выйдя из метро, повернуть налево, попадешь к “Макдональдсу” и супермаркету “Бродвок”. Субботними вечерами после окончания шаббата еврейские мальчики и девочки тусуются с чернокожими и желтокожими мальчиками и девочками у “Макдональдса”. Они продают друг другу наркотики. Иногда, чтобы провести время, они доезжают на метро до станции Голдерс-Грин, и тусуются там. Потом они возвращаются обратно в Эджвер.
Эджвер — приют мультикультурализма.
После “Макдональдса” вы пройдете мимо газетного киоска, который спонсируют “Еврейские новости”. Снаружи киоска прибит большой рекламный щит, который тоже спонсируют “Еврейские новости”. Рекламный щит — часть их договора с владельцем киоска. На этом щите вывешивают главные заголовки из свежего номера. Когда Нана возвращалась домой, чтобы ухаживать за Папой, главным заголовком “Еврейских новостей” был такой: ВЫИГРАЙТЕ ПЕСАХ НА ЧЕТВЕРЫХ НА МАЙОРКЕ!
Боюсь, что Нана загрустила именно из-за десятифутотовосемисвечника и всего прочего. Она почувствовала ностальгию. Ну, может быть, не совсем ностальгию. Нана не была еврейкой. Израиль не был ее землей обетованной. Она просто думала с грустью, горечью и печалью об одном милом еврее.
Не забывайте. Она любила Папу. Но она любила и Моше.
За газетным киоском, по правую руку, раньше стоял кинотеатр “Белль-вью”. Если пройти еще немного, вскоре вы окажетесь рядом с архитектурной феерией “Рейлвей-отеля”. “Рейлвей-отель” был построен в 1931 году Э.И. Сьюэлом в неумеренно-псевдо-тюдоровском стиле, включая даже поддельные виселицы. Здесь заканчивается Эджвер-Хай-стрит.
Эджвер — это пригородный район. Унылый, тихий, милый и полный китча.
14
Но вот что я вам скажу. В моей истории сейчас есть еще один счастливый человек. В чем-то даже счастливее Наны.
Анджали сидела в квартире Моше. Она была немного сонная. Она сидела в квартире Моше и думала о Нане. Она думала о Нане и о Моше.
Анджали думала о любви.
Я хочу, чтобы вы вспомнили Анджали. Отнеситесь к этому серьезно.
Анджали вспоминала свои любимые болливудские фильмы. Самый чудесный болливудский фильм, который она видела, назывался “Девдас”. Это очень трогательный фильм. Последняя сцена “Девдаса”, в которой Шах Рух Хан умирает у ворот дома Аишварии Раи, показывает, как чудесна любовь и до чего она всемогуща. Она показывает, думала Анджали, что любовь сильнее всего на свете.
И мне кажется, что Анджали права. Мне нравится Анджали. Я особенно люблю ее за то, что, несмотря на овладевавшую ею сладкую дрему и мысли о красоте и могуществе любви, она не утратила своей практичности.
Практичность Анджали поставила ее в трудное положение. Она не могла до конца понять своих чувств. Это не любовь. Она это знала. Просто она вдруг ощутила счастье. Она вдруг почувствовала себя удивительно счастливой.