Итак, с началом волнений, пусть даже самых незначительных, не оставайтесь дома. Если возможно, организуйте тайную охрану или потребуйте от полиции, чтобы она Вас защитила. Впрочем, возможно, правительство охотно бы согласилось с подобным подарком от свирепых хищников собственности; так что будет лучше, если Вы постараетесь защитить себя сами.
Письмо поэта ясно свидетельствует о том, какая смута царила летом 1848 года не только на улицах Парижа, но и в умах иных парижан, разгоряченных нещадным августовским солнцем и «вином тряпичников». Для нас важно, однако, что Бодлер читал газету Прудона, где чуть позднее будет сотрудничать Сазонов, искал встречи с одним из лидеров народных волнений, который своей законотворческой деятельностью в Национальной ассамблее и своими выступлениями в прессе вызывал гнев как в правительственных кругах, так и в среде крупных собственников. Позднее, откликаясь на смерть писателя и философа, последовавшую в 1865 году, Бодлер вспоминал о своей встрече с ним в редакции газеты «Представитель народа», а 2 января в письме к Сент-Бёву так отзывался о политическом кумире своей юности:
Я много его читал и немного знал. С пером в руке это был славный малый; но он не был и никогда не мог бы быть – даже на бумаге – Денди! Вот чего я никогда не смогу ему простить578.
В бумагах Бодлера сохранился акварельный портрет Пьер-Жозефа Прудона, подписанный инициалами поэта: на нем выделяются необыкновенно выразительные глаза и явно не дендистского вида сюртук. Бодлер мог быть связан с Прудоном и через Гюстава Курбе, который писал портреты обоих. Характерно также то, что впоследствии и поэт, и философ решительно отрицали революционный опыт 1848 года. Прудон: «Мы не делали революцию, мы играли в нее». Бодлер: «1848 г. был очаровательным исключительно из‐за смехотворных эксцессов»579.
Произошла ли эта встреча Бодлера и Сазонова в редакции какой‐нибудь революционной газеты, которые как грибы множились и тут же пропадали в растревоженном Париже, случилась ли она в революционных собраниях бурных 1840–1850‐х годов или в каких‐то злачных местах столицы XIX столетия, завсегдатаями которых были и начинающий французский поэт, и видавший виды русский барин, – важно заметить, что примерно с этого времени революционность того и другого постепенно сошла на нет, оставив в сознании обоих неизбывную тягу к радикализму и аристократическое презрение к демократии. Не менее важно и то, что с момента краха революции и у того и у другого обостряется сознание изгойства. В начале 1850‐х годов французское правительство выслало Сазонова из страны под предлогом того, что он вмешивается «во внутренние дела приютившей его страны» (имелись в виду его статьи в «Réforme»), после чего русский критик находит приют в Женеве. Тем самым он как бы предвосхищает бегство Бодлера из Франции, когда добровольный изгнанник, устроившись в Брюсселе, начинает метать громы и молнии против Бельгии, за отвратительным ликом которой, с каким‐то патологическим сладострастием набрасываемым в незавершенной книге «Раздетая Бельгия», легко угадываются самые пошлые черты «милой Франции».
В 1850‐х годах революционный пыл Сазонова мало-помалу угасает, хотя время от времени вспышки радикализма и происходят. Еще в 1850 году он был объявлен изгнанным из России навсегда; в годы Крымской войны анонимно издает в Париже политический памфлет «Правда об императоре Николае» (1854), где, среди прочих сюжетов, касался отношений русского царя с Пушкиным и Полежаевым580. В 1855 году в Лондоне, не без помощи Герцена, Сазонов опубликовал брошюру «Родной голос на чужбине», обращаясь в ней к русским военнопленным и призывая их к свержению самодержавия. Отметим еще важную историософскую статью «Место России на всемирной выставке», опубликованную в «Полярной звезде» в феврале 1856 году. К этому же времени относится начало сотрудничества Сазонова с «Отечественными записками» и «Санкт-Петербургскими ведомостями», где он дает обзоры литературной и общественной жизни Европы, среди которых выделяется удивительная по точности взгляда и глубине проникновения в предмет статья «Новейшие кредитные и финансовые учреждения во Франции»581. В самой Франции Сазонов печатался в библиографическом журнале «L’Atenaeum Français» и еженедельнике «Gazette du Nord» – это были статьи о русских народных сказках и русской истории, а также обзоры европейских литератур. В 1857 году Н.И. Сазонов подал прошение Александру II о помиловании, получил разрешение вернуться, но так им и не воспользовался: в 1862‐м он скончался в Женеве – в нищете и забвении. Справедливости ради скажем, что Герцен откликнулся на его смерть чрезвычайно эмоциональным очерком, который сначала был опубликован в «Колоколе», а затем включен в раздел «Русские тени» «Былого и дум»582. По словам Герцена,
Сазонов прошел бесследно, и смерть его также никто не заметил, как всю его жизнь. Он умер, не исполнив ни одной надежды из тех, которые клали на него его друзья583.
А в четвертом «Письме к будущему другу» встречается еще более патетическая характеристика Сазонова:
Никто не шел за его гробом, никто не был поражен вестью о его смерти. Печальное существование его, переброшенное на чужую землю, село как‐то незаметно, не исполнив ни своих надежд, ни ожидания других. Бегун образованной России, он принадлежал к тем праздным, лишним людям, которых когда‐то поэтизировали без меры, а теперь побивают каменьями без смысла. Мне больно за них. Я много знал из них и любил за родную мне тоску их, которую они не могли пересилить и ушли – кто в могилу, кто в чужие края, кто в вино584.
Нам уже приходилось высказывать предположение о том, что «образ Сибири» в «Цветах зла» мог восходить к общению Бодлера с Сазоновым, а через фигуру этого русского изгоя – к декабристским мотивам Пушкина585. Не стоит забывать, что Герцен и его единомышленники воспринимали себя «меньшими братьями» декабристов586: показательно в этом отношении, что свою статью о Сазонове Герцен начинает с неточной цитаты из стихотворения Пушкина «К портрету Чаадаева». Вообще говоря, в этом пушкинско-декабристском ореоле Сазонов вполне был способен отождествить с сибирской ссылкой свое парижское, а затем и женевское изгнанничество, обрекавшее его на праздность или поиск случайных литературных заработков, на бездеятельность или сомнительные интриги, равно как был способен внушить Бодлеру такую или подобную мысль: она могла, с одной стороны, служить замечательным оправданием испорченности и извращенности русского «лишнего человека», а с другой – подкреплять политико-поэтическую позицию французского «проклятого поэта», который в стихотворении «Песнь после полудня» связывает свой поэтический удел с «черной Сибирью».
В предыдущей нашей работе говорилось о том, что Бодлер превращает «образ Сибири» в некую формулу собственного существования. Приведем фрагмент из того письма Бодлера к Сент-Бёву, где поэт выражал благодарность авторитетному критику за внимание к своей особе:
Что же касается того, что Вы называете моей Камчаткой, то я полагаю, что, если бы я почаще слышал столь обнадеживающие слова, мне достало бы сил превратить эту Камчатку в необъятную Сибирь, где, правда, было бы тепло и многолюдно587.
Здесь интересно не только то, что поэт с явным удовольствием подхватывает экзотическое определение, которым наградил его именитый критик, как если бы формула «крайняя точка романтической Камчатки», которую использовал Сент-Бёв в своем представлении Бодлера во Французскую академию, удачно ложилась на его поэтическое самоощущение и действительно выражала определенную направленность его творческого порыва. Здесь важно и то, что Бодлер словно бы поправлял Сент-Бёва, расширял его определение, превращая Камчатку в «необъятную Сибирь». Этот ход мысли можно истолковать и по‐другому: поэт удостоверял это определение, то есть делал его более достоверным в отношении самого себя. Строго говоря, поправляя Сент-Бёва и превращая «Камчатку» в «Сибирь», Бодлер отсылал критика к собственному определению своей поэтической позиции: когда он говорил «Нет, не Камчатка, а необъятная Сибирь», он явно имел в виду свое стихотворение «Песнь после полудня», в котором использовал образ Сибири для характеристики своего удела:
Твой свет, твой жар целят меня,
Я знаю счастье в этом мире!
В моей безрадостной Сибири
Ты – вспышка яркого огня!
Нам пришлось несколько раз обратиться к прежней статье «К образу Сибири в “Цветах зла”» не столько для создания эффекта, сколько для воссоздания историко-литературного фона, на котором надлежит представить первый отклик на стихи Бодлера на русском языке и первый русский перевод из его бессмертной книги. Кроме того, как нам предстоит убедиться, «Камчатки» Бодлера волновали не только Сент-Бёва.
Статья Сазонова довольно пространна; она начинается с весьма оригинального введения, в котором русский критик дает беглый и вместе с тем необыкновенно насыщенный очерк развития французской поэзии от трубадуров до Виктора Гюго – непосредственного предшественника и соперника Бодлера на поэтическом ристалище. Статья написана в откровенно парадоксальной манере, соединяющей тягу к эффектным формулировкам с неожиданными сравнениями, обнаруживающими не только колоссальную книжную культуру автора и его начитанность в европейских литературах, но и недюжинную способность эстетического сужд