х во всем) вели к одному и тому же результату, как бы предначертанному всей мировой экономической эволюцией: к политическому торжеству представителей капитала, вложенного в торговлю и промышленность, над представителями землевладельческого хозяйства. С этой точки зрения, например, дни 27, 28 и 29 июля 1830 г., когда пала монархия Бурбонов во Франции, или день 7 июля 1832 г., когда английская реформа стала законом, день 19 февраля 1861 г. в России, или день 26 апреля 1865 г. в Соединенных Штатах, когда Джонсон сдался генералу Шерману и кровопролитное пятилетнее междоусобие между промышленным Севером и плантаторским Югом закончилось бесповоротным поражением рабовладельцев, — все это разные этапы и формы одного и того же исторического процесса.
Новые социальные слои, связанные с торгово-промышленным капиталом, победили везде без исключения, где только они сталкивались с представителями землевладения плантаторского, феодального или крепостнического типа. Среди этих победивших социальных слоев представители промышленного производства к концу XIX в. часто играли в Англии, Германии, Соединенных Штатах первенствующую роль. Колоссальное экономическое значение промышленного производства (возраставшее с ростом народонаселения) объясняется, между прочим, еще и тем, что, как уже было выше замечено, громадный и все растущий общественный класс — рабочий — теснейшими узами связан именно с промышленным капиталом и со всеми его судьбами. Противоположность интересов рабочих и работодателей, делающая, по известному выражению, рабочий класс «могильщиком» капиталистического строя, сказывается и больше всего может сказаться при экономической или — в решающие моменты — при революционно-политической борьбе рабочих против хозяев и защищающего хозяев государства. Но пока эта решающая минута не наступала, и в тех случаях, когда представители промышленного капитала боролись против других разновидностей капиталистического класса, рабочий класс оказывался всегда солидарен именно с представителями промышленного капитала (либо весь рабочий класс, либо его большинство). Так было в Англии в 1817–1832 гг. при борьбе за избирательную реформу, так было во Франции в дни июльской революции 1830 г., так бывало в моменты борьбы в германском рейхстаге при Вильгельме I, и особенно при Вильгельме II при обсуждении таможенной политики (и прежде всего при обсуждении торговых договоров с Россией).
Это невольное, стихийное, так сказать, «сотрудничество» обоих непримиримо враждебных классов, связанных с промышленностью, в тех случаях, когда шла борьба промышленного капитала с землевладением, или в тех редких случаях, когда промышленный класс противился свободе банковских и биржевых действий, эта общая заинтересованность в подобных обстоятельствах и предпринимателей и рабочих делали всегда промышленный капитал могучей движущей силой в течение всего периода 1871–1914 гг.
Но вместе с тем нужно помнить, что банковский капитал возрастал в передовых капиталистических державах в такой огромной прогрессии, что никакие препятствия, конечно, не могли ему помешать постоянно мигрировать в экономически более слабые страны. Да и препятствия эти становились совершенно ненужными при гигантском росте капитала, и именно это повсеместное распространение европейского и американского капиталов больше любой другой экономической силы способствовало интернационализации всей хозяйственной жизни земного шара, созданию мирового хозяйства, тесной связанности, зависимости и взаимодействию разнообразнейших хозяйственных феноменов, происходящих на самых далеких пунктах земли. Колебание бумаг на мировых фондовых биржах, тенденция к уравнению цен на товары на самых разнородных и удаленных друг от друга рынках сбыта — это только два ярких признака и последствия появления «мирового хозяйства».
Однако появление этого «мирового хозяйства» отнюдь не создало той идиллии «мирного соревнования», о которой грезили еще в середине XIX в. такие ученые к политические мечтатели, как Бокль или Кобдек. Напротив, если, в частности, промышленники сплошь и рядом толкали свое государство к военным выступлениям во имя захвата новых рынков сырья и рынков сбыта, то и вообще финансисты, руководители банков и фондовых бирж тоже требовали (больше всего в самые последние годы перед войной 1914 г.) деятельной военно-дипломатической поддержки всюду, где только они стремились поместить свободную наличность. Крупп, фирма «Вулкан», братья Маннесманы влияли на германское правительство в том же направлении, в каком главари парижской биржи влияли на правительство французское. Экспортеры свободных капиталов стали в последние 10–15 лет перед мировой войной еще гораздо более энергично толкать Европу к катастрофе, чем это делали экспортеры товаров.
Прибавим к этому, что в России не промышленный, а именно торговый капитал мог толкать правительственный организм к экспансии, мог поощрять завоевательные тенденции еще тогда, когда русская промышленность была слабо развита. Промышленники стали оказывать влияние в этом же (завоевательном) направлении лишь в последние 10 лет перед войной, а торговый капитал был стародавней политической силой на Руси, хотя до сих пор еще с этой точки зрения сравнительно мало изученной. Дело было не только в связи между интересами хлебного экспорта и вопросом о Константинополе и проливах. Когда окончательно будет разрушена легенда об экономической всегдашней «отсталости» России, может быть, вся история внешней политики императорского периода будет пересмотрена коренным образом[39]. Тут, в этой книге, ни старая, ни новая история России нас сами по себе не касаются; достаточно лишь отметить, что и в вопросе о проливах, и в вопросе о русско-германских договорах, и в вопросе о Персии или Китае русский торговый капитал и мотивы непосредственной территориальной экспансии гораздо раньше и гораздо активнее, чем капитал промышленный, содействовали росту империалистских тенденций в русской внешней политике последних десятилетий перед мировой войной. Оставляя историю России совершенно вне рамок этой книги, мы именно потому и должны были сделать это специальное указание: слишком существенным фактором европейской истории оказалась русская внешняя политика перед войной.
3. Третий признак разбираемого периода, подобно, впрочем, и двум предыдущим, характеризуется явлениями, назревавшими уже задолго до наступления этого периода, но только в рассматриваемую эпоху — в последнюю треть XIX и в начале XX в. — достигшими особой степени яркости и очевидности. Определить совокупность этих явлений можно так: необычайная (и общая для всех великих капиталистических держав) готовность к разрешению основных проблем международной экономической конкуренции непосредственной «пробой сил», другими словами, непосредственной сначала дипломатической, потом военной борьбой.
Этот признак — руководящая агрессивная роль именно финансового капитала — и является характерным для последнего довоенного периода.
Первое явление — легкость на подъем и эластичность государственной машины — объясняется также последствиями развития финансового капитала: громадными успехами техники, организацией транспорта, возможностью почти мгновенной мобилизации, появлением колоссальной специальной промышленности, обслуживающей армию и флот, усовершенствованием службы связи в самом широком смысле слова и т. п., а прежде всего тем, что самое государство, как оно организовалось в Европе к концу XIX в., было теснейшими узами связано с экономически господствующим классом — представителями финансового капитала, сознавало себя его орудием и даже видело в этом сознании главный смысл своего существования; и при этом там, где оно было по традиции связано с представителями землевладения (как в Германии), оно все-таки во всех решительных случаях без колебаний становилось на сторону банков и промышленности. Что же касается второго явления — постоянной мысли о «пробе сил» в тех кругах, которые являлись руководящими во всей экономической жизни своей страны, — то здесь играли роль разнообразные мотивы, которые в главном могут быть сведены к следующим. В Германии бурный, неслыханно быстрый процесс роста промышленности (и к концу процесс роста свободных капиталов) вызвал настойчивое стремление к овладению колониями не только как рынками сбыта, но и как рынками сырья, а потом и как местами помещения свободных капиталов. Мысль пацифистов о свободе торговли в английских колониях, о возможности мирным путем экономически овладеть чужими колониями, не покушаясь на отнятие их военным путем, эта мысль не пользовалась в указанных кругах успехом. Большинство (я говорю о большинстве среди руководителей германской промышленности) отвечало, что не сегодня-завтра идея Джозефа Чемберлена снова появится на политической арене и Англия закроет границы ¼ части земного шара, которая находится под скипетром английского короля; меч и только меч должен дать Германии ее «место под солнцем», и ждать нельзя. В последние годы перед войной прибавилось еще стремление к вывозу свободных капиталов. Чисто экономическими средствами борьбы ничего тут поделать нельзя. Таково было укрепившееся мнение. В Англии среди многих промышленников и финансистов господствовало убеждение, во-первых, что время работает для Германии и против Англии, и если вовремя не решиться разрушить эту могущественную машину, созданную Бисмарком, то даже и чисто экономическая конкуренция с ней станет для Британской империи непосильной. Во-вторых, в Англии указывалось, что если Вильгельм II говорил: «Будущее Германии на воде», — то это именно означает стремление отнять у Англии колонии, и это же стремление изобличается гигантским ростом германского военного флота. Среди представителей английского капитала германофобские чувства питались как тенденциями наступательного, так и тенденциями оборонительного свойства. Умерялись несколько эти чувства в данной социальной среде тем соображением, что Германия была важным, вторым после Америки, рынком сбыта для английских товаров. Но именно конкуренция в вопросе о вывозе и помещении свободных капиталов страшно обостряла борьбу с Германией. Во Франции тенденции оборонительного характера были в этот период сильнее, и страх экономического и политического обессиления Франции и, может быть, уничтожения ее великодержавия преобладал; но не отсутствовали и другие мотивы. Финансисты и промышленники, деятельно поддерживавшие марокканскую политику Делькассе, а потом Клемансо, мечтавшие о колоссальных л