Несомненно, что публикация труда Манна на русском языке — значимое событие для постсоветского академического сообщества. Хотелось бы, однако, надеяться, что эта книга доберется до более широкой аудитории. Это, помимо прочего, поспособствует оздоровлению атмосферы в публичных дебатах, и дело здесь не только и не столько в характерном для них градусе агрессии (после 2014 года просто зашкаливающем). Суть прежде всего в некоей нечувствительности к несправедливости, творимой по отношению к тем, кто не считается «своим». Если жертвы несправедливости не «мы», а «они», то несправедливость вообще перестает восприниматься как таковая. Более того, если виновники неправедных деяний некоторым образом «наши», то эти деяния становятся едва ли не праведными: их факт либо упорно отрицают, либо, если это невозможно, релятивизируют, указывая на то, что у противной стороны тоже рыльце в пушку. Как если бы преступления, совершаемые «ими», автоматически оправдывали преступления, совершаемые «нами».
Корни этой моральной невменяемости (равно как и правового нигилизма) уходят, по моему мнению, в эпоху большевизма. Сначала ленинский цинизм, позволявший объявлять черное белым и наоборот, в зависимости от конъюнктуры, затем сталинский принцип коллективной вины. Человек, обронивший афоризм «сын за отца не отвечает», рутинным образом обрекал на чудовищные страдания и смерть сотни тысяч ни в чем не виновных людей — как возмездие за вину их соплеменников. Казалось бы, очевидно, что принцип коллективной ответственности абсолютно несовместим с базовыми нормами права и морали. Однако это совсем не очевидно немалому числу граждан, считающих, что Сталин поступал правильно, а все свидетельства о преступлениях большевиков сфабрикованы врагами России с целью ее опорочить.
В связи с этим достоинство труда Манна (и его потенциальная способность достучаться до нравственно оглохшей аудитории) заключаются в равноудаленности автора от исследуемых материй. Например, сербы в его экспозиции в той же мере ответственны за преступления гражданской войны в бывшей Югославии, что и хорваты и боснийцы. Американцы в свое время провели столь масштабное уничтожение коренного населения континента, что на них могли равняться нацисты (Манн даже позволяет себе сопоставление речей американских губернаторов XIX века с речами Гитлера — причем не в пользу первых). То обстоятельство, что армяне стали жертвами геноцида 1915 года, не отменяет их вовлеченности в кровавые погромы в отношении турок в предшествовавшие десятилетия. Равным образом холокост не дает евреям индульгенции на, мягко говоря, сомнительные акции по отношению к палестинцам (израильскую политику на оккупированных территориях Манн без обиняков приравнивает к этническим чисткам).
Есть, правда, в книге Манна и пассажи, которые насторожат постсоветского читателя. Например, в обращении с российским материалом Манн, к сожалению, следует клише, сложившимся в англо-американской литературе со времен советологии. Эти клише провоцируют взгляд на современную Россию как последнюю «мини-империю» и, соответственно, политическую аномалию. Нормой же, согласно данному подходу, является «национальное государство», либо моноэтническое, либо добившееся высокой степени этнической однородности за счет ассимиляции меньшинств. В такой оптике (а) любые полиэтничные государственные образования предстают как реликт, который рано или поздно отправится на свалку истории, и (б) любые социальные и/или политические напряжения и конфликты с этнической окраской кажутся проявлениями конфликта между «господствующим этносом» и этническими меньшинствами. Сепаратистские устремления со стороны элитных кругов внутри этих меньшинств выглядят в результате не иначе как естественное желание «угнетенных» покинуть «тюрьму народов».
В заключение позволю себе еще одно полемическое замечание. На этот раз речь не о концепции, а о ее применении. Я имею в виду «гибридную войну» на юго-востоке Украины. В 2016 году Майкл Манн специально для русского издания своей книги написал предисловие, в котором среди прочего высказался по украинскому вопросу. К этому высказыванию можно относиться по-разному, но в одном пункте с ним, на мой взгляд, согласиться никак нельзя — а именно с представлением донбасских событий 2014 года в категориях этнической чистки. Хотя самого этого выражения автор в данном случае избегает, он приглашает именно к такому прочтению. Майкл Манн не захотел или не сумел разглядеть того обстоятельства, что водораздел в украинском обществе пролегает по линии политического выбора, а не по линиям этнических различий. Неизвестно, что стало причиной этого интеллектуального жеста, — уверенность «живого классика» в своей бесконечной правоте или недостаточная информированность о происходящем в Донбассе, но его попытка подверстать украинский случай под свою концепцию мне представляется откровенно тупиковым ходом.
О функциональности национализма[177]
Национализм формируется снизу — или его формирует государство?
Это сообщающиеся сосуды. Есть определенные настроения внизу, и есть их инструментализация сверху. Роль государства здесь огромна. В его распоряжении мощнейшая машина. Можно смягчать, «модерировать» националистические настроения, а можно их поощрять, манипулировать ими. В начале 1990‐х годов много говорили об опасности «веймарского синдрома» — всплеска агрессивного ресентимента и реваншизма в обществе, связанного с ощущением исторического поражения. Но эти страхи тогда не оправдались. Носители ресентимента оставались маргиналами, которым государство не давало публичной площадки. Зато сегодня, напротив, они играют первую скрипку. Но произошло это не спонтанно, не потому, что наконец «прорвало», а потому, что государство сделало ставку именно на них.
Часто ли национализм становится частью государственной идеологии?
Часто. Только его называют другим словом.
Связаны ли национализм и недемократические формы устройства государства?
Конечно. Чем менее демократично (а значит, более коррумпировано) государство, тем охотнее бюрократия прибегает к националистической риторике. Вспомним Салтыкова-Щедрина: «На патриотизм стали напирать. Наверное, проворовались».
После распада империи освободившиеся колонии формируют собственную идентичность, опираясь на националистические идеи. А в какой мере национализм может быть присущ нациям, стоящим в центре империй?
Давайте начнем с одной оговорки, очень важной. СССР, который сегодня все кому не лень называют «империей», был очень специфическим, если угодно, уникальным политическим образованием. Если он и был империей, то весьма нетипичной. Нетипичность эта выражалась среди прочего в антиколониальной идеологии властей, а также в антиколониальных практиках — в программах преодоления того неравенства между центром и периферией, которое сложилось в царской России. Не случайно, кстати, во многих постсоветских странах совсем не популярен дискурс анти- и постколониализма. Рядовые граждане просто не считают, что их республики в составе Советского Союза были колониями.
Что касается распространения националистических идей после обретения ими независимости, то это закономерно. На чем еще строить идентичность, как не на идее вечной нации, которая, как росток, пробивала себе путь к солнцу сквозь заасфальтированную почву?
В какой степени имеет право на существование русский национализм в России?
Он очень разный. Например, среди русских националистов были те, кто выступал против присоединения Крыма. Их аргумент был таким: это поссорит русский народ с украинским.
Опять же наши националисты очень разнятся в зависимости от их отношения к демократии. Одни всегда готовы слиться в экстазе с властями предержащими, для других самое важное — самоопределение, свободное волеизъявление народа (нации), а государство должно выступать его проводником. Правда, народ при этом они понимают не в гражданско-политическом, а в культурно-этническом смысле. Не как сообщество, объединенное волей совместно строить собственное будущее, а как сообщество происхождения.
Насколько люди, живущие в России, привыкли определять себя через принадлежность к той или иной национальности?
Институты советского периода (многие из которых дожили до наших дней) были устроены так, что они к этому подталкивали. Документы учета, нарезка территории, система образования, зависимость вашего доступа к ресурсам от того, к правильной и неправильной этничности вы принадлежите, — все это способствовало этноцентричной оптике. Тому, что многие смотрели и смотрят на общество сквозь этнические очки — а порой даже истолковывают этничность не в терминах культуры, а в терминах крови.
Существует ли «российская нация»? Что под ней можно понимать, кто эти «мы»?
На вопрос о том, существует или не существует та или иная нация, могут ответить только люди, к ней относимые. Так сложилось, что выражение «российская нация» активно пропагандировалось сверху в период чудовищного социального катаклизма. Я имею в виду 1990‐е годы, когда миллионы людей утратили материальное благополучие и в то же время некоторое число их сограждан баснословно разбогатело. Вопрос: захотят ли те, кто оказался в числе проигравших, считать себя членами одного сообщества с теми, кто выиграл? А тут еще этнические разделения, наложившиеся на социальные. Отсюда и популярность таких лозунгов, как «Мы за бедных, мы за русских». Словом, идентификация через «россиян» не случилась. И когда власть это почувствовала, она стала продвигать «русский проект». Это еще в нулевые произошло, он от единороссов исходил — с целью выбить почву из-под ног протестного русского национализма, переистолковав слово «русский» в сверхэтническом смысле. Как бы «русские» — это все лояльные России граждане независимо от этничности. Ловушка здесь с самого начала была в том, что лояльность стране отождествлялас