Весьма показательны и ответы британских граждан на вопрос о том, как выглядит круг их друзей. Среди респондентов азиатского происхождения менее 20 % заявили, что их друзьями являются только представители той же этнической группы, что и они сами. Среди чернокожих данный показатель еще ниже — менее 10 %. В то же время круг друзей у «белых» формируется исключительно из своей группы в более чем 40 % случаев[240].
Во Франции, где подобная статистика не ведется, проведение таких обследований невозможно. Поэтому социологи добывают информацию об идентичности различных групп иными средствами. Согласно опросам, проведенным среди мигрантов и их потомков, собственно мигранты (т. е. люди, родившиеся в другой стране), как правило, чувствуют себя принадлежащими скорее к стране происхождения, чем к Франции. Лишь менее 10 % из них заявили, что ощущают себя французами. Более половины новоприбывших идентифицируют себя со страной происхождения, а около 40 % имеют двойную идентичность (одновременно ощущая себя принадлежащими к двум нациям). Зато для детей этих людей (так называемого второго поколения) характерно уже иное ощущение национальной принадлежности: примерно пятая их часть считает себя французами (и только французами), а 70 % имеют двойную идентичность. Правда, около 10 % из них заявили, что идентифицируют себя исключительно со страной происхождения родителей[241]. Факт, безусловно, настораживающий, однако, если брать его в динамике — сравнивая показатели этой категории населения с другими, — картина не выглядит удручающей. В частности, представители «второго поколения» демонстрируют более высокие показатели идентификации с Францией, чем их старшие сверстники из «полуторного поколения» (родившиеся за границей и приехавшие в страну детьми) — в этой категории меньше тех, кто считает себя французом, и больше тех, кто идентифицирует себя со страной исхода. В то же время среди более молодых людей с миграционным бэкграундом («2,5 поколение») 60 % считают себя «французами» (не имеют иной национальной идентичности, кроме французской) и почти 40 % декларируют двойную идентичность. На тех, кто настаивает на исключительной принадлежности к родине предков, в этой группе приходится столь же мало, сколь и на тех, кто не имеет никакой национальной идентичности (обе эти группы составляют около 1 %)[242].
Достаточно красноречивы и опросы среди жителей сегодняшних Нидерландов. Респондентам предложили ответить на вопрос «В какой мере вы чувствуете себя нидерландцем?», пользуясь шкалой от 1 до 5, где 1 = «совсем / почти не чувствую», а 5 = «очень сильно чувствую». Среди коренных жителей доля тех, кто оценил свое национальное чувство на 5 или 4, составила более 80 %, тогда как среди выходцев из Марокко и Турции — 43 % и 40 % соответственно[243]. И наоборот, доля тех, кто крайне низко оценил свое ощущение «нидерландскости», среди коренных жителей на порядок ниже, чем среди турецких и марокканских мигрантов (1 % против 9 %). Опять-таки полученные данные дают повод задуматься о степени интегрированности приезжего населения. Однако в рамках тех же опросов выяснилось по крайней мере одно обстоятельство, внушающее оптимизм. Население мигрантского происхождения обычно демонстрирует высокую степень идентификации с локальным сообществом — городом и районом, в которых живут люди. Если в собственных глазах они не «нидерландцы», то уж точно «амстердамцы», «роттердамцы», жители района Арнем, жители района Слотерварт и т. д. Готовность отождествить себя с тем или иным локальным сообществом среди граждан Нидерландов с марокканскими и турецкими корнями примерно столь же высока, сколь и среди коренных нидерландцев (четыре пункта по пятибалльной шкале)[244].
Тезис, согласно которому мигранты неевропейского происхождения образуют сообщество, абсолютно отдельное от принимающего населения с точки зрения культурной идентификации, опровергается и другими исследованиями[245].
Тем не менее было бы непозволительным благодушием полагать, что социальное инкорпорирование неевропейских мигрантов и их потомков протекает без напряжений и противоречий. Напротив, эти напряжения скорее обостряются, причем данная тенденция наметилась задолго до «миграционного кризиса» 2015–2016 годов, когда в Европу прибыло более миллиона выходцев из стран Ближнего Востока и Африки. Обществоведы давно зафиксировали рассогласование между самовосприятием мигрантов, с одной стороны, и их восприятием окружающими — с другой. Даже в республиканской Франции с ее принципом универсального гражданства далеко не все французы готовы считать французами своих чернокожих сограждан или сограждан, придерживающихся мусульманской веры. Похожая ситуация имеет место и во многих других европейских странах, где приезжие из Азии и Африки рутинным образом переживают опыт дискриминации и стигматизации — по причине своей внешности и/или веры[246].
В последние полтора десятилетия в Европе наблюдается два устойчивых тренда. Во-первых, активизируется «расовый» способ воображения общности. В странах, считавшихся индифферентными к цвету кожи своих граждан (colour-blind), становятся более заметными символические границы между «белым» большинством и «цветными» меньшинствами[247]. Во-вторых, набирает популярность такая модель европейской идентичности, в которой функцию абсолютного Другого выполняют ислам и мусульмане[248]. Перейдем к рассмотрению этой категории населения.
Категория «мигранты-мусульмане» в наши дни привычным образом выступает отдельным предметом академического рассмотрения (а заодно и публичной озабоченности). Такая практика, однако, сложилась относительно недавно. Вплоть до начала 2000‐х годов мало кому приходило в голову объединять в одно сообщество, скажем, боснийцев и пакистанцев. Изменение дискурсивного ландшафта произошло под влиянием событий 11 сентября и последовавшей за ними серии терактов в странах Европы, совершенных радикальными исламистами, которые, как выяснилось, родились и выросли в этих странах. В новой ситуации понятие «мусульмане» все активнее используется как инструмент категоризации, выступая, с одной стороны, как средство описания/идентификации выходцев из исламских регионов, а с другой стороны, как средство их самоописания/самоидентификации.
Между тем эта практика не должна заслонять от нашего внимания то обстоятельство, что за категорией «мигранты-мусульмане» скрывается широчайшее разнообразие мировоззренческих ориентаций и моделей поведения[249]. Начнем с трех маргинальных — но весьма заметных в публичном поле — групп. Первую из них образуют выходцы из исламских стран, порвавшие с исламом. Это так называемые «бывшие мусульмане» (ex-Muslims) — люди, либо сменившие конфессию, либо ставшие неверующими. С точки зрения религиозной принадлежности перед нами вообще не мусульмане, однако статистика фиксирует их в качестве членов той же группы, что и остальные мигранты из исламских стран. По своим убеждениям они могут быть консерваторами и либералами, социалистами и националистами. Во Франции среди них есть даже избиратели Национального фронта[250].
В рядах неверующих выходцев из исламской среды немало тех, кто, пойдя в журналистику, литературу, искусство или политику, превратил пропаганду своих идей в гражданскую миссию. Это, по меткому выражению Иэна Бурумы, «Вольтеры ислама»[251]. Назовем лишь самых видных из этих «Вольтеров»: Салман Рушди, Тарик Али, Айаан Хирси Али, Хамед Абдель Самад, Имад Карим[252].
Полным антиподом экс-мусульманам выступают фундаменталисты, а также те мусульмане, которых исследователь Оливье Руа называет неофундаменталистами[253]. Отличие неофундаментализма от фундаментализма состоит в его «детерриториализированности» — полном отрыве от какой-либо национальной или этнической почвы. Если экс-мусульман можно назвать воинствующими интеграционистами (вплоть до отождествления интеграции с ассимиляцией), то фундаменталисты — воинствующие противники интеграции. Вынужденное существование в среде «неверных» в их глазах является экзистенциальным вызовом, ответ на который следует искать в максимально возможной самоизоляции. Приверженцы фундаментализма по понятным причинам привлекают к себе повышенное внимание[254]. Это внимание, впрочем, несоразмерно их влиянию в среде единоверцев, поскольку речь идет о немногочисленной группе маргиналов[255].
Отдельного упоминания заслуживает еще одна группа мигрантов-мусульман, столь же малочисленная, как и обе описанные выше. Ее представители, в отличие от экс-мусульман, не порвали с религией, но избрали такую форму общественной активности, которая ведет к их отчуждению от большинства единоверцев. Речь идет о правозащитниках, защищающих права ЛГБТ-сообщества, а также представительницах исламского феминизма. Яркий пример — адвокат и журналист турецкого происхождения Сейран Атеш. Она является основательницей и имамом мечети Ибн Рушда в Берлине. Мужчины и женщины молятся здесь совместно, а вход в одежде, закрывающей лицо, запрещен. Другой пример — нидерландский политик марокканского происхождения Ахмед Маркуш, активно выступающий за права геев вообще и геев-мусульман в частности.