Первый и главный вопрос, позволяющий оценить, является ли то или иное государство секулярным, заключается в следующем: происходит ли институционализированное участие религиозных деятелей в процессе принятия политических решений? Входят ли представители религиозных организаций в органы исполнительной и законодательной власти?
На уровне исполнительной власти религиозной тематикой ведает Комиссия по вопросам религиозных объединений при правительстве РФ, а на уровне власти законодательной — Комитет Государственной думы по развитию гражданского общества, вопросам религиозных и общественных организаций.
Ни в тот, ни в другой орган представители РПЦ не входят. Но коль скоро существует презумпция значимости религиозного фактора в общественной жизни, присутствие представителей духовенства рядом с органами власти рассматривается властями как желательное. Отсюда проистекает привлечение религиозных деятелей к работе разного рода консультативных структур — от Общественной палаты РФ до общественных советов при тех или иных ведомствах.
Наверху этой негласной иерархии находится Совет по взаимодействию с религиозными объединениями при президенте РФ. Примечательно, что в этот орган входят не только представители четырех «традиционных религий», но и делегаты от протестантских объединений (лютеран, адвентистов, пятидесятников), а также католиков. Государство тем самым демонстрирует достаточно высокий уровень многоконфессиональности населения, находящегося под его юрисдикцией. Другие институции подобного рода (общественные советы при ФСИН, Министерстве обороны, МВД, Минюсте и т. д.) уже не столь плюралистичны: членство в них зарезервировано только для лидеров «традиционных» религий. Понятно, что упомянутые структуры не наделены властными функциями, а большинство рядовых граждан, даже если они что-то слышали об их существовании, прекрасно знают об их «чисто символическом» характере.
Другим критерием, позволяющим оценить степень секулярности государства, является доступ религиозных организаций к публичным институтам. Охарактеризуем текущую ситуацию в России с этой точки зрения.
Начиная с 2012 года в российских школах появился новый предмет «Основы религиозных культур и светской этики» (ОРКСЭ), что вызвало опасения гражданских активистов за судьбу принципа светскости образования. Однако само по себе введение такого предмета (он изучается в четвертом классе) не противоречит принципу светскости. Во-первых, его преподавание поручено исключительно светским учителям. Во-вторых, ОРКСЭ включают шесть модулей: «Основы православной культуры», «Основы исламской культуры», «Основы буддийской культуры», «Основы иудейской культуры», а также «Основы светской этики» и «Основы мировых религиозных культур», из которых родители вправе выбрать один[366]. Кстати сказать, по итогам 2017/18 учебного года 57 % российских школьников изучали именно два последних модуля. В-третьих, даже те модули, которые связаны с изучением отдельных религий, все же имеют не «катехизаторскую», а культурологическую направленность: иначе говоря, это не уроки религии, а уроки о религии.
С 2009 года в российской армии появляется институт военных священников (ранее представители церкви могли работать в армии лишь «на общественных началах»). Против этой новации выступали представители всех неправославных конфессий, поскольку опасались, что РПЦ монополизирует институт капелланов. Перекос в сторону православия в самом деле существует: в 2014 году из 132 священнослужителей в армии 129 представляли православие, всего два — ислам, и один — буддизм[367]. Однако, как видно из этих цифр, проникновение церкви в армию не приобрело сколько-нибудь значимых масштабов. Для сравнения: в американских вооруженных силах, численность которых примерно в полтора раза больше российских, сегодня служат около 5 тыс. капелланов[368].
На момент написания этой статьи во всех территориальных структурах ФСИН (их 85, сообразно количеству российских регионов) функционировало Управление по организации работы с верующими. В 2015 году по инициативе Минюста в законодательство были внесены поправки, гарантирующие право заключенных на неограниченное число личных встреч со священнослужителями. Тогда же во всех территориальных управлениях ФСИН появились должности помощника начальника управления по работе с верующими, который курирует тюремные храмы и деятельность священнослужителей всех конфессий в местах лишения свободы в своем регионе. На местах же, в конкретных исправительных учреждениях, священнослужители работают на основании соглашений о сотрудничестве, подписанных ФСИН со всеми «традиционными» конфессиями, а также с Российским союзом евангельских христиан-баптистов (sic!).
Интересно, что практически во всех регионах должность помощника начальника управления ФСИН по работе с верующими занимают представители РПЦ. Исключение составляют лишь некоторые исламские республики (Башкортостан, Татарстан, Дагестан, Чечня) — там аналогичную должность занимает светское лицо.
Важным моментом во взаимоотношениях между представителями конфессий и учреждениями здравоохранения стал 2011 год, когда было выпущено официальное письмо главы Минздравсоцразвития РФ Татьяны Голиковой на имя председателя отдела по церковной благотворительности и социальному служению РПЦ с разъяснениями о том, что недопуск священнослужителей к пациенту, в том числе в реанимацию, «противоречит не только нормам закона, но и нормам морали»[369]. Это письмо сильно облегчило религиозным организациям работу в российских больницах. Сегодня больничные храмы или, например, мусульманские молельные комнаты на Северном Кавказе или в Поволжье — явление довольно распространенное.
Подводя итоги этого раздела, выделим два момента.
Во-первых, на законодательном уровне государство достаточно четко регламентирует допуск религиозных организаций к публичным институтам. Такой доступ возможен только в случае, если он не нарушает принципов светскости государства и свободы совести[370].
Во-вторых, различные конфессии в России имеют неравный доступ к публичным институтам: в привилегированном положении находятся так называемые «традиционные» религии, а среди них неформальное место первого среди равных принадлежит православию. Именно здесь мы переходим к той особенности российского секуляризма, которую можно обозначить как «управляемый плюрализм» вслед за исследователем этой проблемы Перри Глэнзером[371]. Его суть состоит в том, что вместо «рынка религий», на котором различные конфессии и верования свободно конкурируют друг с другом, имеет место ситуация, при которой государство решает, какие именно религии будут признаны «респектабельными», кто из них получит определенные преференции и в каком объеме, а кто, напротив, будет маргинализирован. Таким образом, при внешней плюралистичности религиозной сферы и наличии официального дискурса о «российской многоконфессиональности» и уникальном опыте «межрелигиозного диалога» в нашей стране состав полноценных участников этого диалога сформирован правящей бюрократией. Само же религиозное поле предстает как управляемое «сверху» через систему поддержек и ограничений.
Принятый в 1997 году закон «О свободе совести» закрепил статус «традиционных» за четырьмя религиями и специально выделил среди них православие (в аналогичном законе 1990 года это разделение отсутствовало). В преамбуле закона подчеркивалась «особая роль православия в истории России, в становлении и развитии ее духовности и культуры», тогда как про другие религии было сказано, что они составляют «неотъемлемую часть исторического наследия народов России». Разделение религий на «традиционные» и «нетрадиционные» имело далекоидущие последствия. Для первых оно стало основанием их государственной поддержки, для вторых — инструментом их маргинализации, а иногда и применения открытых репрессий. Достаточно вспомнить о правовых проблемах, которые регулярно возникали у баптистов, кришнаитов, иеговистов, сайентологов и т. д. (логичным следующим шагом стал законодательный запрет в 2017 году российского отделения «Свидетелей Иеговы»).
Привилегирование нескольких конфессий в качестве «традиционных» способствовало закреплению практики тесного взаимодействия государства с их духовенством[372] (хотя сама эта практика в значительной мере сформировалась еще в годы советской власти). Сложившаяся конструкция удобна для государства, которое получает возможность выступать в качестве патрона избранных конфессий, рассчитывая взамен на лояльность их духовенства. Такие расчеты почти всегда оправдываются: «официальное» духовенство благодаря наличию прямых контактов с властями (федеральными и региональными) получает доступ к важным ресурсам — от материальных до символических, — а потому отличается сервильностью[373]. Достаточно вспомнить состоявшиеся накануне президентских выборов 2012 года обращения к своей пастве главы Совета муфтиев России Равиля Гайнутдина и патриарха Кирилла[374], а также публичные заявления главы ФЕОР Берла Лазара во время кампании против бизнесмена Владимира Гусинского в 2000 году, закончившейся отъемом НТВ в пользу структур «Газпрома». Один из главных раввинов России рассказывал тогда корреспондентам западных медиа о том, как благоприятна в России ситуация в части проявлений антисемитизма: государственный антисемитизм исчез вовсе, а бытовой стремительно снижается