одним из условий договора. Тем временем на Пелопоннесе крупный город-государство Коринф заключил союз с Аргосом, чтобы не допустить господства Спарты в регионе. В Центральном Пелопоннесе город-государство Мантинея, недавно покоривший ряд мелких городов, присоединился к Коринфу и Аргосу ради защиты новой мини-империи от Спарты. Вскоре к антиспартанскому альянсу примкнули Халкидики. А Беотия и Мегара, опасаясь демократических Афин, пришли на помощь Спарте. Спарте нужна была помощь Беотии, чтобы захватить Панакт, город рядом с Афинами, который спартанцы надеялись обменять с Афинами на Пилос в Пелопоннесе. Время шло, к власти в Спарте и Афинах приходили другие люди, которые не вели переговоров по мирному договору и, следовательно, были менее привязаны к нему. В конце концов договор Спарты с Афинами развалился, и две биполярные державы возобновили войну.
Если предыдущий пассаж кажется крайне запутанным, попробуйте представить себе попытку объяснить запутанность альянсов периода холодной войны читателям XXII в. На самом деле сложность и медлительность транспортной системы Древней Греции делала ее в относительных масштабах огромной как мир. Таким образом, описание Фукидидом откровенных и запутанных вычислений соотношения сил и интересов – вполне приемлемая метафора современной глобальной политики.
Афины и Спарта столкнулись из-за того, что не могли контролировать союзников. По той же причине в 1914 г. в войну вступили Россия, Германия, Франция и Британия. Если бы Черчилль не спас Запад от Гитлера, Первую мировую войну можно было бы рассматривать как начало падения Запада – примерно так же, как Пелопоннесская война положила начало окончательному упадку классической Греции. Военная история Фукидида приводит его к следующим заключениям:
Что бы мы ни думали и ни предрекали, человеческое поведение определяется страхом (phobos), собственной выгодой (kerdos) и честью (doxa) [15]. Эти аспекты человеческой природы становятся причиной войн и нестабильности с учетом antropinon – «человеческого фактора». Человеческий фактор, в свою очередь, приводит к политическим кризисам: когда physis (чистый инстинкт) побеждает nomoi (закон), политика рушится и на ее место приходит анархия [16]. Решение проблемы анархии – не в отрицании страха, собственной выгоды и чести, а в управлении ими ради нравственного результата.
Повествование Фукидида о конфликте между Афинами и Митиленой, городом на острове Лесбос в восточной части Эгейского моря, – образец его трезвого проникновения в особенности человеческого поведения.
Митилена была союзницей Афин в ее войне против Персии. Митиленцы всегда опасались афинян, но персов боялись еще больше. Именно собственная выгода, а не религиозные или патриотические соображения подтолкнули их к союзу с Афинами. На самом деле без войны между Грецией и Персией, которая сделала необходимым объединение греческих городов-государств, союза между Афинами и Митиленой или между Афинами и Спартой могло бы и вообще не быть. Фукидид отмечает, что даже после войны с Персией Спарта удерживалась от проявления насилия, опасаясь военно-морской силы Афин. Но, как только военное положение Афин стало ослабевать, насилие не заставило себя ждать. Так Фукидид внедрил в политическую мысль концепцию баланса сил.
Обращаясь к Спарте за поддержкой против Афин, митиленцы апеллировали не к идеалам спартанцев, а к их собственным интересам. Митиленцы напомнили спартанцам, что их остров занимает стратегически выгодное положение, у них сильный флот и они могут обеспечить спартанцев важной разведывательной информацией о действиях Афин.
Самый суровый пример того, как власть и личная выгода влияют на наши расчеты, показан Фукидидом в так называемом Мелосском диалоге. Мелос – нейтральный остров в центре Эгейского моря, стратегически уязвимый для Афин. Афиняне высаживают войско на остров и грубо заявляют мелосцам:
Вы не хуже нас знаете, что, с тех пор как стоит мир, вопрос права решается только между равными по силам, а в остальных случаях сильные делают то, что могут, а слабые страдают, как должны [17].
Иными словами, поскольку Мелос слаб, с ним можно поступать несправедливо. У Афин не было стратегической необходимости в Мелосе, но они рассматривали его как приз, полагающийся им за то, что они возглавляли войну греческих городов-государств против Персии. Фукидид полагает, что у афинян нет трагического ощущения будущего. Они считают, что их величие продлится вечно, а поэтому верят, что могут действовать безнаказанно. Они не знают страха, что ведет к высокомерию. По Фукидиду, абсолютно аморальная международная политика и непрактична, и неблагоразумна.
Афиняне даже не рассматривают возможность того, что мелосцы будут сражаться. Но это предположение оказывается ошибочным. Между ними начинается продолжительная война, которая заканчивается, когда афиняне – уже после того как мелосцы сдаются – убивают всех мужчин острова, а женщин и детей обращают в рабство. Афиняне ослеплены чрезвычайно высоким мнением о себе, но их мрачная победа над Мелосом – лишь прелюдия к военной катастрофе (сходной с нашей собственной во Вьетнаме), которую потерпят Афины в Сицилии всего три года спустя. Как и во Вьетнаме, афиняне проигнорировали знаки нависшей опасности, даже когда оказались глубоко втянуты в войну:
Нынешнее процветание глубочайшим образом убедило афинян, что ничто не может противостоять им и что они способны достичь всего возможного и невозможного, причем не имеет значения, средствами достаточными или неадекватными. Причина этому – их общий невероятный успех, который заставил их путать свои силы со своими надеждами [18].
«Пелопонесская война» показывает, как власть и влияние сделали афинян нечувствительными к суровым силам человеческой природы, которые скрываются под тонким слоем цивилизации, угрожая их благополучию. Например, в начале войны, после официальных речей на похоронах выдающегося афинского государственного деятеля Перикла, в которых прославлялись добродетели, афиняне своей реакцией «спасайся кто может» на разразившуюся эпидемию продемонстрировали отсутствие оных.
Описание Фукидидом двоемыслия и рассчитанных злодеяний показывает, что тоталитарные болезни XX в. гораздо менее уникальны, чем мы думаем [19]. Нацизм нас шокирует тем, что его преступления совершались в социально и индустриально развитом обществе, где, как считалось, с атавистическими инстинктами было покончено. Но именно табу, наложенное цивилизацией, способно порой воспринимать чувство ненависти как «возрождение мужественности» [20]. Фукидид учит нас, что цивилизация подавляет варварство, но никогда не может уничтожить его [21]. Таким образом, чем о более развитой в социальном и экономическом плане эпохе идет речь, тем важнее для лидеров поддерживать чувство подверженности ошибкам и уязвимости общества – это наилучшая защита от катастрофы.
Центральной для философии Фукидида и Сунь-цзы является идея о том, что война – не отклонение от нормы. Развивая мысли древних греков и китайцев, французский философ середины XX в. Раймон Арон и его испанский современник Хосе Ортега-и-Гассет отмечали, что война неотъемлема от разделения человечества на государства и другие объединения [22]. Независимость и альянсы возникают не в пустоте. Они возникают из-за различий. Антоним слову «война» в китайском языке – an, обычно переводимый как «мир», – на самом деле означает «стабильность» [23]. Таким образом, как отмечает Арон, притом что наши идеалы обычно миролюбивы, история не обходится без насилия [24]. Хотя это и должно быть очевидно, имеет смысл повторить, учитывая триумфалистский тон общественного дискурса, возникший после холодной войны. Каким-то образом развал чрезмерно централизованного советского государства и вывод советской армии из Центральной Европы не расценивается как возвращение к более нормальному состоянию конфликта, а приветствуется как свидетельство скорого распространения гражданского общества по всему миру.
Поскольку человечество, как показывает Фукидид, разведено на группы, которые находятся в нескончаемой конкуренции друг с другом, центральной характеристикой любого государства является его маневренность: очень редко то или иное государство можно оценить только в понятиях добра или зла. На самом деле государства в своих нескончаемых поисках преимущества имеют тенденцию в какое-то время творить добро, в какое-то – зло или добро в одних аспектах и зло в других. Вот почему термин «ненадежное государство», пусть и в некоторых случаях оправданный, способен также выявить идеалистические иллюзии того, кто его употребляет: он неправильно оценивает природу самого государства.
Признавая, что добро и зло часто является ложной дихотомией применительно к государствам, Раймон Арон пишет (вновь вторя Фукидиду и Сунь-цзы), что критика идеализма «не только прагматична, но и нравственна», потому что «идеалистическая дипломатия слишком часто соскальзывает в фанатизм» [25]. Действительно, как показывает Фукидид, признание мира, в котором господствует языческое представление о собственной выгоде, делает более успешным государственное управление: оно снимает иллюзии и сокращает масштаб ошибок. Исторически обоснованный либерализм признаёт, что свобода рождается не из абстрактных суждений, нравственных или нет, а из трудного политического выбора, который делают лидеры, руководствуясь собственными интересами. Как отмечает датский классицист и историк Дэвид Гресс, свобода возникала на Западе прежде всего потому, что служила интересам власти [26].
Глава 5Добродетели Макиавелли
Макиавелли был популяризатором античного мышления, хотя часто не соглашался с деталями и давал им собственное оригинальное и радикальное толкование. Макиавелли полагал, что, поскольку христианство прославляет смирение, это позволяет господствовать в мире нечестивцам. Он отдавал предпочтение языческой этике, возвышающей самосохранение, перед христианской этикой жертвенности, которую считал лицемерием [1]. Тем не менее с Макиавелли надо быть осторожным: поскольку он часто низводит политику к простой технике и умению, в его текстах легко найти оправдание практически любой политике.