ыклянчивать у прохожих милостыню.
С этим открытием из области теории эволюции Стрижайло покинул «Матросскую тишину», зная, что назавтра все газеты мира напечатают историческое отречение.
глава двадцать восьмая
Страдания Дышлова, причиной которых был он, Стрижайло, страдания Маковского, подведенного к последней черте его же, Стрижайло, ухищрениями, породили не радость, не упоение успехом, не злорадное торжество над поверженным противником, но страдание, мучительное сомнение, чувство того, что прежде ему было неведомо и, по-видимому, именовалось грехом. Привносило в его жизнь небывалую муку, намного превышавшую телесную боль. Это был вид психического заболевания, разрушавший таинственные, управлявшие жизнью системы, которые одной своей частью помещались в Стрижайло, а другой управляли мирозданием. Повреждение этих систем в результате совершенного Стрижайло греха нарушало ход светил, космические закономерности, грозило уничтожением бытия. Страдание Стрижайло было страданием Мироздания, страданием Бога, и это было невыносимо.
И как результат неутихающей муки, явился рост «второй души», «второго гена», прежде задавленного и поверженного, напоминавшего слабый голубой фитилек, над которым возвышался, грозно извивался огненно-красный червь. Теперь же этот «второй ген» возрос, наполнился золотым блеском, приобрел упругость спирали, которая своим встречным вращением противодействовала господству красного вихря. Их противоборство, схватка двух вихрей, двух встречных вращений приводили к остановке жизни. Два волчка, алый и золотой, стремительно вращались в разные стороны, приводя к неподвижности. Жизнь остановилась, но при этом стремительно таяла, расходуя себя в этом встречном кружении.
Он лежал на диване с закрытыми глазами, и ему казалось, что в его груди скачут, грызутся, бьют друг друга копытами два коня, — пылающе-алый и светоносно-золотой, — их оскаленные ржущие головы, развеянные хвосты и гривы, секущие копыта. Вьются, сплетаются в раскаленный клубок, убивают друг друга, источая пульсирующее красно-рыжее зарево, и его грудь, как поле битвы, сотрясается от ударов жестокой схватки.
Это было невыносимо. Требовалось развести в разные стороны эти безумные вихри. Погасить раскаленные полюса, между которыми пульсировала «вольтова дуга» замыкания, пылало ало-золотое зарево, где плавилась и сгорала жизнь.
Испытанным средством было вожделение. Пробуждение похоти, которая давала выход сгусткам жизненной плазмы, освобождала плоть от неразрешимых противоречий, окунала в землю молнию безумного электричества. Женщина была громоотводом, куда улетали разрушительные заряды, тонули кошмарные фантазии, рассыпались невыносимые для разума загадки, гасли неопознанные, прилетавшие из других миров объекты. Женщина была «черной дырой», куда мужчина сбрасывал обременительную субстанцию, побуждавшую его стать сверхчеловеком. Стрижайло вознамерился прибегнуть к испытанному средству спасения, — решил разбудить в себе похоть.
В глубине кабинета находился шкафчик из карельской березы, — вместилище драгоценной коллекции. В нем хранились сувениры любви, фетиши любовных услад, охотничьи трофеи, добытые в страстных гонах, хитроумных засадах, смертельных поединках. За каждым фетишем присутствовала женщина, — ее обнаженное тело, блеск оскаленных зубов, влажная краснота языка, рассыпанная грива волос, белая, попавшая в свет лампы нога, розовая, окруженная тенями грудь. Если коснуться фетиша, прижать к губам кружевной бюстгальтер, изящную остроносую туфельку, гибкий, охватывавший талию поясок, то мгновенно явятся их обладательницы. Ноздри задрожат от жарких запахов. Слух наполнится стонами, шепотами. Сердце забухает, загрохочет в груди, перегоняя кровь из больной головы, где тут же станут умирать и чахнуть неразрешимые вопросы бытия, — в пах, где начнет взрастать упрямый стебель, выше и выше, становясь гигантским деревом, в поднебесной кроне которого сидят волшебные птицы с павлиньими перьями и золотыми глазами.
Предвкушая сладострастные переживания, Стрижайло поднялся с дивана и стал приближаться к шкафчику. Так, должно быть, восточный султан приближается к резным дверям гарема, где в опочивальне, под прозрачными балдахинами, чутко дремлют пленительные наложницы, обожаемые жены, очаровательные полонянки, готовые проснуться от шороха, окружить повелителя своей прелестной наготой.
Он отворил янтарные створки. Приоткрылась темная глубина, где слабо светлели принадлежности дамского туалета, брелки и цепочки, оброненные пуговицы и забытые брошки. Были готовы превратиться в их обладательниц, опьянить Стрижайло горячей белизной, русалочьим смехом, прикосновением теплых губ и нежных пальцев. Но из темной глубины, как из жуткой расщелины, вырвались фурии, неистовые амазонки, косматые разъяренные ведьмы. Стали носиться по комнате, ударяясь о потолок и о стены. Цеплялись за люстру, кидались на Стрижайло, норовя вцепиться отточенными когтями. Поволокли на диван, прикручивая ремнями. Забивали ему рот душными волосами, сдирали с треском одежду, брызгали в глаза ядовитой слюной. Его кабинет превратился в адскую катакомбу, в камеру пыток, где он получал воздаяния за совершенные грехи. Все женщины, с которыми он прелюбодействовал, вовлекал в распутство, терзал своей похотью, явились к нему, чтобы мстить.
Разъяренная поп-звезда, озаренная огнями рампы, с волосами, похожими на гриву кобылицы, плеснула ему в пах ковш кипятка, отчего покрылись волдырями его срамные места, и ошпаренная плоть вырвала из него нечеловеческий рев боли, от которого поп-звезда хохотала, обнажая свои вставные фарфоровые зубы.
Дама из «Фонда Карнеги», обычно аристократическая, с манерами английской леди, теперь напоминала разъяренную самку шакала. Хрипела от ненависти, выкрикивала сквернословия, сбрасывала с языка желтую зловонную пену. Ухватила тяжелый молоток и с размаху ударила по воспаленному семеннику, разбивая всмятку, так что брызнула кровь, смешанная с незрелым семенем. Стрижайло на мгновение потерял сознание, которое вернул ему адский вопль торжества, излетевший из дымной пасти высокопоставленной дамы.
Телеведущая, управляющая основными инстинктами, обычно похожая на изумленную ангорскую кошу, теперь была сущей ведьмой. Выгнула горбатую спину, рассыпала седые, полные перхоти волосы, колыхала высохшими, как кожаные чехлы, грудями, скрежетала желтыми зубами. Держала над Стрижайло шипящий бенгальский огонь, милую сыпучую звездочкою. Когда звезда прогорела, оставив красную раскаленную проволоку, ведьма ввела ее в канал, из которого Стрижайло извергал порочное семя. Боль, которую он испытал, была такова, что он взорвался ревом, затрепетал жуткими конвульсиями, попытался разорвать стягивающие его ремни, за что получил от телеведущей оглушающий удар под дых.
Торжествующую ведьму сменила маленькая, скромная, как улитка, писательница. Вкрадчиво, словно сестра милосердия, подоткнула под Стрижайло простынку, взяла тонкий блестящий скальпель. Приговаривая: «Ах, ты мой масенький, мой шалунишка», взрезала ему детородную плоть по всей длине, как разрезают огурец, и как огурец же посыпала солью, складывая рассеченные половинки. Стрижайло издал звук, с каким в бурю падают столетие дубы. Звук был столь ужасен, что обитатели дома замерли, прислушиваясь в тектоническому трясению. А писательница, как скромный слизнячок, отползла в сторонку, высовывая из ракушки рогатые антенки.
Банкирша, соблазненная им на фуршете в «Президент-отеле», пополнившая коллекцию фетишей черной остроносой туфлей фирмы «Габер», теперь орудовала этой туфлей. Засовывала отточенный, с металлической набойкой каблук в нежное место среди ягодиц. Каблук проникал в сокровенную глубину, раздирал чувствительные оболочки. Стрижайло хрипел от боли, умолял о пощаде. Но вслед за каблуком в него погружалась вся туфля, а вместе с ней и нога, по щиколотку, по колено. Банкирша поднимала его на могучей ноге, вращала, как циркачка. Туфля высверливала в нем жуткую воронку боли, от которой он терял рассудок.
Он пробовал звать на помощь, грозил насильницам жестокой расправой, ссылался на знакомства и связи, косноязычно молился. Разъяренные женщины слушали его угрозы и сквернословья, пока одна из них, вице-спикер Думы, огромная, с толстым крупом, ни села ему на лицо душными тяжелыми ягодицами, и в его кричащий рот, фыркающие ноздри, расплющенные глаза хлынула горячая едкая жижа, от которой он захлебнулся.
Женщины водили вокруг него неутомимый хоровод, тот самый, какой изобразил Матисс, когда на синем лугу танцуют красные, как стручки перца, ведьмы. То одна, то другая прерывала танец, выходила из хоровода и принималась изощренно мучить Стрижайло, причиняя все новые и новые страдания. Словно Бог, сотворяя человека, одновременно выдумал для него бесконечные формы мучений, приберегая их на случай своего гнева. Они мучили его тем же, чем он раньше добывал для себя наслаждения. На каждый оттенок его былых вожделений они находили изощренный мучительный ответ. Выпускали ему в пах муравьев и кусающих сороконожек. Вываливали груды червей, которые впивались в нежные мякоти, превращая их в зловонную гниль. Заражали его болезнями, от которых он исходил мутной жижей, испытывая нестерпимые рези. Его грибовидный отросток покрывался язвами, мерзкими нарывами, перламутровыми опухолями, на которые мстительные ведьмы взирали с торжествующим злорадством.
Когда Стрижайло почти уже умер, не различал в какофонии боли отдельных нот и звучаний, из хоровода выскользнула Дарья Лизун. Голая, с кристалликами бриллиантов, воссоздавших на ее чудесном теле созвездие Кассиопеи, она приблизилась танцующей походкой, напевая сомнамбулическую мелодию «Нирваны». Задумчиво разглядывала распростертого перед ней, бездыханного Стрижайло. Взяла молоток, оставленный предшественницей, гвоздь «сотку», каким прибивают кровельный шифер, и хладнокровно вогнала гвоздь в яйцо Стрижайло, отчего политолог на мгновение вернулся к жизни, чтобы через секунду окончательно умереть. Вместе с ним умер и весь институт отечественной политологии. Последним скончался Мигранян, путая армянские и турецкие слова, которыми пытался обосновать необходимость