е ее проявления.
Тут были гробы бравурно-радостные, наивно-веселые, обтянутые детским ситчиком с цветочками и в горошек. Были мрачные каменные саркофаги, на подобие египетских, с символами загробного мира. Были изящные, выложенные изнутри сафьяном, повторяющие силуэт человека, в которые покойник укладывался, как скрипка в футляр. Были строго-величественные, чиновно-помпезные, как дорогие комоды красного дерева, с бронзовыми ручками, багетами, дорогими замками. Были гробы из стекла, в которых мертвец казался заливной рыбой. Были прозрачные наполовину, из которых покойник смотрел, как водитель сквозь лобовое стекло. Одни напоминали долбленое каноэ, в которой усопший плыл по реке смерти до Ниагарского водопада загробной жизни. Другие выглядели, как медицинская капсула с жидким азотом, куда помещался труп, чтобы потом его забросили на орбиту и он вечно вращался в мировой пустоте. Были гробы с подогревом, с температурным режимом, с подсветкой, с набором продуктов, необходимых покойнику на первое после погребения время. Были с плеерами, с проигрывателями и комплектом компакт-дисков, с видеомагнитофонами и набором видеофильмов. С вмонтированной телекамерой, кабелем и передающей антенной, чтобы близкие родственники могли наблюдать истлевание любимого человека. Были такие, в которых предусматривался массаж, стрижка ногтей, опрыскивание благовониями, размещение рядом с покойником мумии любимой кошки или собаки. Был золотой гроб — для олигарха. Войлочный кокон, притороченный к носилкам, — для верховного муфтия. Гроб нетленный, пропитанный смолами и бальзамами, теми же, что и тело Ленина в мавзолее. Гроб быстротлеющий, зараженный специальным грибком, который за считанные дни превращал и дерево, и покойника в бесформенный прах.
Особое внимание Стрижайло привлек двухместный гроб-складень, напоминающий книгу с кожаным дорогим переплетом, на котором теснением было выведено «Конституция Российской Федерации». От созерцания этого пафосного изделия его отвлек служитель. Двигая перламутровой челюстью, тот поинтересовался:
— Для себя выбираете или для друга?
— Для политического руководства страны, — парировал Стрижайло и отошел.
Он чувствовал, как сотрясаются его проснувшиеся молекулы, и каждое микроскопическое трясение усиливает вибрацию мира, готовит тектонический удар. Каждая корпускула плоти источала крохотный импульс света, и все они превращались в сияние, будто в груди начинался восход, и звучал ликующий стих «Румяной зарею покрылся восток». Каждый неисчерпаемый электрон его тела посылал электрический импульс в обмотку невидимого ротора, мощный ток крутил сияющий вал, превращая красную спираль возбужденного «гена» в размытый огненный вихрь. Гул приближался, свет становился нестерпимым, распадались хрупкие облочки ограниченного, несовершенного разума, и в проломы, как лава, врывался восхитительный абсурд.
Дышлов в фиолетовом «бентли», выпучив ртутные глаза, мчался со скоростью 210 по шелестящей каталонской трассе. Влетал в Барселону, врезался в сталактит католического собора Гауди, разбиваясь в белую пудру, из которой, верхом на лазурном унитазе, выносился Арнольд Маковский. Свирепый, в медвежьей шкуре, грохотал в бубен, зажав коленями растрепанную голову женщины вице-спикера, вламываясь с хрустом в огромный, из красного дерева, гроб. Гроб начинал мигать, сверкал зеркальными зайчиками, проблесками лазеров, исполненный наркотической музыки, был дискотекой, где в разноцветных тенях качалось огромное павлинье перо, метался Верхарн, держа в зубах бюстгальтер покойной принцессы Ди. Неподалеку Дышлов обхватил сзади розовые окорока «блоковской незнакомки», делал с ней такое, что остановились танковые заводы Урала, и не получающие зарплату рабочие, подняв красные знамена протеста, обомлело взирали. Маковский досматривал мьюзикл «Город счастья», где главный герой раскрашивал темперой огромную женщину-снеговика, воздвигнутую в тундре усилиями Церетели, стремился дотянуться до шляпки с фиалками, из которых взирал рыжий немеркнущий «глаз вопиющего в пустыне». Мягкая полярная сова скользила над Вестминстерским аббатством, несла в клюве дремлющего Верхарна, в поисках утеса, на который можно сбросить хрупкую, с мягким моллюском, раковину. Из треснувшей скорлупы начинали сочиться разноцветные соки, омывали нежную шею Дарьи Лизун с багровым рубцом от шнурка, и в живом, пахнущем огурцами белке беспомощно сверкал одинокий бриллиант, найденный археологами среди тазовых костей безымянного русского скелета. Эскадренный миноносец «Стремительный» таранил в борт авианосец «Саратогу», и над ними парили семена сиреневых одуванчиков, вылетавших из прически домработницы Вероники Степановны. Духи тьмы вырывались из сырого подвала, превращались в квадригу коней на фронтоне Большого театра, и черный эфиоп в лавровом венце гнал колесницу по осенней Палихе, где в сумерках темнели дома, чернели карнизы и в нижнем окне, под оранжевым абажуром стояла обнаженная женщина, гладила грудь и живот. Живот начинал надуваться, набухали соски, выдавливался пупок, ноги громадно раздвинулись, сквозь косматый ворох открылось огромное лоно, окруженное криптограммой древних заветов. Стрижайло, расплющенный космической скоростью, раскрученный в циклотроне, влетал в растворенное лоно, как в туннель метро, где навстречу, в блеске огней, рассыпая искры, мчался состав. В столкновении взрыва, разрушая друг друга, превращались в слепящий слиток, в атомный взрыв. И в оргазме смерти, в бесцветном пятне возникло прозрение. Полнота безымянного мира, с которым он слился, обретая абсолютное знание. Выпадал обратно в трехмерное пространство и время, унося добытую истину.
Очнулся. Открытие совершилось. Зачатие состоялось. Проект, во всей простоте и изяществе, был доступен разумению. Был безвозмездным даром все тех же духов, управлявших его судьбой. Крохотный эмбрион, похожий на нежного козлика, с мягкими рожками и смешными копытцами, начинал свой рост и пульсацию. Охранники Потрошкова наблюдали за ним. Один звонил по мобильному, докладывал шефу о завершении операции.
часть вторая. «Сеятель»
глава десятая
Проект разрушения оппозиции и подавления олигархов был дан ему свыше, как скрижаль Моисею. В небесах зажегся проектор, жаркий пучок лучей ворвался в потрясенную душу, оставил огненный отпечаток. Так Гомеру был явлен замысел «Илиады». Так Петр Первый узрел план Петербурга. Так Королев во сне спроектировал корабль «Союз». План был гениален и прост, как геометрическая фигура, обладал совершенством кристалла. Но внутри каждой грани, в пределах, строго очерченных сверкающей линией, оставался неограниченный простор для импровизаций, вдохновения, непредсказуемого творчества. Вероломство, обольстительный обман, лицедейство, звериная интуиция, холодный расчет служили воплощению проекта, сладость которого не сводилась к материальной выгоде или повышению статуса, но заключалась в господстве над тонкими энергиями бытия, в управлении стихиями мира. Это переносило творца из обыденного круга людей в область иерархических духов, — ангелов, пускай и падших. Он направился на дачу к Дышлову, как диверсант, оснащенный взрывчаткой, отправляется в лоно врага.
Подмосковная дача была из тех, что выделяются деятелям Государственной думы, к числу которых принадлежал лидер компартии Дышлов. Высокий, не очень свежий забор был возведен еще в советское время. На участках елового леса стояли деревянные, советской постройки коттеджи, уступавшие своим видом и качеством помпезным дворцам новой знати, переселившейся из номенклатурных пиджаков в элегантные костюмы от «Версаче», из непрезентабельных «Волг» в толстозадые «мерседесы», из деревянных казенных дачек в беломраморные замки «позднерублевской архитектуры». Шагая по тропинке к дому, Стрижайло весело, по-хозяйски оглядывал участок, как если бы его сторговал и примеривался обосноваться среди тенистых елей, в двухэтажном доме с флигелями и крыльцами. Участок был не просто обжит, но заселен многочисленной родней Дышлова, которая съехалась к нему из костромской деревни. Из дверей и окон на подходящего Стрижайло смотрело множество лиц, как смотрят они удивленно и пристально на проходящего улицей незнакомца, появление которого является крупным деревенским событием.
Жена, братья, снохи, зятья, тести, тещи, девери, невестки, внуки и свояки создавали ощущение крестьянской семьи в общинную, достолыпинскую эпоху. Простоволосые и в киках, бородатые и грудные, хворые и заспанные, трудолюбивые и праздные, они владели сообща хозяйством, и им еще предстояло делиться, рубиться топорами за каждую соху или курицу. Казалось, в доме и вокруг протекали крестьянские работы, домашние и огородные, от которых стоял шум и гвалт. Строгали табуретки, пряли шерсть, лудили корыта, ткали половики, сбивали бочки, стучали по наковальне. Здесь были горшечники, шорники, скорняки, плотники, вязальщики метел, строгальщики топорищ, печники и кровельщики. Дом, еще минуту назад гремевший железом, орущий и стучащий, вдруг затих. Взирал на Стрижайло множеством лиц, рты которых были слегка приоткрыты, а руки замерли налету, сжимая молотки, цепы и скалки. Эта была та, семейная часть КПРФ, которая примыкала к аграриям. Видно, в других домах проживали пролетарии и интеллигенция, а также представители академических кругов и армии, которые голосовали за компартию. С этой игривой мыслью Стрижайло подошел к крыльцу, по которому навстречу спускался Дышлов.
Он был в спортивном костюме, в кроссовках, с голой грудью, на которой кудрявилась шерсть. Напоминал отдыхающего в санатории, который вразвалочку идет постучать мячом на волейбольную площадку. Его округлое лицо снеговика с носом-морковкой светилось радушием:
— Мозговому центру КПРФ — привет. Слушай анекдот. Стоит мужик на улице и голосует «леваков». Одна машина остановилась, он не поехал. Вторая остановилась, не поехал. Десятая, двадцатая, он все не едет. Подходит к нему другой мужик и спрашивает: «Чего ты не едешь?»
А тот отвечает: «Голосую против всех!», — Дышлов радостно засмеялся, полагая, что анекдотом создал атмосферу свободного общения, раскрепостил стеснительного гостя. — Ну что, пойдем в кабинет, потолкуем.