[253] По мнению финского экономиста, левые вновь станут влиятельной политической силой только после того, как в полной мере оценят смысл драматических изменений, произошедших в современном капитализме за последние два десятилетия XX века. Изменений социальной структуры развитых индустриальных обществ, деградации «социального государства» и политические перемен, последовавших за крахом Советского Союза.
Испанский социолог Хайме Пастор также говорит про зарождение «третьей левой», которая будет «способна к антикапиталистическим преобразованиям». Критически осмыслив советский и китайский опыт, «левое движение должно быть готово обновить как содержание, так и формы своей политики, начиная с самой формы политической партии и кончая подчинением институциональных действий задачам создания альтернативной социальной организации и образа жизни». Впрочем, по признанию Пастора, «мы еще очень далеки до этого».[254] Легко заметить, что несмотря на употребление сходных терминов, разные авторы подразумевают разное. Андерссон акцентирует необходимость для левых взять на вооружение освободительные идеи ранней буржуазной демократий, в то время как Пастор на первый план выдвигает антикапиталистическую альтернативу, сформулированную по-новому. Термин «третья левая» к концу 90-х годов XX века получил широкое распространение среди политических активистов, отвергающих как «новый реализм» Блэра и Шредера, так и сталинизм старого коммунистического движения. Однако, несмотря на частое употребление, это понятие долгое время не могло наполниться конкретным политическим и идеологическим содержанием.
Левые силы в мировом масштабе действительно вступили в новый этап своего развития. Но каковы их перспективы и задачи на новом этапе? Каково их место в изменившемся обществе и мире? Если проект буржуазно-демократической левой стал достоянием истории потому, что был в целом успешно реализован, по крайней мере — в Западной Европе, то рабочий социализм к концу XX века потерпел поражение. Является ли это поражение окончательным — вопрос другой. Так или иначе, к 1990-м годам можно было констатировать, что не только советская система рухнула, не только «коммунизм» прекратил свое существование как мировое движение. Социал-демократия, выжив организационно, пережила тяжелейший кризис, в ходе которого в значительной степени потеряла свое политическое лицо. К тому же невозможно утверждать, будто обновление левой идеологии может состоять в простом соединении демократических ценностей с социалистическими принципами, поскольку большая часть социал-демократических, а с 1970-х годов и коммунистических партий, именно это и декларировала в своих программах.
Более того, неудачи «второй левой» поставили под вопрос и ценности «первой левой». На фоне почти всеобщего признание демократических принципов в мире, 1990-е годы стали временем, очевидного ослабления демократических институтов в традиционно «свободных» странах. Исторически рабочее движение вовсе не было враждебно демократии. Оно родилось из ее недр и сыграло решающую роль в завоевании и защите гражданских свобод. Именно рабочее движение во многих странах добилось введения всеобщего избирательного права, введения республиканских конституций, отмены различных ограничений на политическую деятельность. Отто Бауэр, один из ведущих теоретиков «австро-марксизма», еще в 1936 году писал: «Демократический социализм Запада является наследником борьбы за духовную и политическую свободу. Революционный социализм Востока является наследником революции, направленной на экономическое и социальное освобождение. Нужно объединить то, что раздвоило развитие».[255] Бауэр называл это «интегральным социализмом». Легко заметить здесь перекличку с идеями «третьей левой».
В то время как Ян Отто Андерссон говорил о «третьей левой», известный экономист Самир Амин ввел в оборот термин «третий социализм». По мнению Амина, первый социализм принадлежит XIX веку. Это был социализм эпохи паровой машины и ранней индустриализации, социализм и II Интернационалов. Его время закончилось в 1914 году. Второй социализм был порожден мировыми войнами, фордистскими технологиями массового производства. Он умер вместе с советской системой. Вместе с победой капиталистической глобализации наступает время «третьего социализма».
Итак, с точки зрения Амина, «третий социализм» — это социализм эпохи глобализации и компьютерных технологий. В новых условиях социалистическое движение может быть только интернационалистским, и в то же время оно должно ставить перед собой цель «восстановить полицентричный мир, тем самым открывая возможность для прогресса, основанного на самостоятельности народов». Самир Амин подчеркивал, что подобный переход не может произойти стихийно. Нужна политическая сила: «Я назвал бы ее революционной силой, хотя возможно достичь целили через структурные реформы; главное, чтобы сформировалось определённое идеологическое сознание, на основе которого можно сформулировать принцип нового социального проекта».[256] Если этот переход не состоится, человечеству предстоит столкнуться с нарастающим кризисом и вырождением глобальной капиталистической системы, которая не может ни справиться с порожденными ею противоречиями, ни реформировать себя. Единственной альтернативой социализму остается варварство — «упадок общества, рост насилия и эскалация бессмысленных конфликтов». В этом смысле формула Розы Люксембург «социализм или варварство» актуальна как никогда.[257]
И Андерссон и Амин уже не отождествляют новый социализм с рабочим движением, видя в нем проект, интегрирующий широкий спектр социальных сил на глобальном уровне. В известном смысле их подходы дополняют друг друга. В то же время социальная и политическая конфигурация нового блока остается довольно размытой, а стратегия и программа конкретных действий — неясной.
В цифре «три» есть, видимо, какой-то интеллектуальный символизм, заставляющий связывать с третьей фазой такие понятия, как «зрелость», «возрождение», «консолидация», «синтез» и т. п. В то время как Амин говорил про «третий социализм», а Андерссон — про «третью левую», кубинский социолог Мария Раубер писала про «третье поколение революционеров», формирующееся в Латинской Америке.[258] Если первое поколение представляло «традиционную левую», вдохновлявшуюся идеями русской революции, а второе поколение — «новую левую», наследников кубинской революции, деятелей чилийской и сандинистской революций, то третье поколение определяется довольно размытыми общими словами про «объединение всех тех, кто стремится соединить независимость и национальное развитие с социальной справедливостью и этническим равенством».[259] Иными словами, это пока революционеры без революции. Впрочем, книга Раубер была написана еще до восстания сапатистов в Мексике и до победы Чавеса в Венесуэле.
Было бы несправедливо требовать от теоретиков четкой программы для движения, которое еще только зарождается. Беда в том, что попытки радикальных идеологов сформулировать цели на самом общем уровне оставляют простор не только для различных, но и прямо противоположных интерпретаций.
Идея «третьей левой» может лечь в основу широкого антикапиталистического реформаторского блока, может вдохновить революционеров, а может быть использована как самооправдание для политиков с радикальным прошлым, стремящихся к комфортабельному существованию в парламентской системе. Точно так же идея «третьего социализма» может стать ориентиром для практических действий, а может и остаться темой академических дискуссий. В обоих случаях неясным остается и ответ на самый болезненный и, быть может, самый важный вопрос: что из наследия традиционной левой должно быть отброшено, а что сохранено, в какой форме исторические ценности и цели социализма будут реализовываться в изменившемся мире?[260]
Кризис неолиберализма, наметившийся уже в середине 1990-х, не привел к немедленному подъему альтернативных политических проектов. Левые партии почти повсюду в мире выиграли электорально от разочарования масс в либеральной идеологии, но эти электоральные победы не были началом социальных преобразований.
Между успехом на выборах и преобразованием общества существует огромная разница. Для левых электоральные успехи, не приводящие к успешным экономическим и социальным реформам, равнозначны поражению. Принципиальный вопрос состоит в том, насколько вообще возможны радикальные преобразования в рамках демократии. Исторический опыт свидетельствует, что радикальные преобразования сопровождаются острыми политическими конфликтами, ставящими демократию под вопрос. С другой стороны, слабостью большинства реформаторских проектов 1980-х годов — от левого курса первых лет президентства Франсуа Миттерана до перестройки Михаила Горбачева — был их «верхушечный», технократический характер. Потому неудивительно, что все чаще звучит лозунг заменить авторитарно-элитарный подход, типичный как для реформистских, так и революционных партий, «новыми массовыми движениями», а «реформы сверху» — «альтернативами снизу».
Джон Холлоуэй призывает вообще забыть про какую-либо деятельность, связанную с преобразованием государства. Борьбу за власть должно заменить «стремление к самоопределению», которое реализуется не после захвата власти, а «здесь и сейчас».[261] Вместо борьбы «внутри государственного пространства» (within the space of the state) необходим «бунт против этого пространства» (rebellion against that space).