Муниципальные выборы 2004 года оказались сравнительно успешными для Лулы, но одновременно и продемонстрировали масштабы возмущения среди его прежних сторонников. ПТ в качестве Новой «партии власти» усилила свои позиции в регионах, являвшихся традиционными цитаделями правых, зато проиграла в провинциях, ранее поддерживавших левых. Муниципалитет Порту-Алегри впервые за много лет перешел в руки противников ПТ.
Затем начались коррупционные скандалы. Левый актив был деморализован и дезориентирован, разделившись на тех, кто все еще пытался вести борьбу за «обновление» и «возрождение» ПТ, и тех, кто, покинув ряды партии, начинал создавать новые организации. Идеи «нового реализма» торжествовали.
Несмотря на разочарование своих сторонников, Лула сумел сохранить популярность в стране, и был повторно избран президентом в октябре 2006 года. В конечном счете, его администрация была не лучше, но и не хуже предыдущих буржуазных администраций. Партия трудящихся пережила раскол. Порвавшее с Лулой левое крыло во главе с сенатором Элоизой Эленой (Heloísa Helena) сформировало Партию социализма и свободы (Partido Socialismo е Liberdade — P-SOL) в июне 2004 года. Приход к власти Лулы сопровождался постепенным поворотом к более консервативному курсу администрации Киршнера в Аргентине. В Уругвае не дошло до столь резкого конфликта между левыми и новой властью, как в Бразилии, но разочарование среди сторонников Широкого Фронта быстро нарастало. Левые обвиняли президента Васкеса в некомпетентности, писали про «прогрессизм без прогресса» и «континуизм».[449] Последнее трудно переводимое на русский язык слово появилось в латиноамериканском политическом жаргоне, чтобы обозначить политику левых правительств, которая во всем продолжает политику их правых предшественников — «продолжательство». В свою очередь, лидеры Широкого Фронта оправдывались, как отмечает Клаудио Кац, тем, что «маленькая страна ничего не может сделать в одиночку». По их логике, иронизирует Кац, следует, что «прогрессивная политика возможна только в больших странах».[450]
В другой маленькой стране — Эквадоре — конфликт между Лусио Гутьерресом и первоначально поддерживавшими его социальными движениями привел к краху президента. Попытка ввести чрезвычайное положение в стране не удалась. В результате народных выступлений Гутьеррес вынужден был покинуть свой пост, его сменил Альфредо Паласио, пообещавший, под давлением социальных движений, пересмотреть Конституцию, вынести на референдум вопрос о закрытии американской военной базы и т. д. Однако заявления президента были преимущественно риторическими, тем более что реальной власти у него было немного. На практике реализация неолиберального курса была парализована сопротивлением низов.
Было бы несправедливо обвинять Лулу и его соратников (а тем более Гутьерреса) в «реформизме» и «оппортунизме». Скорее это можно было бы считать для них лестными эпитетами. Они не обещали революции и социализма и в этом отношении никого не обманывали. Проблема не в том, что Лула и его коллеги по власти выступили в качестве реформистов, a в том, что и реформистами они не являются.
Как и в случае со Шредером и Блэром, правительственная практика Лулы находится просто уже за гранью левой политики, принадлежит к сфере буржуазного, неолиберального администрирования. Другое дело, что подобное управление для определенных кругов правящего класса оказывалось — по крайней мере на какое-то время — удобнее, чем господство либеральной партии. Лула сумел сделать то, чего ни один правый политик в Бразилии сделать не сумел, — дезорганизовать, деморализовать и, по существу, разгромить левое движение в стране.
«Новый реализм» торжествовал во всей своей красе. Напрашивался вопрос о том, возможен ли вообще левый политический эксперимент в реальных условиях Латинской Америки начала XXI века? Существует ли перспектива общественных перемен, или любая попытка взять власть заканчивается лишь коррумпированием тех, кто оказался на вершине государственной пирамиды?
К счастью, ответ на этот вопрос можно искать не только в опыте бразильской «партии предателей», но и в событиях, разворачивавшихся в то же самое время в соседней Венесуэле.
Как отмечал аргентинский марксист Атилио Борон, боливарианская революция в Венесуэле представляет собой «очень важный и сложный политический эксперимент» (laboratorio político), явно выходящий за рамки того, с чем приходилось иметь дело прежде.[451] Левые политические партии не только не сыграли решающей роли в происходящих переменах, но зачастую и создавали для них препятствия. Они отстраненно критиковали Чавеса за недостаток радикализма, предпочитая оставаться в стороне от реальных событий. Различные группировки вели ожесточенную сектантскую борьбу между собой, а некоторые представители левых даже оказались в лагере буржуазной оппозиции. Точно так же массовые социальные движения, на которые радикальными теоретиками возлагались столь большие надежды, оказались неспособны изменить общество там, где не было организованной политической воли.
Сравнение опыта Бразилии и Венесуэлы показывает, насколько не соответствующими действительности оказались идеологические стереотипы левых. В Бразилии все развивалось в строгом соответствии с господствующими теоретическими шаблонами: здесь была мощная Партия трудящихся, опирающаяся на рабочий класс и провозглашающая социалистическую программу, причем в ней действовало влиятельное марксистское крыло. Здесь же наблюдался впечатляющий рост социальных движений, находящихся в сложных, как принято было говорить, «диалектических» отношениях с партией. Бразильские левые поддерживали тесный контакт с международным «антиглобалистским движением», с другими революционными партиями Латинской Америки. Тем не менее после прихода к власти Партии трудящихся в 2002 году новая администрация предложила обществу не что иное, как латиноамериканскую версию «третьего пути» Блэра и Шредера. Причем массовые социальные движения, в свою очередь, не только не смогли добиться изменения курса, но и сами оказались в кризисе. Знаменитый левый муниципалитет в Порту-Алегри, прославившийся своими радикальными экспериментами в области демократии участия, потерпел поражение на выборах именно после того, как ПТ укрепила свои позиции в качестве партии власти на национальном уровне. Как отмечает тот же Борон, потерпел крушение тезис о том, что «слабость партии» может быть компенсирована «силой активизма снизу». В конечном итоге, продолжает он, получилось как раз наоборот: «Партийная организация продемонстрировала свою организационную силу на фоне слабости или отсутствия социальных импульсов снизу».[452]
Между тем в Венесуэле все развивалось прямо противоположным образом. Полковник Уго Чавес неизбежно вызывал у левых подозрения — он не был ни выходцем из рабочего движения, ни представителем марксистской интеллигенции. Будучи популистом, он говорил о наследии Симона Боливара вместо того, чтобы цитировать Ленина, Кастро или Троцкого (сближение Чавеса с Кастро происходило уже в процессе революции, а Троцкого он прочитал лишь в 2004 году, в самолете, возвращаясь после официального визита в Москву). Левые всегда относились к популистам с недоверием, видя в них представителей буржуазного реформизма, эксплуатирующих прогрессивную риторику и отвлекающих массы от классовой борьбы с помощью социальных программ. Причем в отличие от практики социал-демократии, популистские социальные реформы проводятся сверху, представая в массовом сознании не результатом борьбы организованных рабочих за свои права, а «даром» народолюбивого правителя.
На первый взгляд (и на первых порах) все это могло относиться и к Чавесу. После победы харизматического полковника на выборах массовому движению в революционной боливарианской Венесуэле отводилась важная, но не самостоятельная роль силы, поддерживающей и защищающей президента. Левые политические партии в процессе революции распались.[453] Массовые социальные движения, напротив, получили развитие, но инициатива исходила не от них.
Тем не менее развитие революционного процесса в Венесуэле привело к переменам, далеко выходящим за рамки обычных популистских реформ, а участие масс в принятии решений неуклонно возрастало. И дело здесь не только в уникальной личности Уго Чавеса, не вписывающейся в привычные представления о латиноамериканском популистском лидере, но и в общей политической динамике эпохи глобализации. В отличие от 1940—1960-х годов, когда можно было провести достаточно серьезные социальные реформы, не вступая в жесткую конфронтацию с капитализмом, реальность 1990-х и 2000-х годов такого шанса не оставляет. Любая сколько-нибудь последовательная политика, направленная на перераспределение ресурсов и власти в пользу трудящихся, приводит к немедленной конфронтации со всей системой глобальных неолиберальных институтов, причем подавляющая часть буржуазного класса, включая его «прогрессивные» слои, немедленно консолидируется на самых реакционных позициях. Именно поэтому, осознавая масштабы реальной угрозы и серьезность политических проблем, резко «подают назад» реформистские политики типа Игнасио Лулы да Сильвы и его коллег из бразильской Партии трудящихся. В такой ситуации очень много зависит от воли к действию и от искусства политической тактики, позволяющего даже в крайне неблагоприятной обстановке находить приемлемые решения. Чавес показал себя крайне слабым политическим тактиком, зато воля к переменам у него была. Парадоксальным образом именно сочетание этих двух факторов — наряду с общим настроем венесуэльского и латиноамериканского общества на решительный разрыв с неолиберализмом — привело к нарастающей радикализации революционного процесса. Слабость Чавеса как политика сделала из него революционера. Как и положено офицеру-десантнику, сталкиваясь с препятствием, Чавес не прибегал к сложным тактическим маневрам (которые могли бы прийти в голову более изощренному политику ленинской школы), а решительно шел на прорыв. Политический риск резко увеличивался, но вместе с ним росла и массовая поддержка.