Оппозиция 1993 года была не только народной, но и директорской. Она охватывала часть советского производственного аппарата, не видевшего для себя особых выгод в происходящем. Маленькая гражданская война в Москве показала, что власть далеко не всегда может рассчитывать на безграничный ресурс «русского терпения». Власть сделала для себя целый ряд выводов. После 1994 года радикальных рыночников оттесняют от непосредственного управления, а на самом верху правительство Виктора Черномырдина обеспечивало компромисс между либеральными элитами, организующимися на базе бывшего партийно-комсомольского аппарата вокруг новых финансовых структур, и старым директорским корпусом (бывшими советскими «хозяйственниками»). Стремительно поменявших окрас «красных директоров» допускали до участия в приватизации.
Не имеющие ни лидеров, ни организации, ни опыта самостоятельной борьбы массы на некоторое время перестали быть опасными. Правящие круги завершили раздел собственности. Все счастливы.
Параллельно с началом «антиглобалистиских» выступлений на Западе, левые идеи стали входить в моду и в Восточной Европе. О них теперь принято было писать и говорить. Их обсуждали и оспаривали. На их распространение жаловались либеральные публицисты, еще совсем недавно провозглашавшие, что с левой идеологией раз и навсегда покончено (показательно, что ни один из подобных авторов не извинился перед читателем за то, что вольно или невольно вводил ее в заблуждение).
Для широкой публики сообщения о массовых протестах в Сиэтле и Праге предстали как удивительные примеры западной «экзотики». Эта информация никак не соотносилась с собственным повседневным опытом. А невежество представителей масс-медиа во всем, что касается антибуржуазной теории и практики, просто поражало.
Показателен эпизод, описанный радикальным писателем Алексеем Цветковым. В книге «Суперприсутствие» он рассказывает, как ему позвонили с телевидения от модного журналиста Леонида Парфенова и попросили рассказать про «антиглобализм». Он и рассказал: «Как и положено в отношениях с TV, я ответил первое, что пришло в голову: „Возьмите глобус, оденьте на него черную маску уличного бойца, пусть в прорези будет видна страна, про которую ваш сюжет“. На следующий день Парфенов с видом знатока демонстрировал зрителям глобус и пересказывал этот бред. Так родился новый „символ антиглобализма“».[502]
Разумеется, российское общество не могло не заметить, что наряду с экзотическими левыми радикалами, водящимися где-то на далеком Западе, совсем рядом существует и какая-то другая оппозиция, получившая в прессе устойчивый ярлык «левопатриотической». Однако Коммунистическую партию РФ, бессменно возглавляемую с 1993 года Геннадием Зюгановым, ни одна уважающая себя левая группа на Западе за единомышленников не считала, да и сами зюгановцы отвращения к европейским левым не скрывали. Почти каждая международная вылазка официальных представителей КПРФ в 1990-е заканчивалась скандалом, после чего партийная верхушка предпочла свернуть международные связи. Было ясно, что им ближе западные крайне правые — Ле Пен во Франции, Хайдер в Австрии. Настоящие державники и патриоты! В качестве духовных источников своих идей Зюганов простодушно называл консервативных православных философов Константина Леонтьева и Юрия Победоносцева (убежденных, разумеется, антикоммунистов). К числу любимых авторов относил он и модных западных мыслителей — Сэмуэла Хантингтона и Фрэнсиса Фукуяму, тоже, естественно, убежденных правых. Свои воззрения лидер партии подробно изложил в 260-страничном труде «Святая Русь и Кощеево царство»,[503] где показал, как православная вера и державные традиции помогут нашей Родине преодолеть засилье инородцев и победить вольнодумные идеи, занесенные с Запада.
Официальная «левопатриотическая» (на самом деле — национал-консервативная) оппозиция заменила политическую борьбу ритуальными мероприятиями, которые заполняли бессмысленные промежутки между выборами, исключительно ради которых и существовали российские партии. Ежегодные митинги 7 ноября и 1 мая хорошо иллюстрировали положение дел в оппозиции. На протяжении 1990-х годов они собирали в основном плохо одетых пожилых людей. По большей части это были оставшиеся без работы специалисты советских оборонных исследовательских институтов или вышедшие на пенсию преподаватели и бюрократы. На этих митингах совершенно не было видно молодежи, рабочих. Не было даже молодых или безработных среднего возраста. Когда на митингах стала появляться молодежь, организаторы и участники смотрели на нее с подозрением и раздражением. Портреты Николая II и хоругви с ликом Христа соседствовали с портретами Ленина и Сталина.
Большой популярностью среди партийной элиты пользовались антисемитские теории Третьего рейха. Когда в 2004 году группа депутатов от КПРФ вместе с представителями националистической партии «Родина» подписала коллективное письмо, требующее запретить еврейскую религию и культуру (авторы документа, надо признать, продемонстрировали хорошую теоретическую образованность, детально воспроизведя все аргументы, приводившиеся в литературе гитлеровской Германии), это вызвало протест среди лидеров коммунистической молодежной организации. Руководство партии великодушно простило молодых людей, согласившись, что в данном вопросе дискуссия допустима. Ведь КПРФ это «живая партия, и внутри нее есть разные точки зрения по непринципиальным вопросам».[504]
Ностальгические восторги партийных лидеров по поводу православных ценностей и сетования об утраченном величии царской России дополнялись гротескным сочетанием оппозиционной риторики и подобострастия по отношению к власти. Так, например, в 2005 году, составив документ с изложением альтернативной экономической программы, партийные лидеры «направили 500 писем руководителям исполнительных и представительных структур всех регионов и крупнейших городов и сельских районов с изложением основных положений социально-экономической стратегии, которую наша партия предлагает обществу».[505] Таким способом партия предполагала наращивать «протестное движение».
На протяжении 1990-х и первой половины 2000-х годов КПРФ неуклонно теряла влияние, утрачивая членскую базу, избирателей, депутатов. Комическое сочетание коммунизма и антикоммунизма, «державности» и ритуального повторения революционных лозунгов, оппозиционности и лакейского оппортунизма закономерно вело к упадку даже эту мощную организацию, пользовавшуюся впечатляющими ресурсами и снисходительным покровительством власти. «Патриотизм» официальной оппозиции оборачивался ее отказом от принципиальной борьбы с властью, не говоря уже о социально-политической системе. Как писал один из авторов марксистского журнала «Против течения», дело здесь, «не в патриотизме как таковом. Дело в том, что патриотизм на сегодня — самая удобная форма отказа коммунистов от революции».[506]
Правящие круги прекрасно знали цену оппозиционности официальных «коммунистов». Ритуально повторяя в программных документах слова о государственной собственности, деятели КПРФ старательно избегали любого радикализма в практической политике (если, конечно, не принимать за политику комичный «народный референдум» 2005 года — сбор подписей граждан под петицией к власти с просьбой отменить саму себя, а заодно и существующую систему). В те самые дни, когда деятели КПРФ призывали людей ставить подписи под бланками «народного референдума», журнал «Эксперт» поощрительно сообщал, что лидеры партии становятся либеральными «и даже в какой-то мере буржуазными».[507]
Понятно, что при таких обстоятельствах рост недовольства неолиберальной политикой среди населения России никоим образом не мог способствовать укреплению влияния партии. Как раз наоборот. По мере того, как число людей, недовольных либеральным курсом, множилось, влияние КПРФ падало. Если в середине 1990-х годов партия получала 35–40 % голосов, то в начале 2000-х — уже 12–13 %, а в середине десятилетия ее влияние упало еще ниже. После того, когда Бориса Ельцина на посту президента сменил Владимир Путин, кризис старой оппозиции стал очевиден.
Разговоры о великой России ничуть не мешали власти проводить либеральную реформу образования или принимать антирабочий Трудовой Кодекс. Как заметил известный политолог Борис Славин, «с приходом Путина Зюганов оказался ненужным: кто скажет, что Путин не болеет за державу?»[508]
Патриотическая риторика с легкостью перехватывалась правящим режимом — ведь консервативной бюрократии, стоящей на страже сложившегося порядка вещей, она подходила как нельзя лучше. А разговоры о державной мощи отнюдь не противоречили работе власть имущих по выжиманию соков из населения — в интересах капитала.
В середине 2000-х годов благодаря взлету мировых цен на нефть изменилась и позиция российских сырьевых корпораций. Получив в свое распоряжение изрядные ресурсы, они приступили к внешней экспансии, скупая компании в странах бывшего Советского блока, а также в Западной Европе и Африке. От государства отечественный капитал теперь требовал поддержки своих международных планов. Идеология «сильной державы» идеально этой задаче соответствовала.
Созданная администрацией президента новая партия власти — «Единая Россия» — оказалась гораздо удачнее своих прототипов 1990-х годов именно потому, что сумела вполне в духе дореволюционной царской бюрократии соединить авторитаризм и показной патриотизм с политикой, направленной на укрепление капиталистических отношений. По ироническому замечанию украинского публициста Андрея Манчука, поражения КПРФ были закономерным результатом национал-консервативной политики руководства этой партии, «собственноручно вырывшего себе глубокую электоральную яму, прикрытую общенациональным бюллетенем».