После этой неудачи меня определили на ночную охрану товаров, хранившихся в бесконечно длинных подвалах.
— Ночью, — объяснил мне Фантомас, шеф сторожевой службы, — склады превращаются в настоящий улей. Кого там только нет: столяры, маляры, электрики, водопроводчики. Смотри за ними в оба.
Я бродил по ночам между ящиков и стеллажей, накрытых брезентом. Мне удалось поймать одного водопроводчика, укравшего три домашних халата, когда меня вызвали в дирекцию магазина и сообщили, что мое имя фигурирует в списке отправляемых на принудительные работы в Германию.
Я был в отчаянии. Я готов был на все, лишь бы избежать этой участи, даже на работу в полиции. Эту идею мне подкинул один приятель, которого я случайно встретил на улице в тот самый день, когда продавшийся немцам врач признал меня годным для принудительных работ.
— Полицейских не отправляют в Германию, — сказал мне приятель.
Перспектива отправиться в третий рейх, сотрясаемый бомбами союзников, вызывала во мне внутренний протест. Я не колеблясь подал заявление на прохождение конкурса на должность инспектора Национальной полиции. 16 декабря 1943 года меня вызвали в Сорбонну для сдачи экзаменов. Я никогда не забуду первый письменный вопрос по истории: «Что Вы знаете о возникновении Первой империи». Я знал об этом все и был принят. Мне было тогда двадцать четыре года.
1 мая 1944 года я получил назначение в 5-ю полицейскую бригаду Национальной безопасности города Орлеана. Меня сфотографировали, выдали удостоверение и пару новых наручников и определили в политический отдел, который занимался вылавливанием участников Сопротивления. Не успел я приступить к исполнению служебных обязанностей, как мне сунули в руки автомат и заставили стеречь человека, пристегнутого за запястье руки к батарее. Едва ли то, что от него осталось, можно было назвать человеком…
У него было распухшее от побоев лицо, и он не мог даже пить бульон, который я неловким движением пытался влить ему в рот.
— Это коммунист, то есть пропащий человек, — сказал с отвращением шеф моего отдела.
Ночью заключенного допрашивали немцы, а днем его охраняла французская полиция. Мне очень хотелось что-нибудь сделать для него… Однажды он исчез, и я не знаю, что с ним стало.
Мой отдел должен был перейти к активным действиям против партизан. Первая наша вылазка успеха не имела. Во время второй я помог уйти двум макизарам[3]. В благодарность семья одного из них прислала мне посылку: килограмм сливочного масла и шесть яиц.
19 мая 1944 года я дезертировал и в свою очередь разыскивался полицией в Париже, где скрывался. Меня спасли высадка союзников, и освобождение Парижа.
Я снова решил попытать счастья на сцене, но мне никак не удавалось заключить контракт. 2 сентября 1944 года я получил письмо следующего содержания:
«Господин Борниш, постановлением от 19 августа 1944 года вы восстановлены в должности инспектора полиции и причисляетесь в этом качестве к судебной полиции в Париже. Просьба явиться с этой повесткой 3 сентября 1944 года в девять часов утра к дивизионному комиссару, возглавляющему полицейскую региональную службу, который решит вопрос о вашем назначении».
Я в сотый раз отутюжил свой единственный изрядно поношенный костюм из штапельного волокна и отправился по повестке в полицию, чтобы вторично занять место в ее рядах.
В 1-й летучей бригаде в Париже мне вручили револьвер с семью пулями, посоветовав не тратить зря. Я получил полицейскую бляху из позолоченного металла, полицейское удостоверение, пересеченное трехцветными полосами французского флага и украшенное моей фотографией. Кроме того, мне выдали еще бесплатный проездной билет на метро и автобус. И, конечно же, наручники!
— А ключи от наручников? — спросил я у Данса, заведующего секретариатом.
Он даже не оторвал носа от бухгалтерских книг.
— Они утеряны. Придумай что-нибудь.
Я придумал. Моя первая миссия привела меня в Версаль, где я должен был провести расследование о деятельности группы врачей, делавших подпольные аборты. Мне не понадобились ни ключи, ни наручники. Моим патроном был в то время один старший инспектор, для которого я составлял рапорты. Я извлек из этого своеобразную пользу.
Мой кабинет превратился в настоящую амбулаторию: медицинские зонды, контрацептивы, хирургические зеркала, которые я конфисковал во время расследования. Я составлял бесконечные рапорты, складывая их кипами на пол, где они дожидались отправки в канцелярии судов.
Соседний кабинет занимала «полицейская элита»: недавно назначенный комиссар с группой молодых и энергичных инспекторов, специализирующихся на репрессиях против так называемых антинациональных элементов. После Освобождения ничто не изменилось в этих стенах: ни методы, ни декорация.
Однажды я вошел в этот кабинет, так как дверь, вопреки обыкновению, была открыта. Услышав крики, я толкнул ее ногой и оказался невольным свидетелем гнусного, отвратительного зрелища. Посередине комнаты стоял совершенно голый мужчина, колени которого были связаны ободом велосипедного колеса. В вытянутых руках он держал тяжелые ботинки. Стоявший перед ним комиссар в рубашке с закатанными рукавами бил несчастного по рукам палкой, оставляя на коже фиолетовые полосы. Носком ботинка комиссар ударял в обод, вызывая в коленных чашечках неизвестного нестерпимую боль, от которой тот неистово вопил.
— Что вам здесь надо? — спросил комиссар, захлопнув дверь перед моим носом.
— Пора вам уже к этому привыкнуть, — посоветовал мне мой шеф. — Это коллаборационист[4], а значит, плохой француз.
Несмотря на добрый совет, привыкнуть я так и не смог. Некоторые из моих коллег вызывали у меня откровенное омерзение своей жестокостью, посредственностью и трусостью. Что касается меня, то я отождествлял полицию с правосудием. Разумеется, я был слишком молод и беспросветно глуп. Мне поручали самую неблагодарную работу, и с каждым днем я все больше и больше деградировал и опускался. Я начал задыхаться в этой атмосфере…
Я написал прошение об отставке. Я снова собирался по собственному желанию уйти из полиции. Стояла зима 1945 года, декабрь. В моей комнате затрещал телефон.
— Борниш? Быстро спускайтесь вниз.
— Слушаюсь, господин старший инспектор.
Когда я вошел в кабинет Рене Камара, нормандского гиганта в толстых роговых очках, робкого и всегда угрюмого, он смерил меня долгим взглядом и сказал:
— В Сен-Ном-ла-Бретеш обнаружен труп неизвестной женщины. Берите фотографа, шофера и отправляйтесь на место происшествия. Я хочу посмотреть, на что вы годитесь.
Час спустя, окруженный жандармами, я стоял перед трупом женщины, которая, вероятно, при жизни была красивой. Она лежала с окровавленной головой в лесу, на земле, покрытой мокрыми листьями.
Наверное, именно тогда во мне проснулся охотничий инстинкт. Я не знал, какие методы используют для поисков убийцы, но мной овладела пламенная страсть: во что бы то ни стало поймать его.
Следствие было долгим и кропотливым. Я жил на нервах. Днем и ночью я думал только об этом деле, и наконец однажды утром поиски привели меня к убийце. Им оказался двадцатилетний Клод Карели. Я обнаружил его в небольшом отеле на улице Фонтен. Я уже собирался войти в его номер, когда он неожиданно появился в амбразуре двери, держа под руку молодую женщину. Они поцеловались, и она ушла. Клод на минутку замешкался, и эта секунда оказалась для него роковой. Я прыгнул на него, крепко схватив его рукою за плечо и одновременно произнося:
— Полиция! Не двигайтесь!
Я быстро надел на него наручники. Боже, до чего же это был прекрасный момент! Я упивался восторгом, видя его испуганный взгляд и дрожащие руки. Не знаю, может быть, мною овладело тогда дурное чувство, но я испытывал такое наслаждение впервые.
Клод Карели был первым обезвреженным мною преступником. Благодаря ему я познал надежду и разочарование, радость и горечь, страх и ликование. До сих пор я был только мелким чиновником, теперь же я стал полицейским, я стал легавым.
Я разорвал свое прошение об отставке. Несколько дней спустя меня перевели в группу комиссара Приу, занимающуюся расследованием уголовных дел. Теперь я был в своей стихии.
С самого начала полицейской карьеры я твердо усвоил, что полицейский ничего не стоит и ничего не может без информаторов, поэтому по вечерам вместо того, чтобы развлекаться, я слонялся по барам с сомнительной репутацией. Я изучал повадки завсегдатаев этих заведений, я выучил воровской жаргон, одновременно запечатлял в памяти физиономии всех этих мошенников, которые со скучающими минами играли в покер, мусоля кончиком языка мундштуки и сдвинув на затылки шляпы.
С некоторыми из них мне случалось позднее встретиться в моем кабинете. Легко идя на компромисс, я оказывал им небольшие услуги в обмен на предательство. Сводники и сутенеры навели меня таким образом на налетчиков, а те в свою очередь на убийц. Эта работа требовала большого терпения и выдержки, но и того и другого оказалось у меня предостаточно.
Когда во время прочесывания местности мы задерживали проститутку, ее сутенер тут же звонил мне и в отчаянии умолял:
— Господин Борниш! Если полиция нравов не отпустит ее, я разорюсь!
Я хлопотал, чтобы проститутку отпустили, если на ее совести не было другого, более тяжкого греха. Благодарный сутенер снабжал меня за это именами налетчиков, недавно совершившими нападение, либо адресом сбежавшего из тюрьмы бандита. Постепенно моя сеть информаторов расширялась. В обмен на полученные сведения мне приходилось время от времени выдавать или продлевать разрешение на пребывание в Париже, закрывать глаза на условное осуждение или расплачиваться наличными из «черной кассы» Толстого, под начало которого я вскоре перешел. Между полицейскими и мошенниками существовали отношения дашь на дашь, но по неписаному правилу полицейский всегда давал меньше. Значительно меньше. А иногда и ничего.