— Кто здесь? — спросила я, собравшись с духом.
— Прости, что так поздно… Это мы… Ину́и!
Я отворила стеклянную дверь. За порогом стояла вся семья профессора Инуи. То был старый друг мамы с папой, преподававший дерматологию в больнице при университете.
— Что случилось? — спросила я, приглашая их внутрь. От одного вида их мокрых ног меня передернуло. Люди с такими ногами не похожи на тех, у кого все в порядке.
— Только не сердись, пожалуйста… Нам очень неловко! — сказал профессор вместо ответа. Супруга его выглядела изможденной, ни грамма косметики на лице, глаза припухли — то ли от холода, то ли от слез. Дочка лет пятнадцати хмурилась, сжав упрямые губы, а ее восьмилетний братишка, не скрывая любопытства, оглядывал подвал. Все четверо вошли внутрь и сбились в кучку, ухватившись друг за друга. Жена взяла мужа за локоть, сам он обнимал за плечи дочь, которая держала мальчика за одну руку, другой тот вцепился в полу маминого пальто.
— Да что вы, все в порядке! — ответила я. — Как вы перебрались через мост? Страшно было? Он же вот-вот развалится! Почему не прошли с улицы?.. Впрочем, неважно. Что ж мы стоим? Пойдемте наверх, в гостиную, там тепло и уютно!
— Спасибо! — сказал профессор. — Но мы должны торопиться. И держаться как можно незаметнее. То, зачем мы пришли, лучше выполнить тихо и быстро. Прямо здесь и сейчас.
Он глубоко вздохнул, и его семья, как по команде, прижалась друг к другу еще теснее.
Все четверо кутались в длинные кашемировые пальто. Остальные части тела — голова, руки, ноги — были замотаны чем-нибудь шерстяным. Каждый держал в обеих руках по сумке — чем крупнее носильщик, тем увесистей ноша.
Наскоро прибрав на столе, который служил маме верстаком, я подвинула стулья и усадила гостей. Они поставили сумки на пол, я приготовилась выслушать, что же случилось.
— В общем, ее прислали. Теперь уже мне, — тихо произнес профессор, сцепив в замок пальцы и положив их на столешницу.
— Что прислали? — уточнила я, заметив, что говорит он с трудом.
— Повестку. Из полиции, — пояснил он без единой эмоции в голосе.
— Как? Зачем?!
— Велели явиться в Центр генной расшифровки. Завтра… то есть вот, уже утром… они прибудут, чтобы нас туда отвезти. Мою должность на кафедре упразднили. Квартиру в кампусе тоже пришлось освободить. А мы всей семьей обязаны переселиться в этот чертов Центр.
— И где же это?
— Понятия не имею. Где это место, что за здание, не знает никто. Но чем они там занимаются, примерно догадываюсь. Официально это очередная медицинская лаборатория. А на деле — просто ширма для охоты на тех, кто все помнит. Видимо, они хотят, чтобы я применял свои разработки для розыска тех, кто не способен забывать утраченное.
Я вспомнила, что говорил мне редактор R. Значит, это не слухи? Значит, это реальная опасность, нависающая уже и над близкими мне людьми?
— Повестку прислали три дня назад. Времени на раздумья не оставили. Пообещали оклад втрое выше прежнего. Школу для детей. И льготы на все, что можно: налоги, страховки, машину, жилье и так далее. От такой щедрости просто бросает в дрожь…
Профессор перевел дух.
— Пятнадцать лет назад точно такой же конверт принесли и вам, — впервые заговорила его супруга. У нее и голос был такой же изможденный, как глаза. Девочка молчала. Мальчик, так и не сняв рукавички, робко перебирал мамины инструменты.
Я хорошо помнила, как пятнадцать лет назад забрали маму. И как я пошла к семье Инуи за советом, что делать дальше. Я была еще совсем маленькой, а госпожа Инуи качала на руках новорожденную дочь.
Повестку доставили в грубом бледно-лиловом конверте. В те годы никто и слов-то таких не знал — «зачистка памяти». Что у моих родителей, что у супругов Инуи напрочь отсутствовало такое важное в последнее время качество, как способность предчувствовать катастрофу. Их смутило лишь то, что в документе не сообщалось ни сколько часов или дней мама будет нужна полиции, ни зачем ее вообще туда вызывают.
Я, впрочем, уже догадывалась, что это связано с комодом в нашем подвале. Пока взрослые спорили, размахивая конвертом, я вспоминала, каким таинственным тоном мама рассказывала о хранящихся в комоде предметах и какой тревогой вспыхивали ее глаза, когда я спрашивала, почему она помнит такие истории, а не забывает, как другие.
Никто не знал, что следует делать. Причин уклоняться от вызова в полицию вроде бы нет, да и вызывают, скорее всего, из-за какой-нибудь ерунды — и сразу отпустят.
— Все будет хорошо, — сказала мама. — Совершенно не о чем волноваться.
— Езжай спокойно, — бодро кивнул профессор. — За домом и дочкой присмотрим, можешь на нас положиться…
Полицейская машина, прибывшая за мамой наутро, оказалась шикарной до невозможности. Огромная, как дом, черная как вороново крыло, отполированная до блеска. Дверные ручки, колесные диски и эмблема Тайной полиции на капоте ослепительно сверкали под утренним солнцем. Мягкие кожаные кресла вызывали почти безудержное желание тут же на них развалиться.
Водитель в белоснежных перчатках распахнул перед мамой дверцу. Раздав последние просьбы няньке и супругам Инуи, мама обняла на прощание папу и, улыбаясь, подержала в ладонях мое лицо.
Роскошное авто и сверхгалантный водитель сразу всех успокоили. Если с мамой обращаются как с особо важной персоной, беспокоиться не о чем.
Забравшись в салон, мама утонула в объятиях кожаного сиденья. И мы все помахали ей — так, словно провожали на церемонию награждения премией за лучшую скульптуру.
Но это был последний раз, когда мы видели маму живой. Через неделю домой вернулось ее тело с официальным свидетельством о смерти.
«Сердечный приступ», — было написано в нем. Профессор Инуи в своей больнице тщательно перепроверил все результаты вскрытия, но ничего подозрительного не обнаружил.
— «Внезапный удар прискорбной болезни сразил ее, когда она ассистировала нам при выполнении секретного задания, в связи с чем примите наши самые глубокие соболез…» — зачитал папа вслух письмо из полиции. Для меня все это звучало как заморская тарабарщина, и я не поняла ни слова. Я просто стояла и молча смотрела, как папины слезы капают на бледно-лиловый конверт и расплываются едва заметными пятнышками.
— Качество бумаги, шрифт и водяные знаки были точно такими же, как в письме, что когда-то пришло твой маме, — продолжала госпожа Инуи. Узлы обоих шарфов были крепко затянуты на ее шее. Ресницы подрагивали на каждом слове.
— А уволиться, что, нельзя? — спросила я.
— Уволишься — увезут силой! — ответил профессор, не задумываясь ни на миг. — Не помогаешь зачистке — зачищают тебя самого. И семью твою, разумеется. Просто ловят одного за другим и увозят… не знаю куда. В тюрьму? В концлагерь? На смертную казнь? Что бы там ни было дальше, — судя по их методам, лучше не будет точно.
— И вы решили все-таки поехать туда? В этот… Генный центр?
— Нет! — Оба супруга дружно, как по команде, покачали головами. — Мы идем в убежище.
— В убежище? — Это слово я уже слышала.
— По счастью, нам удалось связаться с подпольщиками, они готовы спрятать нас в безопасном месте. Туда мы сейчас и отправимся.
— Но ведь вы потеряете и работу и все, чем жили до сих пор… Разве не безопаснее подчиниться приказам? Ваши дети совсем еще маленькие…
— В застенках Центра о безопасности можно сразу забыть. Хотя бы уже потому, что сам Центр — один из проектов Тайной полиции. А этим людям доверять нельзя. Как только я стану им не нужен, они пойдут на крайние меры, чтобы обеспечить секретность…
Профессор выбирал слова осторожно, боясь напугать детей. Те, впрочем, вели себя тихо. Мальчик рассматривал кусок необработанного мрамора — то поглаживал, то поворачивал ее так, словно искал внутри некий потайной механизм. Его небесно-голубые рукавички были совсем простыми, их явно связали вручную, а чтобы какая-то одна не потерялась, соединили длинным шнурком, продетым в рукава пальто. Когда-то такие же были и у меня, подумала я. В угрюмом сумраке подвала только эти рукавички, пожалуй, еще излучали мир и покой.
— Да и помогать в таком деле, как зачистка памяти, мы физически не способны, — добавила госпожа Инуи.
— Но если прятаться в убежище, как быть с деньгами, питанием, школой? А вдруг заболеете? Да ладно бы только бытовые вопросы! Что вообще от вас четверых останется?!
Все-таки слишком многое пока было для меня непонятным. Гены, расшифровка, секретные лаборатории, подпольщики, явки — все эти слова, зудя несмолкающим хором, роились в моей голове, не находя никакого выхода наружу.
— Этого мы и сами не знаем, — ответила жена профессора, и глаза ее наполнились слезами. Но она не плакала.
Как странно, подумала я: слезы есть, но они не проливаются. Видно, ей так горько, что плакать она просто больше не может.
— Все случилось так быстро, времени совсем не осталось, — продолжала она. — Что брать с собой, что оставить — мы даже сообразить не могли. Какие уж там мысли о будущем! Схватили то, что первое попалось под руки. Оставлять ли деньги на картах или всё обналичить? Сколько одежды с собой брать? А сколько еды? А куда девать Мидзорэ́, нашу кошку?
Прозрачные слезы все-таки побежали по ее щекам. Дочка достала из кармана платок, протянула матери.
— Ну, а кроме этого, — добавил профессор, — пришлось решить кое-что еще. А именно — как быть со скульптурами, что подарила нам твоя мама. После нашего исчезновения полиция перевернет все наше жилище вверх дном — в поисках любой подсказки, куда мы могли сбежать. Растопчет и разорит все, что от нас осталось. И мы решили сберечь хотя бы часть того, чем дорожили до сих пор. Просто раздать эти вещи кому-то — слишком опасно. О существовании подполья должно знать как можно меньше народу.
Я кивнула.
— Так что прости за неудобство, но… Те несколько работ твоей мамы, что она подарила нам… Можешь оставить их у себя? До тех пор, пока мы не сможем встретиться снова?