Его племянник вспоминает рассказы дяди о методах бериевского руководства. На одном из совещаний обсуждалось строительство нового завода по сжижению водорода и выделению из него дейтерия (тяжёлого водорода). Завод, построенный Капицей, взорвался. Катастрофа повлекла за собой большие жертвы. Причина была найдена — недостаточная очистка водорода от примеси кислорода. Тут же был разработан новый проект завода.
«Берия читал эти бумаги и говорил: вот Александров собирается строить завод, а Александров знает, что предыдущий завод взорвался? За него начальник отвечает: да, знает. И Александров знает, что если завод взорвется, то он пойдет туда, куда Макар телят гоняет? Тогда Александров со своего места говорит — да, знает. Александров своей подписи не снимает. Не снимает? Строить. Подписано Берией, на этом все кончалось, вся экспертиза«[198]. На бюрократические проволочки времени просто не было.
Несмотря на секретность советского атомного проекта, информация всё-таки проникала наружу. В августе 1943 г. были введены ограничения передвижения сотрудников внутри Лаборатории № 2 АН СССР. Сотрудники допускались только в те помещения, которые были обозначены соответствующим штампом в удостоверении: «якорь», «пятиконечная звезда», «треугольник» и т. п.
Однако, несмотря на принимаемые меры, секретная информация проникала даже в прессу. Так, заметки о циклотронах были опубликованы в газете «Известия» за 22 и 23 июня 1944 г. В газете «Московский большевик» за 10 августа 1944 г. появилось следующее сообщение: «Ленинград. На заводе, где директором тов. Мухин, закончена сборка первого в Советском Союзе циклотрона для Физико-технического института… Он предназначен для изучения природы атома, расщепления его ядра и исследования внутриатомной энергии…»[199] Кроме того, в радиопередаче 9 августа 1944 г. прозвучало сообщение об окончании сборки циклотрона в Физико-техническом институте АН СССР.
О недопустимости публикаций по вопросам, связанным с урановой проблемой, 11 августа 1944 г. М.Г. Первухин обратился к председателю правительства В.М. Молотову и начальнику Советского информационного бюро А.С. Щербакову[200].
Племянник академика Александрова вспоминает: «Я приходил в десятилетнем возрасте вынимать отца из пивной. И вот мы сидим с отцом, и вдруг раздается громкий гонг в соседнем корпусе Физтеха, один из забулдыг ставит кружку и говорит: «Это чего?», а другой говорит: «Да, это нам заключенные атомные бомбы делают за забором». Это при всей бешеной секретности. Отец страшно смеялся, потому что забулдыга был недалек от истины»[201].
А в принципе вся секретность советского атомного проекта была скопирована с американского. Но естественно, что разведку США не мог не интересовать советский атомный проект. С окончанием войны и вовлечением в проект десятков тысяч сотрудников соблюдать секретность становилось всё труднее. Более того, к этому времени перестал действовать введённый Франклином Рузвельтом запрет на разведывательную деятельность на территории СССР.
Самое удивительное в том, что, несмотря на «секретную паранойю», царившую при Сталине, немецкие физики пользовались невероятной свободой. Берия разрешил им отправлять посылки и писать письма в Восточную и даже Западную Германию.
Получить там эти письма ЦРУ не составило труда. Хотя послания подвергались цензуре, американские аналитики получили материал, на основании которого можно было определить местоположение, условия проживания и характер работ немецких физиков-атомщиков.
Клаус Тиссен вспоминал: «Так называемое обеспечение секретности, такой режим отчасти сумасшедший, смехотворный. Принес ли он пользу, мы не знаем. Он был строжайший. Мы должны были каждый вечер листы бумаги, на которых были сделаны чертежи, сдавать в специальном конверте с печатью, каждый лист <…> Но нам разрешено было фотографировать в лабораториях, сколько мы хотели, и сдавать пленки нам не нужно было. У меня сохранилось много фотографий, которые я снял. Это было несколько нелогичным. Мы могли сколько угодно писать писем в Германию, даже позднее в ФРГ, везде. Каждое письмо читалось, подвергалось цензуре, это мы знаем, потому что наши друзья и родственники сохранили письма. И на них можно найти зачеркнутые места, где описывалось, что человек жил в Сухуми на Черном море. Место Сухуми нельзя было называть.
Не знаю, принесли ли эти тайны какую-то пользу.
Доходило до смешного, каждый на улице в Сухуми знал, где мы работаем, что мы немцы, что мы работаем над условиями создания атомной бомбы и при этом мы должны были хранить молчание…»[202]
Тиссен, конечно, многое не знал и удивлялся такому «дырявому» режиму секретности в ведомстве Лаврентия Берии. Вряд ли кто-то догадывался, что на самом деле все эти «послабления» для немцев имели целью дезинформацию американцев.
Там, где было необходимо, существовал и абсолютно другой уровень секретности. Строжайше запрещалось фотографировать, писать письма и звонить по телефону. За колючей проволокой были целые города, например, Саров, за пределы которого практически невозможно было выйти. В этом списке Свердловск-45 (Лесной), Красноярск-45, Нижний Тагил-39 (посёлок Свободный), Челябинск-40 (Озерск) и т. д. Такие города были фактически стёрты с карты страны. Они неоднократно меняли свои названия, их не было в транспортных расписаниях, хотя к ним ходили поезда, летали самолёты. Секрет был прост: к такому городу прокладывается железная дорога, но она якобы ведёт к другой станции. Аэродром около него тоже относился к другому населённому пункту.
Борис Альтшулер, сын знаменитого физика Льва Альтшулера, вспоминал: «Секретность была, конечно, суровая и очень серьезная. Я помню, как для нас произнесение слова Саров, Сатис-речка, это все было табу. Мы знали названия, мы, сидя в этом Сарове на берегу речки, шепотом друг другу их говорили. А уж когда уезжал наружу, категорически никогда ничего нельзя было говорить, это было полное табу»[203].
Да что там города, из которых нельзя выехать! Весь Советский Союз был тогда огромной секретной территорией, покинуть пределы которой было практически невозможно. И вдруг в начале 1947 г. Москва делает Вашингтону неожиданный подарок. Четверо немецких учёных не сумели прижиться в советском атомном проекте, и их отпустили домой, в Восточную Германию. Немцы тут же бегут на Запад. Их допрашивают американские спецслужбы и получают огромное количество информации: подробные планы сухумских институтов и лабораторий, выясняют даже штатное расписание сотрудников.
Сведения немецких учёных позволили американцам сделать «точный» прогноз, когда же будет готова советская атомная бомба. Это было очень важно. США, обладая монополией на атомное оружие, в условиях холодной войны разрабатывали планы атомных бомбардировок СССР. Бомбы изготовлены, бомбардировщики на аэродромах. Весь вопрос в том — когда? Ясно, что войну надо начать до того, как у Советского Союза будет потенциал нанесения ответного удара.
Американские аналитики строили прогнозы, и выходило, что СССР будет обладать атомной бомбой не раньше середины 1950‑х гг. В ЦРУ полагались на утечки из Сухуми, и на основе их были построены неверные прогнозы, в чём они смогли убедиться 29 августа 1949 г., когда на Семипалатинском полигоне в Казахстане прогремел взрыв первой советской атомной бомбы.
Сухуми не был центром, где она разрабатывалась. Вся утечка была спланированной дезинформацией. Таким образом, Лаврентий Берия попросту обвёл ЦРУ вокруг пальца.
Понятно, что Советский Союз без участия сторонних учёных всё равно бы смог создать атомную бомбу, но с немцами получилось быстрее. Когда дело было сделано, встал вопрос о дальнейшем использовании этих специалистов в СССР. Здесь надо пару слов сказать о том, в каких условиях они жили и работали.
Немцы, как и все работавшие над атомным проектом, получали должностные оклады, установленные Постановлением СМ СССР от 13.01.1947 г. № 78—30сс. Но их зарплаты отличались от заработка советских учёных и инженеров. Если отечественные специалисты получали от 1,5 до 2,5 тыс. руб., то у немецких сотрудников зарплата была существенно больше — от 4 тыс. руб. до 6,5 тыс. руб. Даже специалисты из числа военнопленных имели оклады в размере 4 тыс. руб. Для сравнения, заведующий научным отделом Н.В. Тимофеев-Ресовский имел оклад 2,5 тыс. руб. и только с 1951 г. стал получать оклад в 4,5 тыс. руб. В этот период средняя заработная плата в промышленности СССР составляла 703 рубля. Николаус Риль в сентябре 1950 г. уже в статусе Героя Социалистического Труда получал зарплату на 14 тыс. руб. больше, чем начальник ПГУ при СМ СССР[204].
Две группы немецких учёных работали на курорте. В предместьях Сухуми — Агудзерах и Синопе — были организованы два секретных института. Они расположились в зданиях бывших санаториев, окруженных парками. Институт в Синопе получил название «Институт А» по имени фон Арденне, а второй, в Агудзерах, институт «Г» — для Густава Герца, кстати, получавшего 10 тыс. руб. в месяц. За «неудобства», связанные с секретностью, тоже платили, и довольно хорошо. Надбавка была в размере 25–50 % от основного оклада. Кроме того, по желанию немецких специалистов, работающих с секретными сведениями, до 75 % от заработной платы, а также премии за успешное выполнение порученных им заданий разрешалось переводить в Германию[205].
Клаус Тиссен, сын знаменитого учёного Петера Тиссена, с которым он вместе жил в Абхазии и участвовал в советском атомном проекте, рассказывал, что немцам разрешалось брать с собой семьи и вообще всех, кого они хотели — друзей, родственников. Сам он в Германии был студентом и уже в качестве лаборанта мог трудиться у отца: